Владимир Харьковский КНИГА Рассказ

Владимир Харьковский

КНИГА

Рассказ

Владимир Харьковский родился в 1947 году. Работает в еткульской газете «Искра» (Челябинская область). Учится заочно в Литературном институте имени А. М. Горького. Рассказы Харьковского печатались в областной газете.

Иван Максимов, разживинский мужик, пришел к своему тестю Кондрату Шишову отдавать долг — три рубля. Деньги он занял неделю назад — под аванс.

Иван — отходник. Осень и зиму кочегарит в казенной котельной, обеспечивает теплом колхозные ясли, контору и школу. Жизнь истопника известна: день да ночь — сутки прочь. Чтобы не так пресно жилось, изредка перехватывает Иван у знакомых на бутылку портвейна. Самый верный заимодавец — тесть.

В Разживино от мала до велика Кондрата зовут дед Шиш. Он здешний, коренной. Родился еще в прошлом веке. Прожил долго, много имел, да и потерял немало.

Кондрат — сын местного торговца. До семнадцатого года его родитель держал в руках окрестных мужиков, как хотел, так и вертел. Процветал торговый дом Шишовых и в гражданскую. Торговали с теми, кто платил. Белым Кондрат поставлял конину вместо говядины, красным — муку с древесной трухой. Своим торговал — русским, а русский желудок все смелет, так и рассуждал…

Жизнь чуть было самого Кондрата не смолола в древесную труху. За конину лихой казацкий подъесаул сулил вздернуть его на первой осине, потому что на такую гниду и пули жалко… От красных пришло предписание: за недоброкачественную муку торговца предать суду революционного трибунала…

Но в те годы жернова истории вращались слишком быстро, а при скорости, известно, не все попадет в размол. Когда торговые заслуги разживинского мужика отодвинулись на достаточный срок — жизнь смягчилась к нему.

Теперь все в прошлом… Белыми, оловянными глазами, в которых притаился напряженный интерес, — кто пришел к нему во двор и зачем, — уставился он на зятя.

На улице ясный, безветренный осенний день — голубой и прозрачный. В воздухе сытая, бодрящая свежесть. Издалека тянет сладковатым дымком от сгорающей картофельной ботвы. По просторному шишовскому двору, обнесенному плотным тесовым забором, волнами струится тепло.

Звякнув тяжелой кованой цепью, из будки высовывает морду огромный седой пес Полкан. Знакомый. Стучит хвостом по дощатой стенке конуры и, показав длинный розовый язык, убирается на место.

Кивнув на приветствие, дед Шиш молчит, ожидая надоедливых разговоров о здоровье, погоде и урожае. Все-то ему известно наперед. Так всегда было: прежде чем дело начать, нужно примериться.

Ивану приходит мысль о том, что раньше мужики, должно быть, Шишу в ноги падали, отцом-кормильцем величали, Христом-богом молили… Смешно ему об этом думать. В своей жизни он ни перед кем спины не гнул, всегда ходил прямо, а если и случалось занимать на портвейн, то не от нужды, а чтобы лишний раз не гневить бабу, которой не нравилось, что выпивает он в будни без веской на то причины.

— Ну, так что, дед? — говорит, наконец, Иван. — О чем тужишь? Гость пришел.

— Вижу, — раздумчиво отвечает тесть. — Чего ж не прийти? Сродственники… Проходи…

— Вот и пришел, — бурчит зять, вспомнив вдруг обиду, которую нес Шишу вместе с долгом.

Обида у Ивана родственная, но он пока притаил ее.

— Эге, дед! — В голове его неожиданно мелькает игривая мысль. — Да кто ж тебе двор мел? Батрака, что ли, нанял? Забылся? За это власть карает!

Медное лицо Шиша не выдает даже признака чувств, хотя Иван знает, что дед страсть как боится властей и всяких кар, исключая божью.

