Глава 20

Верите или не верите вы в то, что произошло напоследок, я не знаю и знать не хочу. И думаю, что вы поверите не очень, уж в этом у меня сомнений нет, но, пожалуйста, не лишайте бедного нытика, старину Денхэма, уже вернувшегося в Токио, права на эту малую толику фантазии.

Кроме того, я ведь еще проповедую некое добро, показывая — пусть и не без выдуманных примеров, — что воздаяние находит тех, кто никогда не грешил против стабильности, не играл с огнем в супружестве, чья жизнь и брак в полной безопасности и не лишены восторгов и увлекательности, в основном потому, что их труды важны для общества и для них самих. Вот судите сами.

На следующий день после похорон я вернулся самолетом, зная, что дома обо всем уже позаботились — Берил написала о своих обязанностях, банк подтвердил исполнение завещания. Имущество мистера Раджа в полиции (его тело также в распоряжении полицейских, предназначенное вместе с книгами, одеждой и специями его брату из Греевской школы барристеров). Я же взял себе только одну вещь, ему принадлежавшую, то, что больше никому не понадобится.

Я прибыл в Токио в страхе, но нашел все в полном порядке. Мисима проявил себя усердным работником и, похоже, малость переусердствовал, ибо остальные сотрудники улыбались и кланялись, когда я появился в офисе. Так что все прошло спокойно. Я не получил никакой личной почты из Англии, исключая письмо от Райса, который сообщал, что он прослышал о смерти моего отца из неких источников и что о ней вроде бы объявили в какой-то телевизионной программе. Нет, не то чтобы он смотрит телевизор, но какому-то дураку втемяшилась идея, что это я сам объявил о смерти отца, что явно невозможно, поскольку Райс-то знает, что я в Токио и в любом случае не мог появиться на Британском телевидении. Мне следовало бы, писал Райс, послать ему телеграмму с просьбой разрешить слетать домой, что он немедленно разрешил бы, но моя преданность Компании, выраженная в решении оставаться в Токио с разбитым горем сердцем, принята во внимание и высоко оценена одним из нас и всеми остальными.

Так что все обошлось.

Месяцем позже я сидел в кабинете, и клерк объявил, что ко мне пожаловали двое посетителей. Я писал, ожидая их появления, изображая занятость, но готовность в любую минуту вынырнуть из пучины важнейших занятий и двинуться им навстречу с открытым сердцем и с протянутой рукой. Но, еще не успев оторваться от бумаг, я услышал знакомый голос.

— Ну, голубчик мой, небось не думали увидеть нас здесь?

Оба они смотрелись модно, по-туристически. Тед с камерой через плечо, Вероника — видение в белом и жемчугах, явно не от Микимото[91].

— Совсем не ожидал, — сказал я, — но все равно польщен. Вам деньжат привалило или послевоенные хозяева пабов всегда так поступают?

— Кругосветное путешествие, — сказала Вероника, голосом леди, которому Тед повиновался как раб, — спасибо вашему другу Эверетту.

— Это всё «Амлет», голубчик, — сказал Тед, — помните, небось? Куш немалый, никогда бы не подумал. Наши имена в газетах пропечатали, вот где, не в лучших, как «Мэйл» или «Миррор». Газетенки, мы и не слышали про такие, но все же пропечатали. Никогда не ожидали такой суматохи, да, голубушка? — обратился он к Веронике, — и ее купили, книженцию, какой-то Фолджер или как его, из Америки. За доллары купили. И старина Эверетт получил свои десять процентиков, так что он печатает теперь свои стишки. И все счастливы.

— Присаживайтесь, — предложил я. — Пойдем выпить через минуту. Значит, вы ушли на покой?

— О нет, голубчик, — сказал Тед, очень ладный в своем костюме, пошитом в Палм-Бич, рыжеватых туфлях и с легкомысленной шляпой туриста на коленях. — Просто отпуск, и все тут. И чуток отвлечься. Мы отхватили неплохой кусочек, но не такой уж и большой. Так ведь, голубушка? — обратился он к Веронике.

— Я очень рад, — сказал я. — Знаете ли, я совсем забыл об этой нашей любопытной находке. Это случилось в ночь похорон, если правильно помню.

— Выглядите пополневшим, — сказал Тед, шевеля носом. — Да, именно, голубчик. Но как говорится — в здоровом теле, здоровый дух.

