Глава четвертая Служба службе рознь

Принадлежность к знатному богатому роду накладывала на героя несмываемую печать и управляла развитием его карьеры. Многоликая воинская среда предлагала разные варианты продвижения по службе, годившиеся для людей разной степени знатности и разного достатка. Прежде чем попасть в полк, князь N должен был получить хорошее домашнее образование, в качестве учителей ему явно не брали «побродяг» «по билетам», то есть на единичные уроки. Нанятые преподаватели — отнюдь не французские «кондиторы» — учили мальчика в первую очередь иностранным языкам. Сестры Уилмот, гостившие в Москве у Дашковой в начала XIX века, писали, что русская знать свободно говорит на четырех-пяти языках^[339].

Для контраста — Таня в деревне, частью от матери, частью по романам, выучила только французский. Тем не менее не она гордилась мужем, а муж ею: «всех выше нос и плечи поднимал вошедший с нею генерал». Для чего были основания — именно эта тихая и простая в обращении дама оказалась центром прорусски настроенной аристократической гостиной в Восьмой главе.

Вернемся к мужу. После домашнего обучения для него могли последовать другие учебные заведения. Пажеский корпус или пансион аббата Николая, чрезвычайно популярный у петербургской аристократии на рубеже веков, — его оканчивали А. X. Бенкендорф, М. Ф. Орлов, С. Г. Волконский и множество других ярких деятелей эпохи. Возможна была Школа колонновожатых, с которой связаны имена Муравьевых и Чернышевых. Курс в Петербургском или Московском университетах. Учеба обычно бывала грубо прервана войной, и после победы к ней практически никто не возвращался.

Так, Василий Алексеевич Перовский, будущий знаменитый оренбургский генерал-губернатор и исследователь Аральского моря, побочный сын графа А. К. Разумовского, родился в 1795 году и, по разным данным, окончил либо юридический факультет Московского университета, либо Школу колонновожатых. С началом войны вступил в лейб-гвардию, при Бородине был адъютантом у Милорадовича, побывал во французском плену, бежал. Командовал эскадроном гусарского полка, был взят адъютантом в свиту императора, сражался при Люцене, Бауцене, Кульме, Лейпциге и Париже. После войны стал адъютантом великого князя Николая, который к нему очень благоволил. Один из его университетских однокашников, будущий сенатор К. И. Фишер описал подобный тип людей: «Хорошо начитанный, он в совершенстве знал французский и немецкий языки, любил музыку… По складу ума человек либеральный, был горд и обидчив. Рыцарь без страха и упрека, с аристократическим лицом. С великим князем Николаем Павловичем он общался свободно, даже слишком»^[340]. Хорошее образование, опыт войны, воспитывавший независимость, либеральная складка, во многом замешенная на аристократизме, и давали таким людям внутреннее право на «излишнюю свободу» в обращении с августейшими лицами.

«Кавалергарды дураки…»

Богатство обусловливало определенные обязанности при выборе рода войск. Ведь обмундирование и лошади стоили в разных частях по-разному. Состоятельные аристократы вкладывали в службу куда больше денег, чем бедные провинциальные дворяне. Первые, если позволяло здоровье, шли в кирасиры — носить тяжелую каску и панцирь мог далеко не всякий. Да и платить за чистокровную крупную, чаще немецкую, лошадь, питающуюся хорошим фуражом, не всем было по карману. Князь N кавалерист. И не будет ошибкой предположить, что юношей он начал службу, скорее всего, в кирасирах.