Когда, шутя, говорят Кондрату: «А что, дед, как там перед богом с грехами объявишься?» — то дед, в тон пересмешнику, отзывается: «Может, он не запомнил меня. Человеков-то много, неуж я самый зловредный?»

На подозрение зятя Шиш отвечает:

— Что ты, Иван? Какие теперь батраки? Народ совсем избаловался. На себя работать не хотит, не то что на чужих. Митька помогал Фролов…

Митька так же, как и Иван, отходник. На страду председатель призывает его на клуню — перелопачивать зерно и открывать борта у грузовиков. В зиму и летом его отпускают сторожить инвентарь районного семеноводческого хозяйства. Митька — мужик без специальности, пьющий, и оттого большого прибытка хозяйству от него нет. Он частый клиент у Шиша.

Однако дед, несмотря на свои годы, не промах: деньги на ветер не пускает. В долг дает тем, от кого видит прямую или косвенную пользу. Митька ему и двор метет, и картошку копает, да и мало ли что нужно в деревенском хозяйстве старику…

— С лихой собаки хоть шерсти клок, — рассудительно говорит Иван. — До второго пришествия будешь Митькины долги ждать. — Молчит, словно вникая в сложное положение тестя. — Ну, да хоть по хозяйству подсобит… пускай.

А хозяйство у деда обширное, крепкое еще, хотя живности, кроме кур да собаки, — никакой. На просторном дворе отдельно срублена времянка. Летом здесь готовят и стирают. Баня, амбар с тяжелым замком и длинной дверной накладкой. По двору ходят ленивые каплуны, суетится возле наседки поздний выводок цыплят. Поодаль поглядывает на гостя маленьким красным глазом огромный петух-плимутрок… Лет так двадцать назад держал Шиш корову с полуторником, баранов, подсвинков. Но теперь, видно, устал, а может, и в самом деле охотники на него работать перевелись. Ивановой теще — она третья жена у деда — восьмой десяток пошел, с нее помощник для хозяйства плохой.

— Ну, что ж? — говорит Иван Шишу, нареченному ему тестем еще лет пятнадцать назад. — Я, Кондрат, по делу.

На дубленом лице деда появляется ласковая до приторности улыбка. Он всегда рад поговорить о деле. Иван понимает, что тесть почувствовал свое превосходство и видит сейчас в нем не родственника, а простого просителя, и в его душе вновь отзывается недавняя обида, которую нанес дед, одолжив деньги.

— По делу, так по делу, — отвечает Шиш. — Заходи в избу… Сродственники об делах на дворе не говорят.

Серые валяные боты тестя, подшитые толстым черным войлоком, негромко шуршат по утрамбованному гаревому двору. Топают на крыльце.

Иван знает, что Шиш выразительно смотрит на его стоптанные кирзовые сапоги. Просители заходят в избу босыми. Но Иван сердит на деда, и он пришел отдавать, а не просить. К тому же на улице не грязь.

Шиш вздыхает и топает дальше — через высокие просторные сени. Под крышей в полутьме висят пучки лекарственных трав — зверобоя, пижмы, бессмертника, тысячелистника, чистотела. Теща рассказывала, что Шиш размалывает их, заваривает чай и пьет для поддержания своей угасающей жизни.

Изба тестя срублена по старинке — на две половины. В черной, очень просторной — беленная известью русская печь, горка с посудой, кухонный стол со шкафчиком. Вдоль стен, под окнами, — длинные лавки, наглухо приколоченные к полу. В углу, у окна, — прялка, а рядом, на подоконнике, — толстая амбарная книга с засаленными картонными корками, та самая…

Шиш стоит спиной к свету, сложив руки под круглым плотным животом, распирающим маленькую овчинную телогрейку, и молчит.

Иван в упор смотрит на тестя:

— Я, дед, должок принес!

