КЛЮЕВ Николай Алексеевич 10(22).X.1884, дер. Каштуги Олонецкой губернии (ныне Вологодская обл.) — погиб в период 23–25.X.1937 в Томске в заключении

КЛЮЕВ

Николай Алексеевич

10(22).X.1884, дер. Каштуги Олонецкой губернии (ныне Вологодская обл.) — погиб в период 23–25.X.1937 в Томске в заключении

На Парнасе Серебряного века у Николая Клюева особое место. Он — представитель народа, фольклорный певец, мастер-стилизатор народных преданий и сказаний. Клюев действительно вышел из народа, хотя многое о себе сочинил сам: «Сын великих озер», «Гомер русского Севера», «Олонецкий Лонгфелло», «правнук Аввакума», «Королевич Еруслан» и т. д. И одевался он нарочито по-народному: смазные сапоги, домотканая рубаха-косоворотка, армяк, крест. А под всем этим скрывался довольно сложный, противоречивый человек, прирожденный актер, изображающий из себя «олонецкого мужичка». Его хотели видеть мужиком, он и старался им быть.

«Приехав в Петербург, — писал Георгий Иванов, — Клюев попал тотчас же под влияние Городецкого и твердо усвоил приемы мужика-травести». И далее в «Петербургских зимах» Георгий Иванов вспоминает:

«Я как-то зашел к Клюеву. Клетушка оказалась номером Отель де Франс, с целым ковром и широкой турецкой тахтой. Клюев сидел на тахте, при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике.

— Маракую малость по-бусурманскому, — заметил он мой удивленный взгляд. — Маракую малость. Только не лежит душа. Наши соловьи голосистей, ох, голосистей… — Да что ж это я, — взволновался он, — дорогого гостя как принимаю. Садись, сынок, садись, голубе. Чем угощать прикажешь? Чаю не пью, табаку не курю, пряника медового не припас. А то, — он подмигнул, — если не торопишься, может, пополудничаем вместе. Есть тут один трактирчик. Хозяин хороший человек, хоть и француз. Тут, за углом. Альбертом зовут.

Я не торопился.

— Ну, вот и ладно, ну, вот и чудесно — сейчас обряжусь…

— Зачем же вам переодеваться?

— Что ты, что ты — разве можно? Собаки засмеют. Обожди минутку — я духом.

Из-за ширмы он вышел в поддевке, смазных сапогах и малиновой рубашке:

— Ну, вот — так-то лучше!

— Да ведь в ресторан в таком виде как раз и не пустят.

— В общую и не просимся. Куда нам, мужичкам, промеж господ? Знай, сверчок, свой шесток. А мы не в общем, мы в клетушку-комнатушку, отдельный то есть. Туда и нам можно…»

«Чудесный поэт, хитрый и умный», — свидетельствовал о Клюеве Сергей Городецкий. Сам же Клюев называл себя «поэтом великой страны, ее красоты и судьбы».

Первое свое стихотворение Клюев опубликовал в петербургском альманахе «Новые поэты» (1904), и называлось оно «Не сбылись радужные грезы…» Символическое название всей жизни Клюева. Он грезил о Китеже, древнем граде, опустившемся на дно озера Светлояр. Создал миф об «избяной Индии» — стране райского блаженства, идеале мужицкой мечты. А жизнь преподнесла совсем иное. Китеж обернулся жесткой тоталитарной системой. «Избяная Индия» стала железной и раздавила самого поэта.

Теперь несколько слов о детстве. Большое влияние на Клюева имела мать Прасковья Дмитриевна, происходившая из старообрядцев. Она внесла в душу будущего поэта «песенный склад и всякую словесную мудрость». Добавили старцы на Соловках, куда 14-летнего Клюева послала мать «на выучку».

Далее в судьбе Клюева возникла тюрьма (1906) — «за подстрекательство крестьян к неплатежу податей и в агитации среди крестьян противозаконных идей Всероссийского крестьянского союза». Это были первые для Клюева «тюремные кошмары». Вторые — армия, в которой он не хотел служить, так как считал грехом воевать и носить оружие. Однако по состоянию здоровья Клюев в конечном счете был освобожден от службы.

Важный этап в жизни Клюева — сначала переписка (с 1907 года), а затем встреча (1911) с Александром Блоком. «Барин»-поэт и поэт-«мужик». В архиве Блока сохранилось 55 стихотворений, присланных Клюевым с просьбой оценить их и помочь напечатать. Клюев для Блока был интересен как выразитель религиозно-патриархальной и вместе с тем бунтующей и мятежной России. «Огненные», «золотые слова» Клюева притягивали к себе Блока. Раскольничья народная Русь на какой-то период была для Блока приглядней, чем упорядоченная помещичья аристократическая Россия.

Блок был не менее интересен для Клюева. Сначала Клюев выступал перед Блоком как проситель перед господином, затем начал говорить с ним на равных, как поэт с поэтом. И наконец Клюев выступил как обличитель той литературы, к которой принадлежал Блок, предъявил претензии к декадентству: «Творчество художников-декадентов, без сомнения, принесло миру больше вреда, чем пользы». Более того, Клюев пытался перетащить Блока на свою сторону, склонить его к «уходу», к разрыву со своей дворянско-интеллигентской средой. Призывал отказаться от всякой «иноземщины», служить только Божьей России.

Долго ль обветренный флаг

Будет трепаться так жалко?..

Есть у нас зимний очаг,

Матери мерная прялка… —

писал Клюев в одном из стихотворений, посвященных Блоку.

Перевербовать Блока Клюеву не удалось, но с помощью Блока Клюев в Москве издал 3 книги: «Сосен перезвон», «Братские песни», «Лесные были». Сборник «Сосен перезвон» был посвящен «Александру Блоку — Нечаянной Радости».