Английский путешественник и разведчик капитан Джеймс Александер в 1829 году подробно описал приемы обучения русской кавалерии, которую ему довелось наблюдать в Красном Селе: «Методы подготовки кавалерии просто восхищают: вечером накануне дня маневров они маршируют строем… Они идут, не обращая особого внимания на равнение в строю, и проделывают все те упражнения, которые на следующий день должны выполнить на лошадях. Каждый маневр объясняется самым подробным образом, а у полковников, которые едут верхом, есть книги с описанием приемов. Во время этой пешей подготовки ни у солдат, ни у офицеров нет оружия. Мне всегда казалось неверным отсутствие в английской армии предварительной подготовки накануне дня маневров… Поворот был выполнен хорошо, а так как атака была не слишком быстрой и резкой, лишь немногие упали с коней; все же я был удивлен, что так мало наездников вылетели из седел, так как искусство верховой езды у русских своеобразно»^[341].

Именно так учили князя N, и позднее он сам, став во главе одной из гвардейских частей, должен был учить подчиненных.

Кавалергарды с самого их появления в русской армии в 1732 году имели серьезные преимущества. Например, «никогда в Персию не пошлют», что существенно для XVIII века. Им обещали, что, кроме военного времени, служба будет протекать в столице и ее окрестностях, жизнь — на лучших квартирах, первенство перед прочими военными равного звания и отсутствие телесных наказаний для нижних чинов^[342].

Офицеры кирасирских полков имели семь форм на все случаи жизни: парадную, обыкновенную, повседневную, праздничную, большую бальную, малую бальную, придворную. Платить за них и за амуницию дворянину приходилось самому. «С экипировкой шутить было нельзя, — вспоминал уже в начале XX века князь В. С. Трубецкой. — Ежедневно после учений я ездил в Петербург… где без конца примерял офицерский колет, сюртуки, вицмундиры, кителя… короткие и длинные рейтузы… Там я заказывал по своей фигуре походную и парадную амуницию в виде всевозможных портупей, золотых кирасирских перевязей, серебряных лядунок, шарфов, кобур, эполет, краг, перчаток, темляков… Специально по моей голове мастерилась красивейшая позолоченная офицерская каска на голубой шелковой подкладке».

Куда дешевле служилось в уланах, но этот путь принадлежал обычно дворянам со скромными средствами. Однако знаменитая гвардейская песня-дразнилка «Журавель», которую начали сочинять еще во времена Екатерины II (первые три куплета приписывают Г. Р. Державину) и продолжали по мере образования новых полков, признавала за кирасирами славу первых щеголей:

Из полков же самый тонный

То лейб-гвардии полк конный.

«Тонный» от слова «тон» — модный, великолепно вышколенный, с прекрасными манерами. При этом «Журавель» насмехался над кавалергардами за высокий рост и глупость:

Кавалергарды дураки

Подпирают потолки.

Знатность и принадлежность к привилегированному гвардейскому полку накладывали на кирасир очень жесткие моральные рамки. Тяжелая кавалерия — ударный кулак армии, остановить который можно было только прямым артиллерийским огнем, — старалась поддерживать среди своих «порядочное поведение»: никаких шалостей с актрисами, попоек, дуэлей. Тот же Трубецкой передал внушение, которое сделал новичкам полковой командир. «Господа, — тихо проговорил он. — Кирасирский полк оказал вам великую честь, приняв вас офицерами в свою среду… Где бы вы ни находились… эти погоны обязывают вас… к достойным поступкам, порядочности и приличию. Помните, что в глазах общества и света всякий ваш неблаговидный поступок или даже жест будет приписан не столько вашей личности, сколько всему полку»^[343].

Уважение к форме было таково, что на балах в дворянских собраниях девице позволялось танцевать с незнакомым офицером — за него говорил мундир. И, будучи в мундире, он имел право сам представиться ее родителям, не прибегая к посредничеству третьих лиц. Свидетелем «серьезных намерений» выступали «принадлежность к полку», ручательство всего офицерского круга.

«Я его возненавидел»

За неблаговидное поведение можно было расстаться с местом. Иное дело легкая кавалерия — уланы и гусары. Тип поведения, осуждаемый у кирасир, напротив, насаждался в этих родах войск. Лихие рубаки, в мирное время и на постое они превращались в столь же лихих прожигателей жизни. Поскольку легкая кавалерия гибла массами, среди ее офицеров был распространен взгляд: погуляем, пока можем. Поведение Долохова из «Войны и мира», пьющего шампанское из горлышка, сидя на подоконнике второго этажа, — типичная выходка легкого кавалериста. Можно сказать, что разные рода войск культивировали и развивали разные типы личности.

