Глава 10

Так что он говорит, что это для него в самый раз. И что там он заработает гораздо больше, чем учительствуя, — сказал отец, сидя на краешке моей измятой постели — он только что вернулся после дежурного ланча у Берил.

— А Берил-то довольна? — спросил я.

В голове моей прояснилось. Я хорошенько пропотел от виски и аспирина.

— Ну, она говорит, что ей всегда нравился Танбридж-Уэллс.

Сверкающий день из огня и льда шел на убыль. С самого утра он время от времени давал о себе знать, солнце, словно котенок лапкой, теребило меня, вытаскивая из дремотного забытья.

— Хотя я не представляю себе (кха-кха-кха!) Генри за прилавком табачной лавки (кха) никаким боком.

— Сколько у него было припадков? — Я имел в виду отца Генри Моргана, которого, кажется, разбил паралич, когда он продавал кому-то двадцать пачек «Голд Флейкс».

— Десять или двенадцать, вроде, — сказал отец. — Двенадцать апоплексических припадков. А он говорил «апокалипсических» — этот старый невежда, ведь Апокалипсис, это же другое, это из Библии, как мне помнится.

— Откровения Иоанна Богослова.

— Да, я помню, было у нас одно довольно солидное издание. Ограниченный тираж, курсивом набирали.

— Как думаешь, они долго будут дом продавать?

Теперь я видел, что отец действительно приходит в себя. — Не думаю. Такие деревни сейчас пришлись очень по вкусу торговцам автомобилями и прочим. Сам не знаю почему.

— А ты что будешь делать?

— Я-то что буду делать? Я буду в порядке. Я уже привык жить сам по себе. — Отец основательно откашлялся, будто в подтверждение своего заявления. — Я у Берил сроду помощи не просил. А что до воскресных обедов — что ж, я всегда могу приготовить себе что-нибудь этакое, чтобы было чуток не похоже на остальные дни недели. В конце концов, могу сделать рисовый пудинг, — прибавил он.

— Но тебе нужен кто-то, кого ты мог бы позвать в случае чего. Не нравится мне этот твой кашель. А я буду в Токио.

— Так, сынок, — перебил он меня, — если ты опять заводишь эту песню, скажу тебе раз и навсегда: я не собираюсь остаток дней мотаться по заграницам, ни ради тебя, ни ради кого-то еще. Я всю свою жизнь прожил в Англии, если не считать Северный Уэльс, в котором практически все английское, кроме народа. В Англии я жил, в Англии и умру.

Замечательный монолог на закате. Свет медленно тускнел на горизонте у отца за спиной. Левой ладонью я комкал учтивую записку от мистера Раджа — тихой ранней пташки, пришпиленную им к его подушке: «И вот дабы не тревожить Вас, мистер Денхэм, и тем более — Вашего высокочтимого отца… оба спали сном… сегодня я сопоставлю мои записи и, подобно Британскому льву, залижу раны, полученные не без чести… завтра явлюсь с ингредиентами для карри и приготовлю обильный цейлонский карри, который так полезен при простуде и заболеваниях дыхательных путей… не могу забыть и оставить безответной Вашу гостеприимную доброту…»

— А знаешь, — сказал я, — я не настолько практичен, насколько должен быть. Весьма возможно, что я умру раньше тебя.

— Ты парень здоровый, — сказал отец. — Хотя и жирноват немного. Я же выкашлял большую часть своего жира. Но ты проживешь долго, как все в нашем роду.

— Я не о смерти в собственной постели, папа, — сказал я. — Мне приходится много летать. Помнишь, как я опоздал на самолет, который потом захватили в Бомбее? На свое счастье, помнишь?

— Ты всегда был везунчиком.

— Не знаю. Все равно каждый раз, когда я уезжаю из дому, есть вероятность, что этот раз — последний.

— Слушай, сынок, это все простуда вгоняет тебя в уныние. Скорее всего, это что-то гриппозное.

— Так вот, я думаю, что имею право попросить тебя кое о чем, прежде чем уеду.

— И о чем же? — Отец выпятил нижнюю губу, заподозрив неладное.

Величественные сливово-яблочные разводы украшали умирающее небо.

— Я прошу тебя пустить квартиранта.

Отец вскочил в отвращении.

