Глава третья Магия титула

Выйдя замуж, Татьяна обрела княжеский титул. Только современному человеку он кажется самым завидным в иерархии дореволюционной России — выше один царь. Но в эпоху Онегина, как и веком раньше, существовала заметная разница между новой знатью с пожалованными титулами, с пышными гербами на европейский манер и старинной, родовой, чьи фамилии встречались на страницах летописей.

Такого героя Пушкин вывел в «Медном всаднике»:

Прозванье нам его не нужно,

Хотя в минувши времена

Оно, быть может, и блистало

И под пером Карамзина

В родных преданьях прозвучало;

Но ныне светом и молвой

Оно забыто…

Объединив вотчину и поместье, Петр Великий убрал сословную перегородку внутри дворянства. Но живейшая память о ней оставалась. Рубец не зажил. В «Романе в письмах» Пушкин заметил: «Аристокрация чин[овная] не заменит аристокрации родовой».

В конце XVIII века историк князь М. М. Щербатов ополчался на новые роды, подчеркивая как бы незаконность их возникновения. После реформ Петра «начали люди наиболее привязываться к государю и к вельможам, яко ко источнику богатства и награждений… стали не роды почтенны, а чины, и заслуги, и выслуги»^[317]. Древние фамилии, владевшие некогда собственными княжествами, чувствовали себя униженными, когда их ставили в равное положение с теми, кто приобрел знатность и богатство, служа государю.

Пушкин негодовал: «Настоящая аристократия наша с трудом может назвать своего деда. Древние роды их восходят от Петра и Елизаветы. Достоинство всегда достоинство, и государственная польза всегда требует его возвышения. Смешно только видеть в ничтожных внуках пирожников, денщиков, певчих и дьячков спесь герцога Монморанси, первого христианского барона»^[318].

Та же мысль звучит в «Моей родословной» 1830 года: «У нас нова рожденьем знатность, / И чем новее, тем знатней».

Не торговал мой дед блинами,

Не ваксил царских сапогов,

Не пел на клиросе с дьячками,

В князья не прыгал из хохлов,

И не был беглым он солдатом

Австрийских пудреных дружин;

Так мне ли быть аристократом?

Я, слава Богу, мещанин…

В перечислении семейств новой знати легко узнать Меншиковых, Румянцевых, Разумовских, Сперанских, Безбородко, Нессельроде. М. Ю. Лермонтов продолжил список за счет отпрысков вчерашних фаворитов:

А вы, надменные потомки,

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов.

Здесь задевались Шуваловы, Орловы, Потемкины, Завадовские. Впрочем, разговор был начат уже в «Моей родословной»:

Попали в честь тогда Орловы,

А дед мой в крепость, в карантин,

И присмирел наш род суровый…

В Одессе Пушкин с жаром говорил М. В. Юзефовичу: «Я горжусь тем, что под выборной грамотой Михаила Федоровича есть пять подписей Пушкиных»^[319]. Однако монархи старались не вспоминать о том, что когда-то «водились Пушкины с царями». Поскольку это ставило самих царей на одну доску с еще вчера сильными властными семействами. В декабре 1834 года, когда, казалось бы, все страсти должны были девять лет как отбушевать, Пушкин записал свой разговор с великим князем Михаилом Павловичем: «Я заметил, что значит наше старинное дворянство с именами… с просвещением, с ненавистью противу аристократии и со всеми притязаниями на власть и богатство? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто был на площади 14 декабря? Одни дворяне… Я сказал: „Мы, которые такие же родовитые дворяне, как император и вы…“»^[320].

Заметим, зафиксированы не столько ответы великого князя, сколько слова самого поэта. Значит, именно они были в данном случае важны для Пушкина. Следующая фраза: «Все Романовы — революционеры и уравнители» — звучит вовсе не как комплимент. Бояре поставили Романовых царями, но коль скоро и сами они «такие же родовитые дворяне, как император», то могут отказаться от 1612 года и избрать республику. Если не сам Пушкин, то те, кто вышел 14 декабря на площадь, которых «при первом новом возмущении» будет, «кажется, много». Таков смысл послания. Любопытно отметить, что «диктатором» заговорщики назначают князя Трубецкого — не самого влиятельного, зато самого знатного — куда древнее правящей династии. Когда-то один из Трубецких руководил ополчением и тоже баллотировался в цари.