— И что нового дома?

— О, Седрик присматривает за «Лебедем», Селвин и Сесил ему в помощь. А Элис Уинтерботтом подумывает о новом замужестве. Быстро оклемалась.

— За кого? За Джека Браунлоу?

— Не-еее, — прыснул Тед. — Не за того, а за типчика, с которым она работает в клубе. Подумывает и сама открыть паб. Деловые отношения важнее всего, как я понимаю. Любовь — она говорит, что никогда больше не выйдет по любви.

— А дочь Эверетта?

— Да, сомнительная шлюшка. Приходит в паб с папой. Постоянный клиент уже.

— О, она хорошенькая, — заметила Вероника, — и довольно умна. Хотя, скажу, что зубы у нее вставные. Страшная кокетка к тому же.

— Запомните мои слова, — сказал Тед, — однажды она влипнет в неприятности.

Мы отправились завтракать в ресторан, коньком которого была рыба. Рыба плавала повсюду в стеклянных аквариумах, расставленных по всему залу, и можно было выбрать любую, просто показав пальцем. Тед наслаждался, Вероника выказывала отвращение.

— Моя бедная старушечка, — сказал Тед.

— Старые проблемы? — спросил я.

— Мне уже гораздо лучше, — успокоила Вероника, — большое спасибо.

Я взял отгул до конца дня и отвез Веронику и Теда к себе домой. Вероника пришла в восторг, Теду все это было неинтересно. Пока Вероника бродила по саду, мы с Тедом разговорились. Скоро беседа превратилась в монолог Теда.

— Шекспир, — сказал он. — Я знаю, что ту книженцию не он написал, но она запала мне в душу с недавних пор. Частично потому, что, если бы он не жил, никто бы не потрудился написать такую книгу и мы бы не получили все эти деньги. Но мы имеем на них право в известной степени, знаете ли, потому что он всегда обещал что-то такое Арденам, знаете ли, из Арденов была его мать, как вы, может, слыхали, а может — не слыхали. Всегда приходил играть к Арденам, когда был мальцом, и очень любил дядьев и теток. Всегда говорил, что станет знаменитым и оставит деньги Арденам, потому что все говорили, что он больше удался в Арденов, чем в Шекспиров. И Ардены с Шекспирами никогда не ладили на самом деле, знаете ли. И забавник был Уилл в юности, так они его называли, и папашу своего не переваривал. Настоящий Арден он был. Сбежал из дому, потому что не переваривал отца.

— Откуда вы все это знаете? — спросил я.

Тед уставился на меня.

— Откуда я знаю? Это ж в роду у нас, передавалось от отца к сыну. И это такая же правда, как то, что я сижу вот туточки, — он помолчал, изумленный. — В Японии, — добавил он. — Никогда не думал, что окажусь в Японии.

Одна из моих служанок подала нам холодное пиво и отнесла кружку Веронике в сад. Стоял великолепный день, усыпанный цветами.

— Чертово великолепие, — заметил Тед, — как на картинах.

— Расскажите еще, — попросил я.

— Чудно, — сказал Тед, — что столько людей это интересует. Даже профессора дома об том книгу стали писать. Закатились в паб, вот до чего дошло. И очень они Селвином заинтересовались.

— Продолжайте.

— Авто-тень-пично, все талдычили. Нету, мол, никаких доказательств, что это авто-тень-пично. Я им сказал, что мне по барабану, авто-тень-пично это или нет… Ладно, сказать, на чем Уилл спекся?

— Женщины?

— Одна женщина, — сказал Тед. — И она была негритосочка. Он написал стишки об ней, что у нее черные волосы растут на голове, но, говорит, вроде черной проволоки. Шутейно, наверное, но шутка-то странноватистая. С женщинами шутки плохи.

Он выглянул в окно, Вероника все еще очаровывалась садом, оглашаемым птицами, его мостиками и карликовыми деревцами.