— Квартиранта? Мне не нужны никакие квартиранты. Я сам могу себя содержать, благодарю покорно. Квартиранта — в мои-то годы! А теперь слушай меня, сын, сейчас ты ляжешь и чуток поспишь, постарайся пропотеть, чтобы из тебя вышла вся эта болячка. А через часок я угощу тебя горяченьким супом. Томатным супчиком — очень горячим, да с тостами.

— Ты не купишь меня своим томатным супчиком, — сказал я, — даже самым горячим. Это моя комната, не так ли? Так было оговорено, когда ты поселился в этом доме, правда? Моя комната. Так вот, я хочу, чтобы мистер Радж занял мою комнату.

Отец огорченно покачал головой. Притворялся, будто принимает мои речи за бред.

— Если ты имеешь в виду того индийского джентльмена, то я вынужден отказать. Не потому, что он индиец, — спохватился он. — Я не имею ничего против его цвета кожи, хотя я на самом деле уже слишком укоренился в своих взглядах касательно цветных, чтобы начать воспринимать какие-то новые идеи на сей счет. Так уж я устроен, — сказал он, будто оправдываясь. — Просто мне не нужны никакие жильцы, ни черные, ни розовые, ни желтые, ни разноцветные, как бильярдные шары. И утром, когда тебе полегчает, ты поймешь и согласишься со мной. А теперь я пойду вниз, — сказал он, — дам тебе поспать немножко. У них там новая программа на детском канале, каждое воскресенье. Что-то про двенадцать апостолов, кажется. Забавная — двенадцать апостолов, двенадцать Цезарей. А еще я читал, что тот, кто родился с двенадцатью пальцами вместо десяти, добьется больших успехов в арифметике. Интересно, — сказал он, — неужели я действительно слишком стар, чтобы еще чему-то научиться? В любом случае, поговорим обо всем этом завтра, — и он тяжко затопал вниз по лестнице, кашляя в лестничный пролет. — Хрроджерс! — отхаркнул он с пренебрежением, оставив меня одного в подступающем мраке, который должен был подействовать как снотворное.

Наутро болезнетворные бактерии покинули мою голову и принялись колонизировать грудную клетку. Мы с отцом проснулись приблизительно в одно и то же время, оба дохая так, как будто в дом напустили ядовитого газа. Я слышал, как он натягивал штаны, звякая мелочью в карманах и кашлял, а я просто лежал в постели и кашлял в ответ. Его кашель в гостиной внизу казался громче обычного, менее сдавленным, как будто мы наконец-то заговорили на одном языке, и ему хотелось показать, что он в этом языке больший дока, чем я. Встал я около половины одиннадцатого и, кашляя, в халате спустился в переднюю.

Подобно мощному порыву кашля с Востока, мистер Радж возник в проеме задней двери, едва пробило одиннадцать, улыбаясь, как ясно солнышко, и неся по бумажному пакету в каждой руке.

— Приветствую вас, дорогие кашляльщики, — метко сказал он, — надеюсь, что одному из вас скоро станет получше. Мистеру Денхэму-старшему, — сказал он с неумолимым восточным реализмом, — лучше станет уже, наверное, только в могиле, путь к которой, впрочем, нашими молитвами, будет довольно долгим. Зато наш молодой мистер Денхэм — совсем другой коленкор. Ему еще долгая жизнь предстоит.

Он улыбнулся, а я вдруг явственно представил себе, как выглядит книга, из коей он извлек этот свой «коленкор» — изданный в Индии, флегматичный и неточный учебник английского языка предыдущего поколения, авторства А. А. Сарендрана или доктора П. Гурасами — толстенный, плохо отпечатанный, дурно переплетенный, напичканный примерами из писем к адвокатам и приглашений на чай. Я чуть ли не с нежностью посмотрел на мистера Раджа. Он сказал:

— Как я и обещал, мы сегодня будем кушать цейлонский карри. Никто из вас не шелохнет и пальцем. Я все приготовлю сам.

Отец с интересом посмотрел на мистера Раджа поверх своей «Дейли экспресс».

— Да, — кивнул мистер Радж, — все. Без чьей-либо помощи. В ответ на бесконечную вашу доброту. — Он отнес пакеты в кухню, а потом вернулся и сообщил: — А те юноши уже поправились. Пара синяков под глазами, глядят волком, но ничего более. Я их в городе встретил, неподалеку от гостиницы.

— А другая жертва? — спросил я, кашляя.

— О нем, — ответил мистер Радж, — я ничего не слышал.