«Аристократия родовая»

Представители коренных русских родов готовы были подчеркнуть свое превосходство: «Упрямства дух нам все подгадил». Неудивительно, что монархи неуютно чувствовали себя, окруженные представителями старинных родов, готовых помериться с ними знатностью, и предпочитали иметь в качестве близкого окружения либо обрусевших немцев, либо отпрысков новых родов. Те и другие и составляли аристократию.

Императоры, опиравшиеся на служилую знать, старались законодательно обеспечить ее первенство. Екатерина II в «Жалованной грамоте дворянству» 1785 года первым пунктом «доказательства благородства», позволявшим записать фамилию в Родословную книгу, назвала дипломы, «жалованные от монархов», затем патенты на чины, дававшие дворянство, и только последним пунктом шли жалованные грамоты, купчие, рядные и закладные на имения, доказывавшие, что семейство дворянское^[321]. Так императрица подчеркнула приоритет службы над «породой». В кишиневской ссылке в 1822 году в неоконченном фрагменте «О русской истории XVIII века» Пушкин с возмущением писал: «Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она… унизила беспокойное наше дворянство»^[322]. Заметки, сделанные в 23 года, могли позднее и не интересовать самого поэта, чем объяснялось его равнодушие к попыткам кишиневского друга Алексеева вернуть странички^[323]. Но убеждение в том, что «Екатерина унизила дух дворянства», сохранилось надолго.

Монархи опасались старинной знати. «По смерти Петра» многие из «ничтожных потомков» выпускали из рук бразды правления, передавая их разного рода олигархическим советам с несменяемыми членами из числа высших сановников. На протяжении всего XVIII века самодержавие и аристократия вели скрытую, но от этого не менее жестокую борьбу, которая время от времени разрешалась кровавыми вспышками переворотов. Любопытно, что после 14 декабря 1825 года иностранные дипломаты, пережившие мятеж в Петербурге, характеризовали возмущение на Сенатской площади как попытку аристократии перехватить управление страной в момент междуцарствия.

Так, в «Меморандуме о заговоре» английский посланник сэр Эдвард Дисборо в январе 1826 года писал: «Это борьба за власть между троном и знатью в стране, в которой третье сословие отсутствует… Дворянство, прежде господствовавшее над троном, Петр I подчинил своей твердости и ужаснул своей жестокостью. Екатерина II управляла им с совершенным мастерством. Павел пал его жертвой. От имени Александра оно рассчитывало править… Многие из его офицеров… заявили о своей приверженности конституционным учреждениям. К этому разряду относится родовитая знать, а также лица, выдающиеся чинами, способностями и богатством… Николай мог бы казнить мятежных офицеров, или, возможно, сделав некоторые уступки их взглядам, он пришел бы к согласию с родовитой знатью и правил бы мирно. Возможно также, что он стал бы окончательно ими порабощен… Но он показал им штык, и посредством штыка ему придется впредь ими управлять. Индивидуумы, являющиеся членами 150 знатных семей, находятся под арестом… С дворянством он находится в состоянии открытой войны… Офицеры этой армии — та же самая знать, и если это противостояние будет длиться далее, действующая армия может выродиться в стрелецкое войско»^[324].

С XVIII века, если не раньше, царская власть видела в родовой аристократии порывы к либерализму, анархии и превращению России в Речь Посполитую. Узнав, что Пушкин и Вяземский просятся в действующую армию, цесаревич Константин написал Бенкендорфу из Варшавы в апреле 1828 года: «Поверьте мне, любезный генерал, что в виду прежнего их поведения как бы они ни старались выказать теперь свою преданность службе его величества, они не принадлежат к числу тех, на кого можно было бы в чем-нибудь положиться»^[325]. Именно с недоверием связан отказ, который породил горькие строки Вяземского:

Казалось мне: теперь служить могу,

На здравый смысл, на честь настало время

И без стыда несть можно службы бремя,

Не гнув спины, ни совести в дугу.

