Глава IV

Глава IV

— Есть только одно, — воскликнул он, — и об этом нужно всегда думать снова и снова, и снова и снова об этом говорить: «Великие виртуозы лжи!». Стоит забыть об этом выражении, и вы окажетесь в дураках. Конечно, и мы тоже лжем, но, во-первых, мы лжем не беспрерывно, и, во-вторых, мы лжем неумело. Хороший знаток людей заметит ложь, когда ее говорит любой нееврей, каким бы ловким он не был; но из-за еврейского хладнокровия их ложь не раскусит никакой Шерлок Холмс. Еврей попадает в затруднительное положение только тогда, когда по ошибке однажды скажет правду. И если он делает это намеренно, то у него все равно есть при этом задняя мысль, и тогда эта правда — тоже ложь

— Уже Лютер, — ответил я, — кричит еврею: «Ты — не немец, а обманщик, не француз, а фальсификатор [48]; вообще, каждое второе слово у Лютера о нем: «лжец!».

— Так говорят все, кто его знает, — возразил он, — начиная от фараонов, и вплоть до Гёте и нашего времени; и на всех мертвых и живых языках говорилось об этом: на греческом, на латыни, по-персидски, по-турецки, по-немецки, по-английски, по-французски, по-японски, на каком угодно другом языке. Все же, можно было бы подумать, что эти единогласные осуждающие оценки со всего мира заставили бы, по крайней мере, хоть немного призадуматься наших чародеев и гадателей. Боже упаси! Они не прислушиваются даже к Иисусу Христу. Когда он стоит, со сверкающим взглядом посреди пресмыкающегося еврейского сброда, выражая всем своим видом сплошное презрение, и его слова падают как удары кнута: «Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи».[49] Но для наших чародеев и гадателей это точно так, как если бы маленький ребенок лепетал что-то непонятное.

— Потому что они пытаются сами убедить себя, что это была только доброжелательная увещевающая проповедь Господа своему дорогому народу Израиля, — подчеркнул я его иронию. — Если бы до нас дошло предание, что евреи тогда ползали на четвереньках; я убежден, наши книжники приняли бы это также от Христа, ведь они настолько помешаны на том, чтобы видеть в нем самого настоящего еврея. Впрочем, это вовсе не так уж неверно: если говорить образно, то евреи издавна уже передвигаются на четвереньках.

— И Христос, — продолжил он повышенным голосом, — никогда не был иным, нежели прямым, всегда только прямым и откровенным! Господи, как же можно не почувствовать, что там противостояли друг другу два в корне различных мира! Как же это было во всей Палестине после Вавилонского пленения? Был большой нижний слой неевреев, и над ним стоял могущественный благодаря своим деньгам еврей-ростовщик. Так написано в Книге Неемии. Зомбарт говорит, что эта книга написана предельно ясно.[50] Суть дела в том, что настоящее население, масса угнетенных крестьян, принадлежало к совсем другой расе, нежели евреи. Постепенно этому населению навязывалась иудейская вера. Сам Христос гневается из-за этого: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что обходите море и сушу, дабы обратить хотя бы одного».[51] Там определенно сказано: из Галилеи прибыл он в Иудею.[52] Галилея была «языческой», если выразиться по-немецки, еще в малой степени принявшей иудаизм, население ее полностью «сидело во мраке», как воображали себе настырные евреи.[53] Поэтому они и говорили так часто: «из Назарета может ли быть что-то доброе?» и «и ты не из Галилеи ли? рассмотри и увидишь, что из Галилеи не приходит пророк».[54] Евреи были так твердо убеждены в нееврейском происхождении Христа, что они категорически причисляли его к ненавистным им самаритянам.[55] Только перечитайте! Там еще гораздо больше таких примеров.

