Александр Терехов «Каменный мост»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Александр Терехов

«Каменный мост»

книга номера

Александр Терехов не публиковал новой прозы больше десяти лет. Автобиографические записки об университете и о легенде журфака Эдуарде Бабаеве, чьими лекциями заслушивалось несколько поколений, не в счет: другой жанр. После «Крысобоя» Терехов-прозаик молчал. Роман «Каменный мост», называвшийся в рукописи «Недолго осталось», выходит в издательстве «АСТ» в марте этого года. Авторская датировка — 1997–2008.

Терехов начинал не только как писатель, но и как журналист коротичевского «Огонька». Его новая вещь — не только исторический детектив и психологический роман, но и журналистское расследование. Речь в нем идет о широко известном в узких кругах (среди историков, сталинистов и антисталинистов) «деле волчат», как называлось оно согласно личному сталинскому определению. Волчатами Сталин назвал двух главных фигурантов: Нину Уманскую (дочь дипломата) и Владимира Шахурина (сына наркома авиапромышленности). Оба — старшеклассники, ученики знаменитой 175-й школы, где учились дети партийной элиты. По официальной версии, Шахурин был влюблен в Нину и требовал, чтобы она осталась с ним, когда ее отца отправили послом в Мексику. Она отказалась, и девятиклассник выстрелил сначала в нее, а потом в себя. Год спустя погибли в авиакатастрофе Нинины родители. Вероятно, они были последними, кто мог пролить свет на это дело.

Тереховская реконструкция этой истории небесспорна, и не в ней суть. Пересказывать фабулу я не собираюсь, спорить с ней и без меня найдется немало охотников, занимавшихся расследованием трагедии 1943 года всерьез, с привлечением документов и свидетельств. Я о другом: тереховский роман — серьезное литературное событие. Может быть, первое за несколько лет, и уж, безусловно, самое значительное за последний год. Одной сенсационностью выводов такое не обеспечивается: перед нами концептуальное высказывание, и критику наконец доступна полузабытая радость от трактовки неоднозначного, глубокого, масштабно задуманного текста. С этим можно поздравить и читателя, и будущего критика.

Признаюсь честно: ранняя проза Терехова (исключая весьма талантливые «Мемуары срочной службы» и дебютный рассказ «Дурачок») мне казалась претенциозной. В неудачном, но весьма честном сочинении «Зимний день начала новой жизни» чувствовалась авторская тоска по Большому стилю, великим свершениям и значительным контекстам: как большинство талантливых последышей Империи, Терехов, формировавшийся в годы позднего застоя, был задуман как Большой Советский Писатель. В этом нет ничего дурного. Судя по некоторым стилистическим особенностям его письма — в особенности по длинной сложносочиненной фразе и пристрастию к внутреннему монологу, в юности на него неизгладимое впечатление произвел Юрий Трифонов. «Каменный мост» — отчетливый pendant к «Дому на набережной», больше того, в самом названии заявлена обоснованная претензия перекинуть мост от советской литературы к новым временам, от советского проекта к сегодняшнему безвременью; и задача эта выполнена. Терехов в девяностые не побоялся написать статью «Памяти Сталина», надолго рассорившую его с либеральным лагерем, который только что обласкал недавнего выпускника журфака и видел в нем главную литературную надежду; на разрыв с этой средой требовалось нешуточное мужество, хотя к противоположному — «имперскому» — лагерю Терехов так и не пристал, надолго выпав из всех парадигм (статья, впрочем, была, имхо, плохая). Такова, впрочем, была и участь Трифонова: его уважали многие, но не присвоил никто. Для шестидесятников и тем более диссидентов он был слишком объективен, историчен, слишком верен идеалам отцов, которых не желал оплевывать и противопоставлял в «Обмене» растленным конформистам. Почвенники не прощали ему ненависти к диктатуре, которую считали основой национального государства, и внимания к городскому быту, который презирали. Трифонов был лучшим — и абсолютно одиноким. Долгие годы у него не было продолжателя. Я не убежден, что Терехов стопроцентно справляется с задачей, но сама ее постановка достойна всяческого уважения.