И с дуру стал просить я службы. — Дали?

Да! Черта с два!

«Упрямства дух» заставил Вяземского написать молодому императору Николаю I «Исповедь», где осветить причины своего расхождения с правительством Александра I и объяснить, чем именно он будет полезен новому государю: «Мог бы я по совести принять место доверенное, где… было бы более пищи для деятельности умственной, чем для чисто административной или судебной… Желал бы просто быть лицом советовательным и указательным, одним словом, быть при человеке истинно государственном — род служебного термометра, который мог бы ощущать и сообщать»^[326].

Вопрос об ответственности даже не вставал. «Исповедь» замечательна иерархией, которую выстроил обиженный Рюрикович. Он разговаривал с императором даже не на равных, а как более знатный дворянин с менее знатным. Удивительно ли, что в условиях войны с Турцией и постоянных переездов Николай I не отвечал целый год? Не захотел он говорить в подобном тоне и позже. Дело Вяземского не сдвигалось с мертвой точки, пока тот не обратился с формальной просьбой. Оценим мрачноватый юмор государя: «служебный термометр» был послан не в Третье отделение, которое занималось как раз обзорами общественного мнения и на которое намекал князь словами: «ощущать и сообщать», а в Министерство финансов. Последним руководил Е. Ф. Канкрин — немец, доктор права, генерал, граф, отъявленный трудоголик, всего добивавшийся сам и обеспечивший золотое содержание рубля. Егор Францевич, конечно, полюбил беседовать с Вяземским, но работой его не обременял, понимая, что князей не впрягают в воз с государственными бумагами.

«Обчелся я — знать не пришла пора, / Дать ход уму и мыслям ненаемным», — жаловался поэт.

«Мещанин»

Ситуация усугублялась еще и тем, что родовая знать, обеднев, составляла массы среднего небогатого дворянства, а новая знать — аристократию, «толпой стоявшую у трона». Столицей первых была Москва, вторых — Петербург. Недаром Пушкин подчеркивал, что он «мещанин», не желающий знаться с придворными:

Под гербовой моей печатью

Я кипу грамот сохранил

И не якшаюсь с новой знатью,

И крови спесь угомонил.

На деле «якшаться» приходилось. И во многом по собственному желанию. После возвращения в Петербург из Михайловского поэт попробовал занять достойное место именно среди аристократии. Барон А. И. Дельвиг, кузен старинного лицейского друга Пушкина, вспоминал, что «Дельвиг удерживал его от… слишком частого посещения знати, к чему Пушкин был очень склонен»^[327].

О том же писал и брат редактора «Московского телеграфа» Н. А. Полевого: «Не невозможно, что Пушкин… простил бы моему брату звание купца, если бы тот явился перед ним смиренным поклонником. Но когда издатель „Московского телеграфа“ протянул ему руку свою как родной, он хотел показать ему, что такое сближение невозможно между потомком бояр Пушкиных, внуком Арапа Ганнибала, и между смиренным гражданином… Он оскорблялся, когда в обществе встречали его как писателя, а не как аристократа… Он ошибался, полагая, будто в светском обществе принимали его как законного сочлена; напротив, там глядели на него как на приятного гостя из другой сферы жизни, как на артиста»^[328].

Однако, по Пушкину, и артист, и художник, и поэт — суть аристократы, если… они родились таковыми. В «Египетских ночах» 1835 года Чарский обращается к заезжему итальянскому импровизатору: «Наши поэты сами господа, и… не ходят пешком из дома в дом, выпрашивая себе вспоможения». Десятью годами ранее в письме А. А. Бестужеву (Марлинскому) звучит та же мысль: «У нас писатели взяты из высшего класса общества. Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт является в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин, — дьявольская разница!»^[329]

Почти слово в слово. Значит ли это, что К. А. Полевой прав? Ведь ухаживание за Елизаветой Ксаверьевной — повод, а не причина ссоры с генерал-губернатором. Причина — в разном миросозерцании. В исключающих друг друга ценностях.

