Томас Уайетт (1503–1542)

Томас Уайетт

(1503–1542)

Влюбленный рассказывает, как безнадежно он покинут теми, что прежде дарили ему отраду

Они меня обходят стороной –

Те, что, бывало, робкими шагами

Ко мне прокрадывались в час ночной,

Чтоб теплыми, дрожащими губами

Брать хлеб из рук моих, – клянусь богами,

Они меня дичатся и бегут,

Как лань бежит стремглав от ловчих пут.

Хвала фортуне, были времена

Иные: помню, после маскарада,

Еще от танцев разгорячена,

Под шорох с плеч скользнувшего наряда

Она ко мне прильнула, как дриада,

И так, целуя тыщу раз подряд,

Шептала тихо: «Милый мой, ты рад?»

То было наяву, а не во сне!

Но все переменилось ей в угоду:

Забвенье целиком досталось мне;

Себе она оставила свободу

Да ту забывчивость, что входит в моду.

Так мило разочлась со мной она;

Надеюсь, что воздастся ей сполна.

Отвергнутый влюбленный призывает свое перо вспомнить обиды от немилосердной госпожи

Перо, встряхнись и поспеши,

Еще немного попиши

Для той, чье выжжено тавро

Железом в глубине души;

А там – уймись, мое перо!

Ты мне, как лекарь, вновь и вновь

Дурную сбрасывало кровь,

Болящему творя добро.

Но понял я: глуха любовь;

Угомонись, мое перо.

О, как ты сдерживало дрожь,

Листы измарывая сплошь! –

Довольно; это все старо.

Утраченного не вернешь;

Угомонись, мое перо.

С конька заезженного слазь,

Порви мучительную связь!

Иаков повредил бедро,

С прекрасным ангелом борясь;

Угомонись, мое перо.

Жалка отвергнутого роль;

К измене сердце приневоль –

Найти замену не хитро.

Тебя погубит эта боль;

Угомонись, мое перо.

Не надо, больше не пиши,

Не горячись и не спеши

За той, чьей выжжено тавро

Железом в глубине души;

Угомонись, мое перо.

Он восхваляет прелестную ручку своей дамы

Ее рука

Нежна, мягка,

Но сколь властна она!

В ней, как раба,

Моя судьба

Навек залючена.

О, сколь персты

Ее чисты,

Изящны и круглы! –

Но сердце мне

Язвят оне,

Как острие стрелы.

Белей снегов

И облаков

Им цвет природой дан;

И всяк из них,

Жезлов драгих,

Жемчужиной венчан.

Да, я в плену,

Но не кляну

Прекрасной западни;

Так соизволь

Смягчить мне боль,

Любовь свою верни.

А коли нет

Пути от бед

Для сердца моего,

Не дли скорбей,

Сожми скорей

И задуши его!

Сатира I

Любезный мой Джон Пойнц, ты хочешь знать,

Зачем не стал я больше волочиться

За свитой Короля, втираться в знать

И льнуть к вельможам, – но решил проститься

С неволей и, насытясь ею всласть,

Подальше от греха в свой угол скрыться.

Не то, чтобы я презираю власть

Тех, кто над нами вознесен судьбою,

Или дерзаю их безумно клясть;

Но не могу и чтить их с той слепою

Восторженностию, как большинство,

Что судит по расцветке и покрою,

Не проникая внутрь и ничего

Не смысля в сути. Отрицать не стану,

Что слава – звук святой, и оттого

Бесчестить честь и напускать туману –

Бесчестно; но вполне достойно ложь

Разоблачить и дать отпор обману.

Мой друг! ты знаешь сам: я не похож

На тех, кто любит приукрасить в меру

(Или не в меру) принцев и вельмож;

Ни славить тех, кто славит лишь Венеру

И Бахуса, ни придержать язык

Я не могу, держа иную веру.

Я на коленях ползать не привык

Пред деспотом, который правит нами,

Как волк овечками, свиреп и дик.

Я не умею жалкими словами

Молить сочувствия или скулить,

Ни разговаривать обиняками.

Я не умею бесконечно льстить,

Под маской чести прятать лицемерье

Или для выгоды душой кривить,

И предавать друзей, войдя в доверье,

И на крови невинной богатеть,

Отбросив совесть прочь, как суеверье.

Я не способен Цезаря воспеть,

При этом осудив на казнь Катона,

Который добровольно принял смерть

(Как пишет Ливий), не издав ни стона,

Увидя, что свобода умерла;

Но сердце в нем осталось непреклонно.