— Негритоска она была, — продолжал Тед, — приплыла на корабле из Африки. И хорошо стояла, дочь вождя или как их там, и ее не сделали рабыней, но забрали в чей-то дом и даже сделали из нее леди. И этот бедный шельмец втюрился, сорвался с якоря и потонул. Смотрите, — сказал Тед, — я слыхивал о таких негритянках, что они на самом деле могут с вами сотворить, и, если вы имели одну, уже другую не захотите. Хотя, — заметил Тед, — я бы не прочь поиметь одну из двух япошечек, которые у вас работают. Ладно, про этого бедного шельмеца Уилла. Негритянку, видите ли, увезли в Вест-Индию, вроде как компаньонку для леди из той семьи, в которой она жила и где ее любили правда, и она, та, которая белая, должна была выйти за шельмеца, которому надо было ехать в Вест-Индию, или куда там, навроде губернатора для того места, когда они отобрали его у испанцев. Ну, у Уилла сердце разбито, до того вдребезги, что он прилично писать больше не может, всю эту чепуху, что он раньше писал, и с шутками, и без, от которой народ уписывался кипятком. Пишет все такое мрачное, навроде того, что теперь в телике сразу переключают. И он не смеет вернуться к жене. А знаете чего?

— Чего?

Тед подошел поближе и прошептал:

— Подсел на наркоту. Эта черномазая ему давала.

— Нет!

— Да. Кто тут рассказывает историю, я или вы? Лады, так ему неможется, что приходится послать его обратно в Стратфорд, а то уже слюни текут. Никому не по нраву его пьесы, так что и деньжат нет. И он живет на деньги зятя-доктора, неплохо зашибающего. Но сам-то всем заливает, что зарабатывает три тысячи фунтов в год, и ему должны много тыщ, и всю эту дуристику несет, пока люди не начинают бегать от него. Иногда его принимают за местного, угощают доброй пинтой и затыкают ему рот, когда в паб входят чужие, потому что он говорит, как рехнувшийся. Последняя сцена, знаете ли, — сказал Тед, постучав по лбу. — Мозги прочищает. От некоторых его пьес крыша едет, особо от ранних, люди жизни кладут, чтобы догадаться, что это значит. А та штука, что он написал для своей могилы, беснования бесноватого, что-то о проклятии его костей. И гляньте, как он написал завещание. Позорно жену обошел, но я думаю, да и вся семья думает, что он уже в последние дни даже не знал, что у него есть жена, бедный шельмец.

— Невероятно, — сказал я.

— Ну да, — подтвердил Тед, — всегда думали, что он отказался от арденовской крови, Шекспир-то, но этот Шекспир был так страшно беден, что не мог совсем от нее отказаться. Бабушка иначе не воспоминала бы его имя в нашем доме. Лучше пойду к жене, — сказал Тед. — Она нездорова, бедная голубушка моя, не хочу, чтоб думала, что я ею пренебрегаю. — Он встал, продолжая говорить: — Уилл правда ужасный пример для всех, показывающий, что случается, когда вы бросаете жену вашей юности и начинаете паскудничать с другими женщинами. Так что, глядите мне, — сказал он, — все эти иностранки. Правда, они, конечно, не черные. Да вы и не женаты. — Он игриво ткнул меня пальцем в живот. — Хорошо бы, если б история с Шекспиром хоть кого-то научила, — закончил Тед, — прежде чем они примутся сбегать в Лондон с чужими женами, или сами по себе, распутничая напропалую.

В этот вечер мы посетили много разных мест, где хорошо сложенные, благоуханные и совершенно нагие японки садились нам на колени. Вероника была не в восторге. Потом, до полуночи, им надо было вернуться в Йокогаму, чтобы провести ночь на борту судна, которое должно было отплыть до рассвета. Сославшись на усталость, я не поехал с ними, но дал свою машину с шофером. Я и правда был рад повидаться с ними.

Перед тем как пойти спать, я посмотрел на себя в зеркало. Лысею, и щеки обвисли, зубы покрыты никотином, пузо распустил, грудь впалая, ноги короткие, всюду щетина. Но что мне до тела, тело — это то, чем ты пользуешься. Мне не нравились глаза, нелюбящий рот и ханжеское расположение ноздрей. Не одеваясь, я прошел в небольшой кабинет рядом со спальней, где я пишу эту историю, и перечитал ее, голый, чешущийся, прочел все девятнадцать подшитых глав. Прояснилось ли хоть что-нибудь для меня самого? Нет, конечно. Все тот же хаос, то же непостоянство, но я уже думал, что грешить против стабильности — не такой уж и великий грех.