«Уоронцовы» — хоть и старинная фамилия, дворяне «по московскому списку», но давно потеряли даже русский выговор, променяли первородство. На выслуженный графский титул, высокое место в иерархии чинов, пожалованное богатство. Слова генерал-майора М. С. Воронцова, в 1817 году вынужденного подать в отставку после блестящего руководства Оккупационным корпусом в Мобеже: «Я совсем не думаю, чтоб я нужен был службе, напротив, она мне нужна»^[330], — совершенно невозможны для Пушкина. Прося отставки в мае 1824 года, поэт писал А. И. Казначееву: «Единственное, чего я жажду, это — независимости»^[331].

Итак, родовитые люди находят способ чувствовать себя независимо, даже если бедны. Превращают поэзию в «род частной промышленности». А новая знать, несмотря на богатство, нуждается в службе, понимаемой Пушкиным как форма зависимости.

Обрисовав внутреннее противостояние двух лагерей в русском благородном сословии, мы хотели бы показать, что отнюдь не все равно, к какому именно кругу после замужества тяготела Татьяна. В начале Восьмой главы Пушкин говорит о музе:

Ей нравится порядок стройный

Олигархических бесед,

И холод гордости спокойный,

И эта смесь чинов и лет.

Таким образом, он подчеркивает, что муза, как и Татьяна, наконец, заняла свое место. В кругу олигархии обе чувствуют себя уверенно, спокойно. Их гордость естественна. Однако, что именно так высоко подняло героиню? Принадлежность к старой родовой знати или к новой аристократии? Тождественно ли ее «богата и знатна» тому, что Пушкин отрицал: «Я не богач, не царедворец, / Я сам большой»?

Теперь Татьяна — «сама большая». Но за счет чего? Решить эти вопросы можно, только разобравшись с происхождением князя N. И ответы вновь, как и в случае с возрастом, не будут однозначными.

«Я не помышляю о браке по расчету»

Княжеский титул вроде бы указывает на природную русскую знать. Однако не совсем верно мнение, будто графское достоинство жаловали, а княжеское нет. Екатерина II не раз испрашивала у австрийского императора Иосифа II грамоты на титул светлейшего князя Священной Римской империи для своих любимцев. Павел I пожаловал А. В. Суворову уже российский княжеский титул — уникальный случай, — сделав его из графа Рымникского князем Италийским.

Если бы у Г. Г. Орлова, Г. А. Потемкина или П. А. Зубова сохранилось потомство по прямой линии, оно носило бы княжеское звание. Внук Суворова, тоже Александр, имел титул князя Италийского. Николай I уже распоряжался княжеским титулом, как наградой, например, пожаловал его Алексею Федоровичу Орлову за многолетнюю беспорочную службу. Этот акт знаменовал собой победу чиновной иерархии над знатностью в старом, средневековом смысле слова.

Но мы говорим о временах, когда внутреннее деление сохранялось, и титул мужа Татьяны скорее всего родовой, а не пожалованный. Таким образом, князь N принадлежал к одной из старинных фамилий, с московской знатью его связывали узы родства, хотя уже родители и даже деды героя могли жить где угодно, в том числе и в Петербурге — по службе или по привычке. Мы не знаем, обладал ли будущий супруг Лариной имуществом в Первопрестольной, их дом назван только в Северной столице.

Кроме того, князь N — богач. Следовательно, его имения располагались в губерниях, не пострадавших от войны 1812 года. Ведь за счет брака с состоятельной женщиной он не мог поправить дела — Ларины бедны. Возможно, кое-какие родовые вотчины под Москвой или Смоленском имелись, как у большинства представителей старинной знати, но были и обширные земли в других местах империи. Менее всего война затронула Малороссию, Поволжье, Северо-Запад. А там владения часто раздавались в качестве наград за службу с середины XVIII века. Екатерина II, например, взяла за правило наделять богатствами на присоединенных, бывших польских территориях, а собственно русские переводить в казну, увеличивая число государственных, а не частновладельческих крестьян.