— Тот народ, который стекался к нему, — согласился я, — неважно, откуда бы он ни приходил, в душе наверняка не имел ничего общего с иудаизмом, так мало, что фарисеи ужасно из-за этого злились. «Но этот народ невежда в законе, проклят он», шипели они своим слугам, когда они безрезультатно отправились, чтобы схватить Христа.[56]

— Мне уже достаточно было детоубийства в Вифлееме, — сказал он. — Евреи, все же, не убивают свое собственное потомство. Как сообщается, были убиты все дети в Вифлееме и в его окрестностях.[57] Я готов к тому, чтобы меня повесили, если это произошло не в Галилее.

— Та же история, как с египетскими первенцами, — ответил я. — Только в том случае сам Иегова отдал приказ, итак, как было признано, это было религиозное действие, т. е. ритуальное убийство самого большого масштаба. С ним вместе пал обычай жертвенного агнца.[58] Странно.

— Ничто, — ответил он, — не свидетельствует более отчетливо о нечистой совести евреев, чем их беспрецедентно дерзкое утверждение, что они, мол, никогда не приносили человеческие жертвы. Весь Ветхий Завет полон этим! Самые большие казни происходят от имени Иеговы. О намерении Авраама убить собственного сына, я не хочу говорить. Во-первых, до этого не дошло, а во-вторых, вся эта история вообще представляется мне выдумкой. Вознаграждение за слепое послушание усиливает еврейский фанатизм. С пожертвованием дочери Иеффая это уже выглядит несколько иначе. Старик был «сыном блудницы», итак, уже не очень кошерным, на некоторое время дети Израиля его даже изгнали. Только по необходимости они привлекли к себе «человека храброго».[59] Его дочь была единственным его ребенком. И вот ее принесли в жертву. Без малейшего возражения; самое естественное дело. Итак, по старому обычаю. Теперь спросите себя, почему она должна была за два месяца до того «оплакивать» свою девственность? Она была еще неприкосновенна и оставалась такой до самого конца. Оплакивание происходило заранее. Для кого было определен такой цветок? Для Иеговы? Или для заместителя Иеговы из раввинского цеха?

— Уже Вольтер, — заметил я, — удивляется «доле Господа», которую евреи неоднократно выделяли из общего распределения захваченных у побежденных народов девственниц, чтобы его «проклинать». Что же потом происходило с девушками, спрашивал он. Ведь у евреев не было монастырей? Если «доля Господа» не была кровью, то что же это было?[60]

— Засунуть голову в песок как страус, — сказал он, — при этом показать зад, и потом делать вид, как будто никто ничего не видит, как раз это есть и остается еврейской тактикой. С того момента, когда древние евреи ворвались в культурный мир, в нем эхом отражается непрекращающееся обвинение, что евреи используют нееврейскую кровь в религиозных целях. В древней Римской Империи, в мавританской Испании, в христианской Испании, во Франции, в Германии, в Польше, в России, всюду этот слух появляется снова и снова с той же самой определенностью, на протяжении тысячелетий. Просто смешно объяснять эти настойчивые обвинения, исходящие от самых различных народов, какими-то фантазиями. То, что евреи это делают, само собой разумеется. С железным упрямством они даже отрицают, что у них хоть когда-то был такой кровавый ритуал. И Отто Хаузер верит им на слово. У нас, мол, не было повода, пишет он, сомневаться в их заверениях.[61] Да? А дочь Иеффая? А египетские первенцы? А «доля Господа»? Это же и был кровавый ритуал, как он стоит в книге. Более осязаемо, как говорится, нечистая совесть вовсе не могла бы выдать себя, как в наглом отрицании этого общеизвестного факта.

— Но это действует, — возразил я. — Мы же не умеем читать; и если мы однажды что-то и прочитали, то мы снова это забываем. Католическая церковь причислила большое количество ритуально убитых детей к лику блаженных, даже святых. Святой Рудольф в том числе, покровитель бывшего наследного принца Австрии. Кто это еще знает? По-видимому, даже священники уже не знают. Лютер[62] прямо обвинил евреев, что они «крадут и прокалывают шилом» детей. Но он пишет также и то, что они дают «большие суммы денег, и тем самым приносят пользу господам». Старый метод, когда становится слишком жарко. Да свершится правосудие!