Кирасиры — солидные люди, с самими серьезными намерениями, как в отношении противника, так и в отношении барышень. Если же нечто в стиле «танца с медведем» встречалось, следовал перевод в армейский полк и, возможно, даже в другой род войск. Нечто подобное произошло с графом Б из пушкинского «Выстрела»: «…Определился к нам молодой человек богатой и знатной фамилии (не хочу называть его). Отроду не встречал счастливца столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие должен был он произвести между нами».

За что этот богач и красавец был переведен в захолустный гусарский полк? Возможно, дуэль. Но он и там не унялся. «Я его возненавидел, — признавался Сильвио. — Успехи его в полку и в обществе женщин приводили меня в совершенное отчаяние. Я стал искать с ним ссоры; на эпиграммы мои отвечал он эпиграммами, которые всегда казались мне неожиданнее и острее моих, и которые, конечно, не в пример были веселее: он шутил, а я злобствовал. Наконец, однажды на бале у польского помещика… я сказал ему на ухо какую-то плоскую грубость. Он вспылил и дал мне пощечину. Мы бросились к саблям».

В прошлом князя N мог быть и такой случай. Но годы смиряют. Если он родился, как мы предположили, в 1780-х годах, то для него возможно участие в страшной атаке русских кирасир при Аустерлице, описанной у Толстого в «Войне и мире»: «…Показалась на всем протяжении поля огромная масса кавалеристов на вороных лошадях, в белых блестящих мундирах… Все слышнее и слышнее становился их топот и бряцание их оружия, и виднее становились их лошади, и фигуры и даже лица. Это были наши кавалергарды, шедшие в атаку на французскую кавалерию, подвигавшуюся им навстречу… Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев-людей на кровных конях, богачей, юношей офицеров и юнкеров, проскакавших мимо него, после атаки осталось только осьмнадцать человек».

В дальнейшем кирасиры принимали участие практически во всех крупных битвах. Генерал Н. Н. Муравьев описал виденное им на Бородинском поле столкновение русской и французской кавалерии: «Рукопашный бой между массами смешавшихся наших и французских латников представлял необыкновенное зрелище и напоминал битвы древних рыцарей или римлян… Всадники поражали друг друга холодным оружием среди груд убитых и раненых»^[344].

В каком-то смысле типична судьба генерала Ивана Сергеевича Леонтьева, принадлежавшего к старинному роду столбовых дворян. Он родился около 1781 года, в 1799-м, на рубеже восемнадцатилетия, был произведен из камер-пажей в прапорщики Преображенского полка, а позднее перевелся в Конногвардейский полк. В чине штабс-капитана начал войну с Францией 1805–1807 годов, а закончил ее уже полковником. После Аустерлица получил золотую шпагу с надписью «За храбрость». Сражался под Смоленском, Витебском, Бородином, под Тарутином, Малоярославцем, Вязьмой. На излете 1812 года получил искомый чин генерал-майора. Его ранило под Кульмом в правую ногу, но он поправился и, уже командуя кирасирской бригадой, участвовал в сражении под Парижем. Портрет Леонтьева кисти Доу в Военной галерее Зимнего дворца показывает набор его орденов — Святой Владимир, Святая Анна, Святой Георгий, прусский Красный орел, кульмский Железный крест, баварский орден Иосифа-Максимилиана, медаль за взятие Парижа на голубой ленточке, которую носили на шее. Такие же могли иметься и у мужа Татьяны.

Менее всего к нему относились слова Пушкина о том, что «у нас иной потомок Рюрика более дорожит звездою двоюродного дядюшки, чем историей своего дома, то есть историей отечества». Звезды у князя N были свои, а история отечества прошла по его хребту железными гусеницами.