Я не способен ворона в орла

Преобразить потугой красноречья,

Царем зверей именовать осла;

И сребролюбца не могу наречь я

Великим Александром во плоти,

Иль Пана с музыкой его овечьей

Превыше Аполлона вознести;

Или дивясь, как сэр Топаз прекрасен,

В тон хвастуну нелепицы плести;

Хвалить красу тех, кто от пива красен –

И не краснеть; но взглядом принца есть

И глупо хохотать от глупых басен;

За лестью никогда в карман не лезть

И угождать в капризах господину…

Как выучиться этому? Бог весть;

Для этой цели пальцем я не двину.

Но высшего двуличия урок –

Так спутать крайности и середину,

Чтоб добродетелью прикрыть порок,

Попутно опороча добродетель,

И на голову все поставить с ног:

Про пьяницу сказать, что он радетель

Приятельства и дружбы; про льстеца –

Что он манер изысканных владетель;

Именовать героем наглеца,

Жестокость – уважением к законам;

Грубьяна, кто для красного словца

Поносит всех, – трибуном непреклонным;

Звать мудрецом плутыгу из плутыг,

А блудника холодного – влюбленным,

Того, кого безвинно Рок настиг, –

Ничтожным, а свирепство тирании –

Законной привилегией владык…

Нет, это не по мне! Пускай другие

Хватают фаворитов за рукав,

Подстерегая случаи шальные;

Куда приятней меж родных дубрав

Охотиться с борзыми, с соколами –

И, вволю по округе проблуждав,

Вернуться к очагу, где пляшет пламя;

А в непогоду книгу в руки взять

И позабыть весь мир с его делами;

Сие блаженством я могу назвать;

А что доныне на ногах колодки,

Так это не мешает мне скакать

Через канавы, рвы и загородки.

Мой милый Пойнц, я не уплыл в Париж,

Где столь тонки и вина, и красотки;

Или в Испанию, где должно лишь

Казаться чем-то и блистать наружно, –

Бесхитростностью им не угодишь;

Иль в Нидерланды, где ума не нужно,

Чтобы от буйства к скотству перейти,

Большие кубки воздымая дружно;

Или туда, где Спаса не найти

В бесстыдном Граде яда, мзды и блуда, –

Нет, мне туда заказаны пути.

Живу я в Кенте, и живу не худо;

Пью с музами, читаю и пишу.

Желаешь посмотреть на это чудо?

Пожалуй в гости, милости прошу.

Coнет из тюрьмы

Эй, вы, кому удача ворожит,

Кого любовь балует, награждая,

Вставайте, хватит праздновать лентяя,

Проспать веселый праздник мая – стыд!

Забудьте несчастливца, что лежит

На жесткой койке, в памяти листая

Все огорченья и обиды мая,

Что год за годом жизнь ему дарит.

Недаром поговорка говорит:

Рожденный в мае маяться обязан;

Моя судьба вам это подтвердит.

Долгами и невзгодами повязан,

Повержен в прах беспечный вертопрах…

А вы ликуйте! С вами я – в мечтах!

Прощай, любовь

Прощай, любовь! Уж мне теперь негоже

На крюк с наживкой лезть, как на рожон;

Меня влекут Сенека и Платон

К сокровищам, что разуму дороже.

И я, как все, к тебе стремился тоже,

Но, напоровшись, понял, не резон

Бежать за ветром бешеным вдогон

И для ярма вылазить вон из кожи.

Итак, прощай! Я выбрал свой удел.

Морочь юнцов, молокососов праздных,

На них, еще неопытных и страстных,

Истрать запас своих смертельных стрел.

А я побуду в стороне; мне что-то

На сгнивший сук взбираться неохота.

Песня о несчастной королеве Анне Болейн и ее верном рыцаре Томасе Уайетте

Милый Уайетт, так бывает:

Леди голову теряет,

Рыцарь – шелковый платок.

Мчится времени поток.

А какие видны зори

С башни Генриха в Виндзоре!

Ястреб на забрало сел,

Белую голубку съел.

«О?ни-сва кималь-и-пансы…»[10]

Государь поет романсы

Собственного сочине…

Посвящает их жене.

Он поет и пьет из кубка:

«Поцелуй меня, голубка».

И тринадцать красных рож

С государем тянут то ж:

«О?ни-сва кималь-и-пансы…» –

И танцуют контрадансы

Под волыночный мотив,

Дам румяных подхватив.

А другие англичане

Варят пиво в толстом чане

И вздыхают говоря:

«Ведьма сглазила царя».

…В темноте не дремлет стража,

Время тянется, как пряжа,

Но под утро, может быть,

Тоньше делается нить.

Взмыть бы, высоко, красиво,

Поглядеть на гладь Пролива! –

Гребни белые зыбей –

Словно перья голубей.

Улетай же, сокол пленный! –

Мальчик твой мертворожденный

По родительской груди

Уж соскучился, поди.