Такие же противоречивые отношения сложились у Клюева с Есениным. Они познакомились в 1915 году, и между ними возникла идеологическая и мировоззренческая близость. «Что бы между нами ни было, — писал Есенин, — любовь остается, как ты меня ни ругай, как я тебя. Все-таки мы с тобой из одного сада — сада яблонь, баранов, коней и волков… Мы яблони и волки — смотря по тому, как надо».

Клюев и Есенин организовали «новокрестьянскую» группу, в которую вошли Ширяевец, Клычков, Орешин и другие поэты-аграрии. Однако группа распалась после Октября 17-го, что не помешало в дальнейшем советским критикам нещадно критиковать и бить членов группы как «кулацких поэтов».

Но прежде чем говорить о революции, необходимо хотя бы кратко сказать о том, что «пел» в стихах Николай Клюев. Он пел Россию, пел природу, пел народ. Глагол «пел» не случаен, ибо стихи Клюева — это своеобразные песенные распевы, все эти — «Запечных потемок чурается день…», «Когда осыпаются липы в раскосом и рыжем закате…», «В просинь вод загляделись ивы…», «Я молился бы лику заката…».

Религиозная лексика, языковая архаика, «пестрядь» и «изукрашенность» речи, этнографические детали деревенского быта — все то, что Есенин называл в Клюеве «только изограф, но не открыватель», роднит поэзию Клюева с живописными полотнами Васнецова, Билибина, Нестерова… Поэзия Клюева изукрашена, духовита и ароматна.

Мои застольные стихи

Свежей подснежников и хмеля.

В своих стихах Клюев поет осанну деревне и одновременно клеймит город.

Город-дьявол копытами бил,

Устрашал нас каменным зевом.

Но не только город был противен, противоестествен Клюеву, а и весь урбанистический уклад современной цивилизации, весь этот индустриальный Запад, и, конечно, ему была ненавистна Америка. «Как ненавистен и черен кажется весь так называемый Цивилизованный мир и что бы дал, какой бы крест, какую бы голгофу понес — чтобы Америка не надвигалась на сизоперую зарю, на часовню в бору, на зайца у стога, на избу-сказку…», — писал Клюев Ширяевцу в ноябре 1914 года.

Однако отнюдь не Америка нависла над Россией, а разрушил всю сельскую благодать патриархально-крестьянской России огненный вихрь революции.

Клюев, как и многие другие поэты, вначале приветствовал революцию:

Как буря, без оглядки,

Мы старый мир сметем,

Знамен палящих складки

До солнца доплеснем!

С патетикой он вещал:

Из подвалов, из темных углов,

От машин и печей огнеглазых

Мы восстали могучей громов,

Чтоб увидеть небо в алмазах.

В 1917–1919 годах Клюев пишет много революционных стихов и даже в подтверждение своей новой «красной веры» вступает в партию большевиков. Одним из первых поэтов обратился к образу Ленина. Он наивно верил, что идущая революция исключительно крестьянская, и она позволит мужику достичь молочных рек и кисельных берегов, что будет «мужицкий рай» —

И цвести над Русью новой

Будут гречневые гении.

Гении пришли другие. Гении зла. Это очень скоро почувствовал Клюев. Уже в 1922 году поэт был полон боли и страха за этот новый мир:

Блузник, сапожным ножом

Раздирающий лик мадонны, —

Это в тумане ночном

Достоевского крик бездонный.

Из партии Клюева исключили из-за его религиозных убеждений. Запретили и изъяли его поэму «Плач о Есенине» (1926) и начали планомерно травить как махрового реакционера и «барда кулацкой деревни».

Дирижер Николай Голованов в письме к певице Неждановой рассказал об одном вечере в декабре 1929 года, на котором Клюев читал свои новые стихи: «…Я давно не получал такого удовольствия. Это поэт с иконописным русским лицом, окладистой бородой, в вышитой северной рубашке и поддевке — изумительное, по-моему, явление в русской поэзии… Теперь его ничего не печатают, так как он считает трактор наваждением дьявола, от которого березки и месяц бегут топиться в речку. Стихи его изумительны по звучности и красоте… я чуть не заплакал в одном месте…»

В 1934 году последовал арест Клюева и высылка. В июне 1937 года снова арест, обвинение в создании монархической и церковной организации и расстрел. Клюеву исполнилось 53 года, но здоровье его было полностью подорвано из-за тяжких лишений и болезней.

Я умер! Господи, ужели?

И где же койка, добрый врач?

И слышу: «В розовом апреле

Оборван твой предсмертный плач!..»

Что остается добавить? В 20-е годы были написаны Клюевым поэмы «Мать Суббота», «Заозерск», «Каин», «Деревня» и так и не опубликованная при жизни «Погорельщина» (1927) — поэма пожара России:

Душа России, вся в огне…

Эсхатологические мотивы у Клюева шли по нарастающей. Одна из его последних поэм «Песнь о Великой Матери» (1930–1931) — где мать-крестьянка, «матушка-Россия», Матерь Божья и мировая душа, объединены в единый образ.

«Не жалко мне себя как общественной фигуры, — писал Клюев в одном из писем в конце 1935 года, — но жаль своих песен — пчел сладких, солнечных и золотых. Шибко жалят они мое сердце. Верно, что когда-нибудь уразумеется, что без русской песенной соли пресна поэзия под нашим вьюжным небом, под шум плакучих новгородских берез».

Все сгинет — ступени столетий,

Опаловый луч на портрете,

Стихи и влюбленность моя.

Нетленны лишь дружбы левкои,

Роняя цветы с мировое,

Где Пан у живого ручья,

Поет золотая тростинка,

И хлеб с виноградом в корзинке —

Художника чарый обед…

Это написано в мае 1933 года.