Он ретировался на кухню, а отец спросил:

— Что еще за жертвы такие?

— Мистер Радж, — пояснил я, — грозный человек. Мягкий, но грозный. Ты любишь карри?

— Видишь ли, — ответил отец, — не думаю, что мне доводилось когда-нибудь его попробовать. Хотя, погоди, в ресторане «Львы» как-то подавали тосты с бобами карри. Но это, наверное, не одно и то же?

— Нет, — сказал я, — это совсем не одно и то же.

Отец несколько стыдливо, словно внезапно оказался в гостях, пошел наверх, чтобы умыться и побриться. Вернулся он, когда внизу уже вовсю благоухало жареным луком, и слышался стук ножа по разделочной доске.

— Мне бы надо в банк сходить до обеда, — сказал он, — справиться насчет кое-каких акций. Наверное, будет лучше, если я позавтракаю в городе. Стар я уже для всяких новшеств, честное слово. Для этих карри и всего такого.

— Это будет ужасным оскорблением, — сказал я. — Тебе нужно все же кое-чему поучиться, несмотря на твой возраст.

Кажется, я ничего более гадкого отцу за всю жизнь не сказал, но он только охнул в ответ.

— Ты знаешь, о чем я, — сказал я. — Как бы тебе понравилось, если бы кто-то вот так развернулся и ушел от тебя, это же все равно что пощечина.

— Хорошо, — уступил отец, — я вернусь.

Он укашлял прочь, а я пошел на кухню, которая хлопотами мистера Раджа превратилась в прохладный филиал Цейлона, усыпанный куркумой, стручковым перцем, кардамоном, наполненный громким шипением сковороды и густыми жаркими ароматами.

— Могу я помочь? — спросил я, и мистер Радж чуть ли не взашей вытолкал меня вон, размахивая руками, точно ветряк, и вращая дикими очами:

— Нет, нет и нет. Я и только я сам должен это делать, понимаете? Я!

Так что я уполз прочь и укрылся за отцовской «Дейли экспресс», кашляя время от времени. Я даже ни одной сигареты за все утро не выкурил.

Отец, возвратившийся к новостям в час дня, чуть ли не бочком прокрался в дверь. Карри захватил дом, и у отца был виноватый взгляд незваного гостя. А потом, едва радио пропикало час, мистер Радж, хозяин в старом фартуке, найденном им на кухне, белозубый и сверкающий точеным носом, загромыхал салатниками с ломтиками перца, бананов, кокоса, огурцами, томатными кружочками, крутыми яйцами, маринованными пикулями, кольцами лука, корнишонами, чтобы они воссияли на столе, все еще накрытом к завтраку. Потом он принес рис и чапати[57], потом подал блюда с рыбой — жареной и приправленной карри, а следом — сочные мясистые куски баранины под густым и горячим коричневокрасным соусом. И в качестве последнего аккорда он с размаху брякнул на стол громадный горшок с чатни[58], украшенный этикеткой, на коей счастливое темнокожее семейство облизывает пальцы под надписью сингальской вязью. У отца был испуганный вид. Диктор бубнил новости, но никто его не слушал.

— Кушайте! — пригласил мистер Радж. — Налетайте на еду. В благодарность за гостеприимство и доброту.

И мы налетели. Папа зачерпнул карри, и у него перехватило дух. Он сунулся было по привычке в кухню за стаканом холодной воды, но мистер Радж воскликнул:

— Нет-нет! Я принесу. Это моя привилегия, мистеры Денхэмы.

Перед отцом словно открылся новый мир. Он ел, а глаза у него были изумленно распахнуты, как у младенцев с полотен эпохи Возрождения.

— Я понятия не имел, — потрясенно выдохнул он, — никогда даже не думал.

Он напоминал юнца после первого любовного соития. Новости подошли к концу, и кто-то принялся рассказывать о древних реликвиях Нортгемптоншира. А мы всё ели, уляпываясь соусом и отдуваясь, и кашляли уже не так натужно.

— Невероятно, — млел отец.

Мистер Радж сиял, изящными пальцами разрывая чапати. Это был замечательный карри — и потакание чревоугодию, и средство народной медицины. Мы все еще трапезничали, когда приехал викарий Высокой церкви, чтобы забрать отца к девяти лункам. Разомлевший отец пригласил его войти. Викарий напоминал пепельно-седого актера в клетчатом жилете под жестким пасторским воротничком.