«В сраженьях изувечен»

Теперь поговорим о ранениях. Они имелись почти у каждого. Случай Милорадовича, который участвовал в пятидесяти шести сражениях и ни разу не был задет пулей, чтобы пасть жертвой выстрела П. Г. Каховского на Сенатской площади, — уникален. Легко отделался и А. А. Перовский, которому при Бородине отстрелили палец на левой руке. А вот побывав в плену, он отморозил ноги и долго ходил на костылях «Изувечен» — это значит не только изранен, но и вообще покалечен войной.

А. А. Закревский страдал от трех контузий. Воронцов был ранен в бок под Бородином и только благодаря ранению выжил — его увезли в тыл. Генерал Муравьев сообщал о страшной ране младшего брата, под которым ядром убило лошадь и сорвало мясо с ноги. Он же описал ранения товарищей: «Под Бородином было четыре брата Орловых, все молодцы собой и силачи. Из них Алексей служил тогда ротмистром в конной гвардии, под ним была убита лошадь, и он остался пеший среди неприятельской конницы. Обступившие его четыре польских улана дали ему несколько ран пиками; но он храбро стоял и отбивал удары палашом… Брат его Федор Орлов, служивший в одном из гусарских полков… лишился ноги от неприятельского ядра… Третий брат Орловых, Григорий, числившийся в кавалергардском полку, также лишился ноги от ядра. Я видел, когда его везли. Он сидел на лошади, поддерживаемый под мышки казаками, оторванная нога его ниже колена болталась»^[345].

В ляжку штыком был ранен Георгий Мейендорф, «прозванный у нас Черным», — это частое и типичное ранение для кавалериста, которому пришлось вступить в соприкосновение с вражеской пехотой. Пушечные ядра были опасны не только прямым попаданием. Многочисленные контузии могли аукнуться и страшными мигренями, и глухотой, и полной потерей памяти. «В Смоленском полку служили два сына Алексея Николаевича Оленина, — продолжал Муравьев. — Подняв во время сражения неприятельское ядро, они перекатывали его друг к другу… как вдруг прилетело другое ядро, разорвало пополам старшего Оленина, у второго же пролетело ядро между плечом и головою и дало ему такую сильную контузию, что его сперва полагали убитым. Он опомнился, но долго страдал помешательством, отчего он хотя и выздоровел, но остался с слабой памятью и с признаками как бы ослабевших умственных способностей»^[346].

Молодые ветераны страдали от болезней суставов — они часто спали на земле, вброд переходили водные преграды, проваливались под лед. Распространено было и общее утомление, буквально валившее с ног. Бенкендорф писал Воронцову летом 1813 года: «Мое здоровье, расстроенное на протяжении некоторого времени, пришло наконец в такой упадок, что мне стало решительно невозможно продолжать службу; у меня такие боли в груди, что я уже не в силах выносить малейшего движения, мне необходим отдых; к тому же у меня лихорадка и… (отточие в тексте. — О. Е.), подхваченный в Люнебурге».

Следует иметь в виду, что речь идет о еще молодых людях. Едва отлежавшись, они пускались во все тяжкие. В следующем письме Александр Христофорович каялся перед более сдержанным и благоразумным другом: «Благодаря разным процедурам и лекарствам, мне уже стало много лучше; но надо же было так случиться, чтобы прехорошенькие девицы приехали сюда… и черт меня дернул потратить деньги на их пляски и на то, чтобы себе вредить, прыгая с ними что было мочи: теперь колени у меня снова распухли, грудь болит и врач предписывает покой»^[347].

Двоюродный брат Воронцова — Лев Александрович Нарышкин, когда-то блестящий придворный кавалер и не менее блестящий генерал, так устал, что, по словам знавшего его Ф. Ф. Вигеля, «никуда не ездил и две трети дня проводил в постели», не способный ни к какой гражданской службе^[348].