— Иногда, — заметил он, — это, впрочем, не получалось. Как давно, все же, случилось так, что еврей Хюльснер был разоблачен в Польше[63] после явного ритуального убийства и приговорен к смертной казни?

— Но его помиловали, — возразил я, — заменили казнь пожизненным заключением. А после революции его вообще освободили.

— Ну и пусть! — воскликнул он. — Он был осужден! Доказательно. Неоспоримо. Ни один еврей уже ничего не изменит в этом факте. Так же мало, как в доказанном ритуальном убийстве отца Томаса.[64] Целая свора евреев напала на него, как раз в доме «самого набожного» еврея города, и по-настоящему зарезали по религиозному обычаю; все они были неожиданно задержаны, отделены друг от друга, и все признались в своем преступлении, все без исключения. Их показания об ужасных подробностях совпадали как шаблоны. Срочное приглашение сделать прививку ребенку, весьма дружелюбный прием — не хотите ли что-то поесть с дороги? — потом внезапно схватить, заткнуть в рот кляп, утащить в заднюю комнату, дождаться ночи, разрезать горло, собрать кровь — верховный раввин с нетерпением уже ожидает, чтобы для Пасхи добавить ее к опреснокам, сжечь одежду, разрубить труп, замести следы. Шаг за шагом, абсолютно точное соответствие. Никакая пытка мира не заставит дать такие показания, что бы там ни врали дети Израиля. Результат: десять евреев приговорены к смерти. Казнь должна вскоре последовать. Но…

— Но она не последует, — горько прервал я его. — К правителю Египта Мехмету Али, вечному расточителю и потому вечно нуждавшемуся в деньгах, прибыли из Парижа два еврея, Кремьё[65] и Монтефиоре, один воплощенная хитрость, другой — само богатство, за ними стоял, кроме того, дом Ротшильда,[66] и — кто этого не видел, тот и не увидит — десять евреев один за другим были помилованы и освобождены. «Я люблю евреев. С радостью я даю их представителям это доказательство моей симпатии», усмехается благородный Али обоим посредникам. Косясь при этом плутовским взглядом на сияющее лицо своего казначея.

— Ну, таким подлым он все же не был, — услышал я в ответ. — Он не сказал, что арестованные были невиновны. Арестованные освобождены, всё, точка! Пересмотр дела, пожалуйста, нет! Из этого не выйдет ничего хорошего. До свидания, господа! Это было все, чего требовали евреи, но и этого хватило, чтобы отъявленный мошенник Кремьё два десятилетия спустя[67] мог громогласно вещать с трибуны, что, мол, он и Монтефиоре разрушили «эту отвратительную клевету перед судом великого Мехмета Али». Для него это было тем более легче, что официальные материалы процесса вскоре после этого исчезли. Ведь должность министра это не просто так. К счастью, есть другие сообщения, дошедшие от очевидцев и свидетелей, «письма, которые к ним не пришли». И это самое главное.

— Таким плохим, — заметил я, как бы между прочим, — Мехмет Али не был, однако, он был настолько подл, что без угрызений совести отдал на растерзание еврейской мстительной банде того пашу, который проводил исследование против ритуальных убийц. Под каким-то предлогом он приказал его казнить.[68] Также и для Турции, похоже, справедливы слова Вернера Зомбарта[69]: «Как Мефистофель и Фауст, еврей и князь столетиями шагают рука об руку».