Шиш никак не ожидает такого разговора с родственником. На его бледных, бескровных губах мелькает подобие улыбки. Опустив руки, он делает было шаг к окну, чтобы взять книгу, но останавливается и говорит сбивчиво:

— Что ты, Иван? Что ты?.. Свои же, сродственники… Куда торопиться? Я же помню долг — три рубля…

Но зеленая распрямленная бумажка уже положена на цветастую, в расписных красно-голубых узорах клеенку стола, и он со вздохом сметает ее рукой и тут же уносит в горницу, распахнув бесшумно двустворчатую коричневую дверь. Гремит какой-то жестяной коробочкой и громко, чтобы слышал зять, бормочет:

— Куда спешишь? Взял, так и отдавать сразу…

Иван насмешливо смотрит на книгу, потом переводит взгляд в угол. С божницы устало взирают на него суровые лики святых.

— Зачем, Кондрат, бога держишь? — строго спрашивает он в дверь. — Не веришь ведь.

— Для порядку, — отвечает дед, возвращаясь из горницы. — Веришь не веришь… — бормочет. — Положено так… Не мною заведено… — И более убедительно заканчивает мысль: — Из колхоза имени товарища Жданова бога выгнали… И что же?

— Что? — щурится зять.

— А то, что порядку нет! — раздражается Шиш. — Полтора миллиону казне должны. Пропили, прогусарили колхоз-то…

— Долг от засухи, — резонно возражает Иван. — От стихийного бедствия.

— А засуха от кого?

— От солнечной активности…

Вернув деньги, он спокойно и насмешливо смотрит на тестя, и Шиш, почувствовав в этом взгляде новое для себя дело, а может быть, и неожиданный интерес, снова складывает под выпирающим животом руки и мычит со значением:

— Н-да.

Иван переводит взгляд на книгу, делает вид, что намерен уйти, и поэтому говорит как бы на прощание:

— Ты, вот что, Кондрат… Не забудь меня из книги вычеркнуть, а то в должниках оставишь.

Шиш морщится и лукавит со сладкой улыбкой, в которой видится Ивану смущение.

— Я чужих записываю.

— Ты все-таки глянь! — настаивает Иван и делает вид, что хочет взять книгу.

Шиш опережает его, прикрыв широкой спиной окно:

— Посмотреть, разве что? Своих не записываю, говорю тебе.

В голосе его нет уверенности, потому что Иван в книге записан, и Шишу неудобно.

Желтые разлинованные страницы сплошь усеяны записями. Они шуршат под его толстыми негнущимися пальцами. Сотни фамилий в этой амбарной книге. Кто ж они, должники бывшие и настоящие? Одинокие и замужние бабы, которым не хватало денег до базарного дня, чтобы продержать семью. Мужики, всегда уверенные в том, что у Шиша можно перехватить на бутылку. Много он дать не может, да этим много и не нужно…

— Ты последнюю открой! — Не терпится Ивану. — Скорей найдешь.

— Говорю тебе — своих не пишу, — слабо сопротивляется Шиш, но все же раскрывает книгу на последней странице.

Истина установлена:

«Максимов Ив. — 3 рубли».

— Вычеркивай! — торжествует зять. — Не то забудешь!

— Это я так — машинально, — снова лукавит дед.

— Машинально, машинально, — ворчит уже в дверях Иван. — Пишешь, пишешь. Процентов не берешь… Чего ради эта бодяга?

Но Шиша не трогает возмущение зятя. Он и сам, может быть, не знает, для чего пишет. Память у него сохранилась хорошая. Он может рассказать о каждом, кто приходил к нему, с каким лицом просил и скоро ли вернул долг.

Он снова листает свою долговую книгу. Пробегает глазами старые записи. В конце концов ему нет до того дела, что родственник недоволен. Шиш ведь может и не одалживать. Какие у него в этой новой жизни сбережения, если сравнить с теми, что были когда-то и разлетелись прахом?

Впрочем, нет. Он, должно быть, знает, для чего все это. Ясная старость осенена знаком мудрости. Эта книга — последнее напоминание о том, что было когда-то и никогда уже не вернется.