Итак, хотя князь N по рождению и тяготел к московской аристократии, но его род, как у Воронцова, давно двигался по иным степеням знатности. «Упрямства дух» если и «подгадил» предкам героя, то усердная служба всё выправила. Воронцовы, например, были очень гордой фамилией, не раз переносили немилость государей. Опале подвергались и дед пушкинского «полумилорда» Роман Илларионович — «Роман Большой Карман», и его брат канцлер Михаил Илларионович, и отец, посол в Англии, Семен Романович, у которого Павел I конфисковал имения после отказа вернуться на родину в 1800 году. И дядя, тоже канцлер, Александр Романович, о котором Екатерина II заметила при отставке: «Я всегда знала, что Воронцов мне не слуга, пусть убирается к черту». И их беспокойная сестра княгиня Е. Р. Дашкова. И, наконец, сам Михаил Семенович. «Немилость идет, видно, свыше»^[332], — написал он другу дежурному генералу Главного штаба Арсению Закревскому после отказа Александра I в 1817 году сделать его полным генералом. Но, как говорил почтенный дядя Батюшкова, «только служи, служба все смоет». Воронцовых и больно били, и щедро жаловали. Надо полагать, как и предков князя N.

Упрямство или независимость характера, кстати, проявились в женитьбе князя на небогатой, неродовитой провинциальной дворянке. Ведь Татьяна никому, кроме будущего мужа, не понравилась: ни тетушкам, ни их дочкам, ни молодым чиновникам, ни завсегдатаям московских театральных лож.

Ее находят что-то странной,

Провинциальной и жеманной,

И что-то бледной и худой…

Архивны юноши толпою

На Таню чопорно глядят

И про нее между собою

Неблагосклонно говорят…

Не обратились на нее

Ни дам ревнивые лорнеты,

Ни трубки модных знатоков

Из лож и кресельных рядов.

Однако «толстый генерал» посмотрел, нацелился — глазомер, как у артиллериста — и сделал выбор, на который уже никто не смог повлиять.

Последнее свидетельствует либо о том, что у него почти нет старшей родни, либо о том, что он давно живет своей головой и не принимает советов. Знаменитая дуэль между поручиком Семеновского полка Константином Черновым и флигель-адъютантом Владимиром Новосильцевым произошла именно потому, что богач и аристократ — «потомок Орловых», уже сделав предложение сестре своего друга Екатерине Черновой, дочери «бедной помещицы», отказался от слова под давлением властной матери, которая находила нареченную не ровней для сына^[333].

Но люди, прошедшие войну 1812 года, а вернее череду войн, начавшуюся еще за порогом XIX века, мыслили очень самостоятельно, редко поддавались опеке в таком важном вопросе, как женитьба, и уклонялись от «сделанных» браков. Еще в 1815 году Воронцов писал своему кузену Д. П. Бутурлину, москвичу, прощупывавшему степень влияния родни на будущего главу клана: «Я разделяю ваш взгляд и чувствую, что подходящее устройство личной жизни и хозяйства было бы лучшим средством обеспечить себе счастливое будущее. Я был бы уже счастлив тем удовольствием, которое это доставило бы отцу и моим родственникам; но я не помышляю ни о браке по расчету, ни о браке, устроенном другими. Нужно, чтобы это случилось само по себе, и чтобы я полюбил и оценил человека, желающего добра мне. За одно или два пребывания в России в мирное время я смог бы найти то, что мне нужно, без спешки. Сердце мое совершенно свободно, и я желал бы только, чтобы это могло устроиться с первого раза, поскольку время не молодит: не будучи старым, я начинаю седеть… это может не понравиться барышням, и они не захотят, может быть, иметь со мной дело»^[334]. Бенкендорф тогда же признавался Воронцову, что «начал терять свою великолепную шевелюру»^[335].