Дело вот в чем: в ранней прозе Терехова было много самолюбования, что для литературы чаще всего плохо. В новой — много самоненависти, а это почти всегда хорошо. Драма тереховского поколения отчасти в том, что большинство талантливых людей, которым ныне от 35 до 45, застали советскую власть и формулировали первые жизненные установки в ее терминах, с поправкой на ее условия. Советский проект предполагал ниши крупного литератора, властителя дум и социального мыслителя, занятого теодицеей в масштабах страны, то есть оправдывающего и разъясняющего населению художества власти. Большинство отечественных политологов воспитаны, увы, в этой парадигме. Большинство же литераторов, тереховских ровесников, ярко начинали, но быстро сдулись: они увидели, что их литература ровно никому не нужна, и задохнулись в безвоздушном пространстве. Терехов не задохнулся — он накопил сил для того, чтобы судить нынешнее время с позиций того, ужасного, но и грандиозного.

Когда-то искусствоведа Людмилу Лунину судили за то, что певца героической смерти, живописца Верещагина, она посмела назвать некрофилом во фроммовском смысле; был целый процесс. Я не хочу ни инспирировать процесс, ни оскорблять Терехова, написавшего, на мой взгляд, очень важную книгу, но без некрофилии (во все том же философском смысле) тут не обходится. Автор влюблен в шестнадцатилетнюю мертвую девочку из сталинского дома, большого и страшного конструктивистского серого дома на набережной, а живые девушки для него гораздо более мертвы и безразличны, потому что научились жить без воздуха и даже не знают, какой он бывает. Это книга о любви к прошлому и отвращении к настоящему, о любви к масштабу и отвращении к мелочности; тут нет никакого сталинизма, поскольку сталинская эпоха важна Терехову-прозаику лишь как время исключительных по накалу страстей и небывалых коллизий. И потом, мы ведь не на теоретическом диспуте. Нам важен художественный результат — а результат налицо: перед нами сочинение увлекательное, динамичное, субъективное, спорное, но главное — проникнутое нешуточным страданием. «Я — рыба глубоководная», говорил о себе Андрей Тарковский. Терехов, как и все дети застоя, тоже рыба глубоководная. Он не виноват, что его тянет на глубину, — хотя ему отлично известно, какие чудовища там таятся и чем кончаются встречи с ними.

Однако дело не только в эстетическом пристрастии к имперской эпохе, к миру советской элиты, к странным подпольным организациям вроде «Четвертой империи», дело не в болезненном, остром интересен к мальчикам с отцовскими наганами и девочкам, воспитывавшимся в Штатах; роман Терехова не только и не столько об этом, и не ради истины (в его случае — весьма сомнительной) ведет он свое расследование, доследование 60 лет спустя. Книга, в общем, о смерти, запах которой так ощутим на руинах бывшей страны; о том, как вцепляется в человека биологический ужас после утраты всех целей и смыслов. Расследование, которое ведет герой, — заполнение жизни, попытка придать ей цель, вкус, напряжение. Смерть караулит на всех углах, и за каким свидетелем ни устремится рассказчик — там тоже либо смерть, либо безумие, либо, по-трифоновски говоря, «исчезновение». Жизнь уходит сквозь пальцы, ежесекундно. Отвлечься не на что. Тем ярче сияют предвоенные и военные дни, дачи в Серебряном бору, теннис, влюбленности, дуэли — весь этот праздник, подсвеченный ужасом, потому что каждый день кого-нибудь берут. Такой страсти — во всех смыслах — советская история больше не знала. Эстетическое освоение этого феномена по разным причинам откладывалось: сначала было нельзя, потом не хватало талантов, и лишь одно сочетание таланта с достаточной информированностью знала советская литература: Трифонов этой жизнью жил, был ею навеки ранен и смог ее описать. Не зря Александр Жолковский, ценитель пристальный и строгий, признался однажды, что высшим трифоновским свершением — а может, и лучшим советским рассказом, не считая нескольких шедевров Аксенова, — считает «Игры в сумерках». Кто не читал — прочтите.

Терехов, честь ему и хвала, сумел описать не только ту жизнь, которую знает по литературе, воспоминаниям, документам и собственным догадкам, но и нынешнюю, мало кем изображавшуюся с такой силой и полнотой. Ремейк русской империи катастрофически не удался — к этому выводу автор подводит осторожно, но однозначно; может быть, даже против собственной воли.

Сложная книга сложного и незаурядного человека. Есть что читать.