Перед нами люди, не только «изувеченные», но и полностью изношенные. В генеральских мундирах при дворе или на балу в Дворянском собрании они еще выглядели «важно», но дома, по удачному выражению А. А. Бестужева-Марлинского, напоминали «завернутый фланелью барометр». Князь Сергей Волконский «страдал невыносимо грудью, а зубы носил накладные, при одном натуральном переднем»^[349].

Жена видела в качестве мужа «усталого человека, который по утрам кашляет, целый день зевает и каждый вечер скучает или докучает… Он весь век будто маятник между бутылкой бургундского и склянкой с лекарством».

Таких людей следовало «покоить». В прошлом у них могли быть самые яркие амурные похождения, но в браке они ценили отдохновение. В 1825 году Пушкин отредактировал свои лицейские стихи. В «Амуре и Гименее» зрелый поэт именовал греческое божество брака: «молчаливый, холодный, дряхлый и ленивый». Гименею противопоставлен Амур или Эрот, которого ведет «дурачество» или «безумие»^[350]. Так, любовь добрачная, навеянная Амуром, полна безумия и дурачеств. Брак же — априори холоден. Муж в нем в лучшем случае ленив. О такой семье говорит Татьяне Онегин:

Поверьте (совесть в том порукой),

Супружество нам будет мукой,

Я, сколько ни любил бы вас,

Привыкнув, разлюблю тотчас;

Начнете плакать: ваши слезы

Не тронут сердца моего,

А будут лишь бесить его.

Судите ж вы, какие розы

Нам заготовит Гименей

И, может быть, на много дней.

Что может быть на свете хуже

Семьи, где бедная жена

Грустит о недостойном муже,

И днем и вечером одна;

Где скучный муж, ей цену зная

(Судьбу, однако ж, проклиная),

Всегда нахмурен, молчалив,

Сердит и холодно-ревнив!

Таков я…

«Хорошо еще, если он не отправится тратить случайную искру веселости и здоровья с какой-нибудь актрисой, — продолжал Марлинский. — …Жена поневоле станет бегать из дома. Глядь, молодежь увивается возле нее, словно хмель, и вот какой-нибудь краснощекий франтик приглянулся ей более других. Рассыпается он в объяснениях мелким бесом… Она, разумеется, ничему этому не верит, но, с должным для чиновной дамы приличием, с ноги на ногу идет навстречу к обману для того, чтоб при случае броситься в кресло, закрыть платком глаза и сказать: „вы, сударь, камень, вы, сударь, лед, вы злодей, вы меня обольстили“»^[351].

Именно такого пошлого развития сюжета Пушкин и не позволил себе в отношении любимой героини. Для нее «в сраженьях изувечен» — нравственная ценность. Лорнер верно отмечал: «„Изувечен“ не значит ни калека, ни развалина, а просто человек был несколько раз ранен, и, говоря это — обратите внимание! — Онегину, Татьяна, бессознательно подчиняясь лишь женскому инстинкту, подчеркивает мужество и мужественность своего генерала перед изнеженным сибаритом, видевшим кровь случайно, не в героической обстановке сражения, а только на поединке с Ленским»^[352].

«Зачарованный круг»

В связи с ранением Татьяниного мужа время от времени высказывается еще одно мнение. Увечье «толстого генерала» якобы состояло в том, что оно не позволяло ему быть «мужем». Характерно, что за два года брак остался бездетным. И Онегин едва ли не стремится по-дружески помочь родственнику, соблазняя его жену^[353]. В целом, такой взгляд восходит к полунамекам М. И. Цветаевой, писавшей, что Татьяна вечно стоит «в зачарованном кругу своего любовного одиночества»^[354]. «Зачарованные круги» самой Марины Ивановны во многом определили восприятие ею художественной литературы. Она чувствовала Пушкина по-особому, как поэт поэта: «Пушкину товарка в той же мастерской»; «Пушкинскую руку жму, а не лижу» и т. д. Часто бывала пристрастна — не прощала Наталье Николаевне мнимого легкомыслия, а Николая I обвиняла в убийстве поэта. Оба суждения плохо сопрягаются с реальностью.