— До тех пор, пока князь не пропадет по дороге, — кивнул он. — Как раз сейчас и пришло это время. «И Иосиф плакал долго». С нашими монархами, за небольшим исключением, дело никогда не обстояло хорошо. Без евреев не обходился никто. Даже у самого добросовестного из них, у Фридриха Великого, их было трое в качестве помощников: Эфраим, Мозес (Моисей) Исаак и Даниэль Ициг[70]. Никакого влияния? Я скажу тебе: уже одна единственная еврейская портянка отравляет воздух. Ведь ради чего все делает еврей? Ради денег, разумеется; но только потому, что деньги дают ему влияние, дают ему власть. И он получает это влияние, эту власть. Прямо или тайком. Тот, кто попадется на его удочку, в один прекрасный день почувствует на себе эти силы. Прямо или тайком. Уже сама по себе дурная слава еврея пачкает и портит обаяние народного доверия. Это его устраивает, он хочет этого. «Снаружи Фридрих, внутри Эфраим», смеялись пруссаки над фальшивыми монетами Фридриха Великого. Когда король умер, еврейская неблагодарность выразилась в проклятиях в адрес его «строгого» правления. Еврейская пресса сделала между строк хорошую работу. Государственная идея Фридриха «Единственного» была подточена вместе с его памятью. С тех пор дела быстро покатились под гору, через еврейскую эмансипацию при Фридрихе Вильгельме III[71] до еврейского марксизма при императоре Вильгельме I и еврейской революции при Вильгельме II. «В наши дни биржа приобрела такое влияние, которое может в ее интересах вызвать вооруженную силу на войну», писал старый Мольтке в его «Истории немецко-французской войны». Объяснения, почему это так, верный монархист, к сожалению, не добавил.

— Позволить каждому человеку спасаться по своему фасону, — подчеркнул я, — не стоило бы рекомендовать. Молчаливой предпосылкой был достойный образ мыслей, настоящая вера, а не какое-то жалкое фарисейство.

Это различие определенно нужно было подчеркнуть. Этого не произошло, и у религии менял было преимущество. Иисус Христос не был таким терпимым. С хлыстом он выгонял «детей дьявола». Несмотря на то, что он говорил: «Любите врагов своих»!

— Любите, да, — ответил он, — если это настоящий враг, открытый, пусть даже, как по мне, и очень жестокий, то его также можно любить, по крайней мере, его можно уважать, и именно так это понимал также и Христос; но чтобы мы тех чистых бестий, людей, которых любовь целого мира не могла бы отвадить от того, чтобы они отравляли нам душу и тело, могли бы впустить в свое сердце, это Христу не пришло бы в голову даже во сне. И он сам не делал этого. Наоборот, он бил их, бил так крепко, как только мог, и то, что он, полный возмущения, бросил в лицо этому сброду, дышит самой непримиримостью. Для меня это был бы славный основатель религии, между действиями и учением которого не было самого незначительного противоречия! В противном случае все блеф. Почему тогда «набожные» никогда не руководствовались этим? И они — в самой меньшей степени. Они до смерти преследуют даже приличного противника; если точнее, то именно его. Зато перед самыми прожженными жуликами они закрывают глаза. «Баварская народная партия» точно знает, что мы без всякой задней мысли защищаем христианские основы нашей нации; однако, она знает, что мы, пока она не изменится, не будем иметь с ней никаких дел; и потому она предпочитает иметь дело с евреем, так как надеется остаться у власти с его помощью. Но ее ждет сюрприз. Еврей, источая приветливость, использует ее, и потом плетями погонит ее к палачу, как только у него в руке будет власть.

— Это неизбежно, — согласился я с ним, — но с нами у них этот страшный опыт не получится. Мы не убиваем, менее всего нашу собственную плоть и кровь. Что касается нас, то пусть даже эти господа снова придут к рулю государства, лишь бы только этот свинарник был приведен в порядок, и тогда они поняли бы, насколько мы были правы. Мы боремся не ради власти. Но мы хотим немецкого духа, мы хотим настоящего христианства, мы хотим порядка и дисциплины, и хотим, чтобы это укрепилось настолько, чтобы также наши дети и внуки не смогли бы ничего в этом изменить.

— Они считают, — сказал он, — что это невозможно, и поэтому видят в нашей программе только пустые фразы, те самые фразы, которыми они сами так сознательно жонглируют. Но это не только возможно, но даже определено; пусть даже это и нельзя сделать за один день. Нужно только начать. Еще нигде и никогда не было настоящего социального государства. Всюду и всегда верхний слой гораздо больше тяготел к принципу: «что твое — мое», чем к «что мое — твое». В том, что нижний слой, преисполненный ярости, теперь совершает упомянутую ошибку, эти умники должны винить себя сами. У еврея есть преимущество перед обоими. Один озабочен своими делишками, другие их исполняют. Поэтому мы выступаем против обоих. При нас закончится как засилье бонз с их привилегиями, так и рабство. Это арийское, это христианское мировоззрение. Оно коренится в свойственном нам от природы разуме, раньше оно было неосознанным, и стало осознанным со времен Христа.