— Достопочтенный джентльмен, — сказал мистер Радж, — налетайте тоже, сэр. Здесь на всех хватит. Я никогда не имел возможности должным образом воздать добрым миссионерам за мое великолепное начальное образование.

— Ну, — сказал викарий, — выглядит действительно чертовски аппетитно.

— Это мистер Эр, — сказал отец, который всегда с трудом запоминал фамилии, — а это мой сын.

— Я уже позавтракал, — сказал викарий, — но стряпня моей экономки ни черта не стоит рядом с вашими яствами, Богом клянусь.

И он преломил с нами чапати, а затем за обе щеки принялся уплетать истекающую жиром баранину. Чудная это была компания — усердный мистер Радж, коричневый и сияющий в старом фартуке, отец с просветленным взором, забрызганный красно-бурым маслянистым соусом, викарий, демонстрирующий, как здорово он умеет чертыхаться в перерывах между жеванием, и я сам — небритый, в толстом мужском домашнем халате. Тем временем по радио зазвучала музыка, а мы будто бы исполняли карри, играя на нем, как на роскошном органе с множеством регистров. Викарий сказал что-то, я попытался ему ответить, но голос у меня почти пропал:

— Хрр, харри, хрош, — сказал я, а викарий рассмеялся по-актерски и заметил:

— Чертовски вам повезло, что вы не наш брат-проповедник, потерявший голос. Мне сегодня вечером еще выступать перед старыми коровами — оплотом «Союза матерей». Я помню, ха-ха, как в Теологическом колледже старина Берти Бодкин должен был читать проповедь на «Я свет миру»[59], и мы его с нашей галерки почти не слышали. Тогда я крикнул: «Подтяни чертов фитиль, Берти!»

Он заржал во все горло, а мистер Радж поинтересовался:

— И что, тот джентльмен исполнил вашу просьбу?

— Он был большой любитель утапливать фитиль, — сказал викарий, — ха-ха!

К концу трапезы на столе мало что осталось.

— Оставшийся рис мы скормим птицам, — сказал отец, — скатерть все равно уже пора стирать, так что лучше всего связать вот это все в узел и отнести в раковину, — а потом он прибавил: — Там у нас в буфете есть капелька бренди, и я предлагаю выпить по чарочке в честь того, кто устроил нам этот праздник.

Мистер Радж сконфузился и просиял.

— Нет-нет, — зарделся он, — мне самому это в удовольствие, не надо тостов, а то я со стыда сгорю.

— Рано или поздно это произойдет, — подмигнул викарий, — все сгорим в пекле, включая меня. Я тоже кандидат. Чертовски хороший кандидат в пекло, — поправился он.

— В христианстве очень много крови, — сказал мистер Радж, — кровь агнца. Зачем человеку омываться в крови ягненка? Кровь — это то, от чего надо отмыться, а никак не то, в чем следует омываться.

— Давайте, — на этот раз смутился викарий, — обойдемся без богохульства, прошу вас. Ах, вот и огненная Иппокрена[60], — произнес он, принимая мерцающий наперсток бренди из рук отца, — спасибо, Денхэм.

— Ну, — сказал отец, — понедельник вроде бы не тот день, когда рассчитываешь на банкет, пир и тому подобное, особенно понедельник после полудня с бельевой сушилкой у камина. Но наш друг устроил так, что, по крайней мере для меня, этот понедельник станет незабываемым понедельником. И не думаю, что викарий пожалеет о пропущенном сегодня гольфе, поскольку уже стемнело. Так или иначе, наш друг показал мне, что я еще не настолько стар, чтобы чему-то поучиться. Во всяком случае, я благодарен ему за то, что он сделал, и надеюсь, это не в последний раз. Итак, я пью за вас, мистер Эр, как, повторите еще?

— Радж, — сказал мистер Радж.

— Радж Капур вам не родственник? — поинтересовался викарий.

— Истер Адш, — просипел я, поднимая рюмку.

Мистер Радж встал, чтобы ответить.