Единственное, что я понял вполне определенно, — я понял, как мало было от меня пользы — от неловкости или от вмешательства не желающего ни во что вмешиваться пухлого отпускника при деньгах, яростно нападавшего на грехи, совершить которые у него кишка тонка. Ибо, наверняка, эта провинциальная жизнь, над которой он глумился, оказалась более стабильной, чем его призрачная жизнь покупок и продаж в стране, где никакое вмешательство невозможно, и эти вечера перед телевизором в кругу семьи куда лучше презренного времяпровождения, утешавшего меня после работы. (Какой работы? Я ничего не производил. Даже отмороженным мясником не был, даже доморощенным типографом с набором Джона Буля и, тем более, не источал свет Шекспира в общем баре.) Что прелюбодеяние подразумевает брак и, возможно, звучит более достойно, чем распутство, или мастурбация, или — неважно что. Если уж должны были умереть и бедный простачок Уинтерботтом, и борец мистер Радж (человек, пришедший слишком рано, чтобы смешаться в котле, как и все, пришедшие до времени), то наверняка тут есть что-то, рождающее слово «Любовь». Даже просто слово лучше, чем эта пустота, это глумление постороннего.

Я внимательно перечитал первую главу. Самодовольство, многословие, претенциозность, но пусть уж так и останется. Пусть так все и останется, ибо мы здесь не развлечения ради. И я знаю, что скоро уйду на покой, потому что могу себе это позволить, и знаю, где я осяду. И тогда я снова увижу великого пророка Селвина. И остальных. И в следующий раз не сваляю такого дурака. И я даже знаю, кого попрошу выйти за меня замуж, но она наверное откажет. Может, если я начну делать зарядку, сброшу вес… Я не могу поверить, что я ей так уж сильно не нравлюсь, она не была уж совсем ко мне равнодушна.

В ящике стола под рукописью я пристроил единственный дошедший до нас образец официальной прозы мистера Раджа. Бедный мой, дорогой мой мистер Радж… Я снова перечел его рукопись, хотя уже было очень поздно, но и отрывок короток. Только пролог, и я помещаю его здесь, оставляя за мистером Раджем последнее слово.

В рассуждении всех этих всепроникающих современных проблем расизма нам следует осознать, что недостаточно просто опровергать утверждения расистов застарелыми фактами этнологов и антропологов. Конечно, такие факты тоже имеют цену, что тут отрицать, но расизм рождается в сердцах простых людей, и не обязательно фашистскому, или коммунистическому (хотя это крайне редко), или плутократическому государству делать что-то большее, нежели просто сориентировать поток ненависти на ту или иную секту объединившихся в неприятии правящего класса (или что там удобно в данное время, по различным причинам, будь то экономика или нечто иной природы), чтобы подавить эту секту или даже, в крайних случаях, уничтожить.

Конечно, все эти силы не направлены прямо против конкретной расы, иногда это религиозная секта, преследуемая правящей кастой, но техника возбуждения ненависти всегда одна и та же.

Способность людей к ненависти, как ни удивительно, никогда не исчезнет. Особенно, когда представляешь, что человек по природе своей — существо стадное и потому сотворил мир, который, по сути, зиждется на любви, какие бы имена ей ни давали. Истина есть любовь, вера — тоже форма любви, опора на полицию или армию, на государство — тоже форма любви. И легко понять, конечно, что любовь имманентна и необходима для любой группы, необходимость эта биологическая, и она подразумевает совершенно противоположные эмоции к элементам из другой группы, что, вероятно, угрожает (даже когда ее проявления не имеют никаких фактических оснований) самому благополучию или даже безопасности, не говоря уже о существовании, другой группы. Нам абсолютно понятно, почему слепые котята в корзинке, которых никто не учил страху или ненависти, шипят и фыркают на весьма доброжелательного пса, нюхающего корзинку. Все это понятно, потому что котятами руководит биологическая необходимость. Но трудно понять, почему человек, которого экономическая необходимость принуждает, а происходящая, благодаря достижениям аэронавтики стремительная «усадка глобуса», мягко убеждает мыслить в категориях все большего и большего числа групп, к которым он обязан выказывать лояльность или, одним словом, ту же любовь, вместо этого развивает способность ненавидеть.

Пишущий это искушаем желанием положить перо и горько улыбнуться, сетуя на недостаток понимания. Весенний английский день принуждает сердце чрезвычайно сильно любить природу и другого человека. Сердце расширяется в присутствии любимой и удивляется, почему она его не любит. Любовь кажется неизбежной, необходимой, такой же простой и естественной, как дыхание, но увы…