Феликс Сузин СЕГОДНЯ И КАЖДЫЙ ДЕНЬ Рассказ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Феликс Сузин

СЕГОДНЯ И КАЖДЫЙ ДЕНЬ

Рассказ

Никита вскочил в троллейбус, когда тот уже тронулся. Скользнули по лопаткам стальные ребра дверей, прижали к потной, пышащей жаром массе. Заваливаясь на правый бок, троллейбус потащился к следующей остановке; размеренно шлепал по асфальту какой-то кусок резины. А время спешило, катилось колобком…

Проехали площадь. Большие часы показывали половину четвертого.

Да, теперь уже не успеть, можно и не стараться. А все Петр Сергеевич, дорогой многоуважаемый зав, с его воспитательной деятельностью. В последний момент, когда Никита был уже одной ногой на лестнице, вернул и, словно не замечая его нетерпения, в который раз стал объяснять основы деонтологии[4]. Эти старики не могут без нравоучений. Будто он сам не знает… Знаем. Проходили, даже конспектировали. «Чуткость…», «Индивидуальный подход…», «Больной всегда прав…». Правильно, правильно, никто не спорит. Но работа есть работа, каждый должен делать свое дело, а не мотаться из стороны в сторону, лезть вон из кожи. Взять, например, водителя этого троллейбуса. Ведет машину, объявляет остановки, и никто не сомневается в его профессиональном умении. И он, кстати, не выскакивает из кабины, не уговаривает проходящих мимо граждан подъехать, потому что это, мол, лучше, чем идти пешком. Не хочешь ехать — твое дело. Сейчас век рационализма. Если перед человеком рассыпаться бисером, сюсюкать, сопереживать, он будет тебя считать хорошим парнем, но обязательно усомнится в твоих деловых качествах.

В общем Никита считает, что поступил правильно. Он показал больному снимки, анализы, разъяснил, как будет развиваться болезнь, если не делать операцию. А больной оперироваться не захотел, даже высказался довольно определенно по поводу врачей, которые кроме как резать ничего не умеют. Так что ж, его надо было связать и силой тащить на операционный стол? В конце концов, каждый сам себе хозяин, здоровье трудящихся — в первую очередь — дело рук самих трудящихся. И потом, если все время потратить на уговоры одного упрямца, то когда прикажете заниматься остальными больными? Их ведь три палаты…

Но Петра Сергеевича разумными доводами не проймешь. Не меняясь в лице, сидел он монументально на стуле, дышал на новые запонки, тер их рукавом халата и, как маленькому, повторял: «Обязан, обязан… Вы не нашли контакта».

Чтобы поскорее отделаться от старика, пришлось, конечно, повиниться, но за этими нудными деонтологическими наставлениями пролетели драгоценные полчаса, и он даже не успел позвонить Майке. Разумеется, это еще не могло произойти, никак не могло, но позвонить следовало обязательно. Ей бы передали, что он звонил, а в такой момент поддержка, пусть небольшая, очень важна.

А главное — опоздание. Неловко. На «скорой» — он чужой, «подработчик», и потому вдвойне неудобно. Так уж сложились у них с Майкой дела, что ставки не хватает, приходится прирабатывать. Временно, разумеется, временно. Не дай бог стать извозчиком в белом халате, таким, как ожидающий его сменщик, флегматичный толстяк Гузов с траурной каймой под плотными желтыми ногтями. Тому что: откатал сутки — трое дома. В них-то, в этих трех сутках, весь смысл. Крепкий дом под старыми яблонями, участок земли, процеженной, взбитой, взлелеянной, — вот ради чего, согнувшись от застарелого радикулита, сутки бегает он по этажам, с каждым вызовом приближаясь к заветному часу возвращения в свой райский уголок… Подальше от ответственности, поближе к инструкции. «Нет, нет, что вы, дома никак нельзя, только в больницу…»

Может быть, так и надо?

Допустим, Гузов звезд с неба не хватает, но дело свое он делает, и сейчас, после суток дежурства, тоскливо смотрит в окно покрасневшими глазами и дотягивает потрескивающую уже возле ногтей «шипку» из второй пачки. А Никиты нет! И, конечно же, по закону всемирной подлости замигала клетка на табло, равнодушный голос в репродукторе требует: «Девятнадцатая на вызов. Девятнадцатая на вызов».

Ах, как нехорошо! Три квартала от остановки Никита бежал со скоростью преследуемого преступника и лишь в воротах, проходя мимо вахтера с его вечной газетой, перешел на шаг. Ни на что не реагирующий страж в воротах с круглосуточным движением давно тревожил его любопытство. Наверное, по шалости штатного расписания, сохранилась эта единица с романтических времен медного колокольчика над входом, покрытых морозным инеем лошадей и бричек с красным крестом.

Никита посторонился, пропуская набирающую скорость «Волгу», но та, присев, остановилась возле него, распахнулась правая дверка, выскочил небритый, хмурый Гузов.