— Уважаемый председатель, уважаемые джентльмены. Нет смысла долго распространяться, какое для меня неоценимое наслаждение почтительно доставить удовольствие, пусть маленькое и нестоящее, старому господину Денхэму и молодому господину Денхэму, а также, пусть неожиданное, но все равно удовольствие мистеру Чертовски, представляющему здесь англиканскую церковь. — По безмятежному лицу мистера Раджа было видно, что он и не думал кого-нибудь обидеть. — Я прибыл в вашу прекрасную страну… — В окно мистер Радж видел голые угольные ветки на фоне угольно-грязных облаков, растекающихся за контуры друг друга, одиноко клюющих птиц, связку газометров вдалеке. — …в вашу прекрасную страну, да-да, — повторил он дерзко. — Я приехал сюда, чтобы изучать невыразимые, не поддающиеся определению проблемы расовых взаимоотношений. До сих пор моя деятельность была довольно сумбурной. Драки и оскорбления, полное отсутствие сексуального общения — столь необходимого мужчине в расцвете сил — и невозможность обрести жилье сообразно социальному статусу и научной квалификации. Однако я увидел, как прекрасны ноги ваших женщин в нейлоновых чулках и обрел дружбу двоих мужчин, старшего и младшего, перед которыми я всегда буду преклоняться. Пусть это и станет наиважнейшим уроком, — тряхнул головой мистер Радж. — Это возможно вдвойне, вопреки чрезмерному давлению, осуществляемому без всякой причины демагогами и на Востоке, и на Западе. Сердечнейшие взаимоотношения между расами могут, должны и восторжествуют в мире отчаянного расового противостояния. И с этим, — заключил мистер Радж, — с этим я иду к вам.

Он выпил бренди и сел.

— Вот это правильно! — сказал отец.

Он легко откашлялся, глаза его блестели. Викарий сказал:

— Значит, сегодня гольф отменяется.

— Уже темнеет, — сказал отец, — скоро уже чай пора будет пить.

— Мой гандикап — двенадцать, — сказал скромник мистер Радж.

— Неужели? — сказал отец. — Двенадцать, а? Хорошее среднее значение, очень хорошее.

Викарий сказал, что раз гольф не состоится, то ему лучше пойти навестить больного, и откланялся. Отец вызвался проводить его до моста. Мистер Радж, оставшись наедине со мной, сказал:

— Этот человек не самый лучший образчик христианского священнослужителя. Чертовски то, чертовски это. Зачем он так часто использует это слово, мистер Денхэм?

— Не знаю, в самом деле не знаю, — я был уже совсем безголос.

— Пожалуй, — сказал мистер Радж, — если вы чувствуете себя хорошо, и у вас есть силы, мистер Денхэм, то я оставлю мытье посуды вам. Это отнюдь не лень с моей стороны, и, если пожелаете, можете оставить посуду до утра, а утром я, встретившись с профессором социологии, приду и с готовностью исполню эту работу сам. Впрочем, в таком случае, вам придется помыть пару тарелок сегодняшнего ужина для завтрака утром. Я задействовал все, — сказал он гордо. — Но, мистер Денхэм, у меня были планы на день и на вечер. И в эти планы вы, здоровый или больной, не очень вписываетесь. Я собираюсь сегодня увидеться с миссис Элис, с этой безмужней дамой из клуба и пригласить ее составить мне этим вечером компанию в университетское Общество любителей кино. Это единственная, — сказал он, — единственная возможность. Необходимо установить настоящий контакт, мистер Денхэм, ради будущего моих исследований и, — прибавил он, чуждый всякого ханжества, — ради прочих надобностей. Упомянутый мной фильм, кстати, как ни странно, индийского производства — про двух братьев-близнецов, влюбленных в двух сестер-близнецов, и путанице, которая возникает в связи с этим.

— Она может отказаться, — сказал я.

— Она может, мистер Денхэм, но она не сможет отказываться вечно. Ни одна женщина не может вечно отказывать, как вы и сами знаете, мистер Денхэм. Я очень много, — улыбнулся мистер Радж, — могу ей дать.

Я не сомневался в этом ни минуты. После пышного отбытия мистера Раджа я принялся за мытье посуды. Я не домыл еще три-четыре тарелки и пару кастрюль, когда вернулся отец. Он не кашлял.

— Милейший паренек, ей-богу. Так чудесно готовит, так здорово говорит и такой добрый. У него большое будущее. Я столько нового узнал сегодня, — сказал отец, облокотившись на кухонную плиту. — Волшебная штука, этот карри. Мне надо бы получше приглядеться к Востоку. Полагаю, если он поселится здесь, то будет каждый день так куховарить?

— Ему, конечно, надо заниматься своими исследованиями. Но он может.

— Отличная штука, ей-богу. Ты знаешь, что я весь день не кашлял?