— Верно, — ответил я, — мы боремся и против левых, и против правых. И потому происходит нечто весьма странное: с нами борются оба направления, которые и так враждуют между собой. Красные кричат, что мы реакционеры, а для реакционеров мы большевики. И тут, и там еврей трубит сигнал к атаке против нас. Нижний слой этого еврея не видит, пока не видит, и потому ненавидит нас из глупости; верхний слой видит его, но хочет воспользоваться им в своих корыстных целях, и потому с еще большей бессовестностью нападает на нас со спины. Тут нужно очень много веры, чтобы не утратить мужество.

— У нас ее, слава Богу, более чем достаточно, — выпрямился он со смехом. — Ни одно слово не обращено к нам больше, чем «Не бойтесь!». И эти слова должен был произнести еврей? Эта креатура вечного страха? Что за чепуха!

— Подлог тут очевиден, — ответил я. — В Евангелии от Иоанна Христос объясняет самаритянину, что спасение приходит от евреев, и в том же самом Евангелии несколькими главами позже он кричит евреям, «вы не от Бога», подчеркивает там даже, что он говорит правду, но Авраам этого не делал[72] Быть не от Бога и быть детьми дьявола, это, в принципе, одно и то же. И из этой местности должно было прийти спасение? Даже слепой заметит здесь позднейшую вставку известного фокусника. И тот же обман там, где говорится о Христе, что он пришел не нарушить закон, а исполнить. Ни одна йота и т. д.[73]

Чепуха! Он шаг за шагом ломает закон, с очевидным намерением! Он советует это даже своим апостолам, да еще и так часто. Он идет с ними в субботу через посевы, срывает колосья и ест их, что запрещено; в синагоге он ест хлебы предложения, которыми могут питаться только священники, и разрешает их есть своим спутникам; что касается законов о приеме пищи, то он публично требует их нарушать[74] — очень странное «исполнение» законов! Полная чепуха, и там она только для того, чтобы мы верили в его прирожденное почтение перед еврейской религией из задницы.

— Ты касаешься, — постучал он меня пальцем по груди, — основного рычага евреев для отвлечения от прирожденной подлости их расы. Народ, который произвел спасителя, должен быть избранным! При этом этот глупый сброд был настолько глуп, что он наряду со своими фальшивками оставил там самые явные противоречия. Если бы мир не был настолько простодушен, он давно бы уже разгадал этот фокус.

— Ну, — подмигнул я, — все же, вероятно, они были умными. Я имею в виду; умные, которые были достаточно умны, чтобы не быть умными.[75] Подумай о Лютере! «Евреи хотят все свои дела делать двусмысленными и ничего не делать определенного», пишет он.[76] Всегда их тактика приводит к какому-то замешательству. Спор о Христе был неизбежен. И он дороже им, чем всеобщая вера в «еврея» Христа. А то, что теологи, в особенности протестантские, снова и снова вытаскивают на свет Божий эту лживую легенду, то тут мы знаем, с кем имеем дело.

— Это чистая теология, — сказал он, — причислять Христа к народу, религиозные книги которого[77] беспрерывно ругают его как «байстрюка», как «животное разврата», как «повешенного», как «погребенного на навозной куче мертвого пса», и наслаждаются надеждой, что он отправился в «ад с кипящими экскрементами». Тут можно просто схватиться за голову из-за этого избытка психологических знаний. Неудивительно, что недавно студенты теологии Тюбингенского университета в честь светоча их кафедры всерьез переоделись в еврейских священников и в торжественном шествии пели псалмы[78]. Либеральная «Мекленбургская газета» называет это «торжественным примером объединения науки и народного духа». Ну да, конечно.

— Блаженны простаки, — проворчал я, — ибо их назовут идиотами.