— Ну где ж тебя носит до сих пор! — закричал он высоким тонким голосом. — Черт знает, что такое! Взялся работать, так работай! И так двадцать минут опоздания.

Никита, не оправдываясь, стянул с него помятый, в табачной крошке халат, торопливо надел его и, согнувшись, нырнул в кабину. Хлопнула дверка, больно стукнув по локтю.

— Вперед и только вперед? — спросил шофер, неунывающий Ефим Семенович.

Но Никита не был расположен к шуткам и промолчал. Устроившись поудобнее, он вынул из кармана халата пачку карточек и прочитал на верхней: «Кондратьевский спуск. Больничная балка. 2-ая Бесплановая, 12. Женщина, 26 лет. Боли в животе». На его лице отразилось такое искреннее огорчение, что Ефим Семенович, глянув в зеркальце, удивленно скосил глаза, но узнав адрес, сочувственно зацокал языком. Женщина с Второй Бесплановой — это уж было слишком. Мы, конечно, народ не суеверный, но ночь сегодня будет веселая, это уж точно…

В каждом городе, построенном до революции, есть такие поселки-отщепенцы. Как грибы-поганки, выросли они на пустошах, возле свалок, по оврагам — в самых неудобных для жилья местах. И названия у них меткие: Нахаловка, Шанхай, Копай-город, Вшивка. Название отражало бедность обитателей этих трущоб.

Таким поселком была и Больничная балка — грудка домов, ютившаяся в загогулинах большого оврага, отделявшего расположенную на окраине инфекционную больницу от полынной степи.

Шли годы. Давно исчезли не только с лица земли, но и из людской памяти другие разбросанные по окраинам прежние прибежища нищего люда, а Больничная балка выжила. Старые мазанки-развалюхи перестроились, натянули кирпичную шкуру. По серому шиферу крыш поползла виноградная лоза. На грядках рдели ранние помидоры, стыдливо прятались под лопушиными листьями огурцы. В ручье, бежавшем по дну балки, посиневшие мальчишки, поддергивая сползавшие трусы, ловили руками пескарей. И нередко истомленный струящимся от бетона лором, ошалевший от магнитофонного визга жилец современной десятиэтажки с завистью поглядывал на копошащихся в своих двориках, владеющих частной собственностью обитателей балки, вздыхал по буколическому прошлому.

Недовольны были лишь врачи и почтальоны…

Недавно прошел дождь, и когда Ефим Семенович затормозил, машина скользнула по последним метрам асфальта до самого обрыва. Дальше надо было идти на своих двоих.

По краю балки направо и налево, сколько хватал глаз, тянулись унылые однообразные ряды индивидуальных гаражей. Массивные двери с множеством разнообразных запоров невольно наводили на мысль о тюрьме. Так и хотелось распахнуть их, выпустить на волю томящиеся в темноте разноцветные автомобильчики — пусть побегают на свежем воздухе.

Тропинка вела в разрыв между гаражами и поворачивала круто вниз, туда, где в непривычном ракурсе — сверху — поблескивали крыши домов. Но добраться к ним было непросто. По дороге, петляющей рядом с ручьем по дну балки, мог пройти только грузовик и то в очень сухую погоду. Пешеходы же обычно пользовались вырубленными прямо в склоне лестницами, крутые, разбитые сотнями ног ступени которых вели вниз, без площадок и поворотов.

— Ой! — кокетливо вскрикнула фельдшер Дуся, молодая девушка с длинными красивыми ногами, составлявшими предмет ее тайной гордости. — Ой, Никита Иванович, не смогу спуститься. У меня юбка узкая. — И она весело повела на Никиту карими раскосыми глазами.

В другой раз он охотно поддержал бы легкий щекочущий разговор, сказал бы что-нибудь вроде: «Ну, тогда я снесу вас на руках». Была между ними такая не совсем невинная игра. Они часто находились вместе, а тонкий халат так рельефно обтягивал ее фигуру, очень неплохую фигуру… Но сегодня он эту игру не хотел поддерживать. Не мог.

— Ладно уж, — сказал Никита недовольным мальчишеским баском, — давай чемоданчик. Как хочешь, а слезть придется.

Внизу на Второй Бесплановой, конечно, никто не встречал. А дом 12 мог оказаться и совсем рядом, и за два километра, то ли направо, то ли налево — на то она и Бесплановая. Мог скрываться где-нибудь за выступом старого карьера, из которого когда-то кирпичный завод вывозил глину, то есть там, куда нормальному горожанину и забраться не просто.

Улица была безлюдна. С плетня, недовольно косясь на чужаков, орал петух. На стук из ближайшего дома вышла старуха с неподвижным лицом, наверное, глухая. На все вопросы она согласно кивала головой, как бы соглашаясь, но не отвечала ни слова. А в других домах, как ни стучали, никто не откликался.