Что же до увечья князя N, то в принципе, исходя из реалий эпохи, предположение Цветаевой возможно — ядрами отрывало и руки, и ноги, и головы, и прочее. Но текст не содержит на сей счет даже тени намека. Пушкин не говорит, что у Татьяны нет детей. Он их не упоминает. Ни в одном любовном стихотворении поэта дети не названы, хотя дамы сердца подчас бывали отягощены потомством. За исключением хлесткого письма Аглае Давыдовой, где молодой повеса старался отогнать от себя докучную кокетку: «Послушайте: вам тридцать лет, / Да, тридцать лет — немногим боле». Дочь героини упомянута, чтобы подчеркнуть разницу в возрасте:

Оставьте юный пыл страстей —

Вы старшей дочери своей,

Я своему меньшому брату.

В случаях же, когда речь шла о действительно любимых дамах, они воспринимались Пушкиным отдельно не только от мужей, но и от детей. Были ценны сами по себе. Почему для Татьяны, девичья любовь которой занимала поэта, ситуация должна стать иной? К тому же за два с небольшим года можно и без всяких увечий не успеть обзавестись потомством.

«И зачем тебе девица?» — с раздражением спрашивал царь Дадон в «Золотом петушке» у «звездочета и скопца», когда тот потребовал Шамаханскую царицу. Зачем «изувеченному» генералу жена? Прикрывать невольный позор, о котором якобы известно и двору, и родне? Ситуация немыслимая, если представить обстановку сплетен и злословия, царившую в свете. Быть предметом насмешек, иметь вечный повод для дуэлей и не иметь возможности в соответствии с высоким чином ни вызвать, ни ответить на вызов? Проще выйти в отставку и уехать в деревню. Вместо этого мы видим поднимающегося по служебной лестнице человека, на вечере у которого танцует императорская фамилия и жена которого собирает вокруг себя целое общество. Для того чтобы прикрыться супругой, терпеть перешептывания за спиной, самому, направляя все силы на карьеру, нужно сжигающее честолюбие. А оно, как и странное увечье, стало бы индивидуальной чертой князя N. Пушкин же не выделил его из ряда подобных.

Особо отметим, что из представления о вечном девичестве Татьяны следует вывод о ее «непростой религиозной жизни»^[355], поскольку православие не одобряет скрытого монашества в миру: либо честной брак, либо честное пострижение — никакой изломанности и надуманных трагедий. Того, что называется католическим соблазном. А именно в него впала бы семья князя N при описанном развитии событий.

Симпатии к католицизму распространялись в домах Чернышевых, Муравьевых, Чертковых, Волконских, Дурново, Трубецких, Щербатовых. Так что идеи, высказанные П. Я. Чаадаевым в «Философических письмах», были отнюдь не новостью для старой родовитой среды. Коренная знать в конце царствования Александра I отпадала не только от престола, но и от веры отцов. Так что «католический соблазн» для семьи Татьяны не невозможен и даже подпитан средой. Но вот беда — Пушкин в Восьмой главе намеренно подчеркнул «русскость» интеллектуального круга княгини.

Возвращаясь к вопросу о ранах, сообщим, что многие из тех, кто пережил сражения, уже после войны умерли сравнительно молодыми. Поэт С. Н. Марин — друг Воронцова, Бенкендорфа и Закревского — скончался в 1813 году от пули, полученной еще при Аустерлице, она осталась в ране и двигалась вместе с кровью по телу, пока не достигла сердца. И. С. Леонтьев — в 1824 году, Н. М. Сипягин ушел из жизни в 1828 году, Я. А. Потемкин в 1831 году. Все имели жен, но не успели обзавестись детьми.

Князь N перешел трагический рубеж.