Друг Александра Христофоровича, служивший с ним в одном партизанском отряде будущий декабрист Сергей Волконский, выбрав дочь фактически разоренного генерала Н. Н. Раевского, менее всего беспокоился о согласии своих столичных родных и более всего о семье Марии: «Давно влюбленный в нее, я, наконец, в 1824 году, решился просить ее руки… Не будучи уверенным, что получу согласие… я выставил причиною вымышленное расстройство моего здоровья и поехал на Кавказские воды с намерением, буде получу отказ, искать поступления на службу в Кавказскую армию и в боевой жизни развлечь горе от неудачи в жизни частной»^[336].

Отпечаток света

Люди, знавшие свет, прекрасно понимали, как он растлевает душу. У Толстого сказано о чувстве князя Андрея к Наташе Ростовой: «Как человек, выросший в свете, он любил все, на чем не было отпечатка света». Молодые генералы двенадцатого года часто искали для себя не тронутых светом провинциалок. Едва встретившись с графиней Натальей Кочубей, дочерью министра и богатой невестой, Воронцов отверг ее^[337].

Позднее Наталья Викторовна, одна из юношеских муз Пушкина, вышла замуж за графа А. Г. Строганова, генерал-майора императорской свиты. Этот брак был, как тогда говорили, «сделанным» и не мешал супругам искать иных радостей. В феврале 1830 года Долли Фикельмон записала случай на маскараде: «Меня особенно потешил и забавлял весь вечер тот уникальный способ, которым я сумела заинтриговать Александра Строганова. Ожидая какую-то даму, он принял меня за эту особу. С того момента от души предался удовольствию флиртовать под маской, полагая, что нашел именно ту, которую искал». Что до Натальи Викторовны, то, «не будучи положительно красивой, она, видимо, нравится больше многих других красавиц. Капризное выражение лица, которое ей очень идет, и особенно красивые глаза — вот в чем ее главная прелесть». Строганова стала одной из предводительниц дамского эскорта, который повсюду охотился за молодым Николаем I. «Император выглядел как никогда красивым, — сообщала посланница. — Вид завоевателя ему очень подходит, это впечатление усиливает свита прелестных женщин, следующих за ним из залы в залу и ловящих каждый его взгляд. Три главные фигуры в этой группе обожательниц — Наталья Строганова, мадам Завадовская и княжна Урусова»^[338].

Таков результат воспитания в свете. Именно его не хотели для своих супруг те, кто, как князь N, выбирал сам. Нельзя отказать «важному генералу» в знании людей — он смог заметить необычное лицо, искренне выражавшее чувства хозяйки. В тот момент — крайнюю грусть и равнодушие ко всему, что творилось кругом:

Татьяна смотрит и не видит,

Волненье света ненавидит;

Ей душно здесь… Она мечтой

Стремится к жизни полевой

В деревню, к бедным поселянам,

В уединенный уголок,

Где льется светлый ручеек,

К своим цветам, к своим романам

И в сумрак липовых аллей,

Туда, где он являлся ей.

Так мысль ее далече бродит:

Забыт и свет и шумный бал,

А глаз меж тем с нее не сводит

Какой-то важный генерал.

Отметим еще один момент. Внутреннюю неуверенность героев в своей действительной ценности для барышень. Некоторые, как Бенкендорф, выберут красавицу-вдову с двумя детьми — явно пойдет. Другие, как Воронцов, будут рассуждать, что девушкам «может не понравиться» седина, а также возраст, контузии, ранения или «накладные зубы» (как в случае с С. Г. Волконским) — список можно продолжать.

Охоту на себя эти люди не одобряли: она не могла строиться на искреннем чувстве. Самое большое — «желать добра». Татьяну хотели выдать замуж родные, но для нее самой «все были жребии равны», она не хотела никого поймать. И, видимо, этим обратила на себя внимание генерала. В ней не таилось угрозы «самодержавно управлять» супругом. Посчитав барышню достаточно безопасной, кандидат сделал предложение. В конце Седьмой главы следует поздравить не только Таню «с победой», но и «важного генерала» с правильным выбором. Тетушки бы ему мадемуазель Ларину не посоветовали…