Решили уже идти направо, когда из-за угла показался пацан лет семи в больших подвернутых снизу брюках. Пацан делал сразу два дела: старательно шлепал по лужам и на ходу ел арбуз, размазывая свободной рукой на груди сладкий арбузный сок.

— Это вы, доктор, к мамке? — спросил он, обращаясь к высокой дородной Дусе. Маленький Никита в просторном халате с чужого плеча, по его мнению, на доктора не тянул. — Пойдемте. Только в гору придется.

Тропинка вилась между плетнями. Впереди, беспечно меся грязь босыми ногами, шел юный проводник, за ним, чертыхаясь, Дуся, последним плелся Никита с увесистым чемоданчиком. Щедро пригревало солнце.

Плетни расступились. Они вышли на небольшую площадку и увидели упершийся задней стеной в отвесный склон игрушечный домик, белый до неправдоподобности. Свежей известью сияли стволы трех абрикосовых деревьев в крохотном дворике, затейливый штакетный заборчик, повисшая над пустотой фанерная будочка определенного назначения. И внутри, в небольшой комнате и еще меньшей кухне, господствовала почти стерильная белизна. На ее фоне несвежий халат Никиты выглядел весьма подозрительно.

Навстречу с никелированной кровати, напомнившей Никите детство, поднялась худенькая простоволосая женщина с бледным лицом и большим тонкогубым ртом, очерченным полосками морщин.

— Ой, все-таки приехали… Как неловко!

«Куда старше двадцати шести», — подумал Никита. Но распахнулись глаза озерной голубизны, и понятие возраста исчезло. Наверное, как-то особенно посмотрел он на нее, потому что перехватил недоуменный Дусин взгляд и встряхнулся.

— Ну, что там у вас? — спросил он сурово и покраснел от смущения.

Женщина наспех заплетала косу.

— Да теперь вроде ничего. Вроде и прошло. Живот, извините, схватило, прямо сил нет. Хоть криком кричи. Да кто ж здесь услышит, все на работе. Я перепугалась, послала Павлика за соседкой, а она, извините, вызвала вас… А оно прошло. Почти не болит… Вы уж не сердитесь, тащились по нашим кучегурам.

Она спохватилась.

— Да что ж вы стоите? Проходите, пожалуйста, проходите. Сейчас арбузом холодненьким угощу, прямо из колодца.

Накинув халатик и завязывая его на ходу, хозяйка прошла на кухню, и оттуда раздался ее возмущенный голос:

— Вот поганец! Вот байстрюк! Целый арбуз умял и не подавился! Ну, я ему покажу!

Стоявший у двери Павлик, благоразумно выскользнул во двор, а Никита с Дусей рассмеялись.

— Спасибо, — сказал Никита. — Спасибо. Не надо нам арбуза. Идите-ка лучше сюда, я вас посмотрю.

— Ну что вы! — женщина смущенно теребила завязки халата. — Не надо. Уже ж прошло… А ежели что — Иван вернется с работы, сходим в больницу.

Но Никита настаивал. Конечно, можно было записать в карточке «вызов необоснован, больная от осмотра отказалась». Сделай запись — и совесть твоя чиста. Но что-то мешало, чем-то эта женщина его тревожила. Он не мог разобраться в том, какая опасность притаилась в ее теле, и потому, свертывая трубочки фонендоскопа, сказал:

— Вот что, собирайтесь, поедем в больницу. Надо анализы сделать. — В этот момент вспомнился Гузов, его кривая осторожная ухмылка, и он внутренне возмутился: бывает же ситуация, когда приходится менять не только линию поведения, но и убеждения.

А женщина не соглашалась. Категорически. Множество невидимых нитей привязывало ее к клетке повседневного бытия: и муж не знает, где обед, и сынишка убежал, и огород не полит, да и мальчишка этот с чемоданчиком явно не нашел ничего и потому страхуется.

В конце концов Никита рассердился. Не хочет — не надо, ее воля. Уже в дверях, прощаясь, он вдруг заметил, что и без того бледное лицо провожавшей их хозяйки домика подергивается восковой голубизной, словно внезапно чья-то рука пережала ей сосуды на шее. Она пошатнулась, и Никита еле успел подхватить падающее тело. Диагноз был ясен, яснее некуда. Теперь, небось, полный живот крови, надо вытаскивать ее поскорее, а как? Гонки по вертикали с носилками в руках? Отпадает. Вниз? То же самое, да еще придется черт знает куда тащить ее на носилках, потому что «Волга» по этой дороге не пройдет. Ах, черт побери, если бы она не была упрямой, как… как женщина. Если бы у него голова сработала вовремя… Да что теперь гадать!

— Кордиамин? Кофеин? — Дуся с привычной ловкостью распахнула чемоданчик.

Никита отрицательно мотнул головой. Лекарства были тут бесполезны, это он знал.

— Мужиков по соседству нет? — спросил он, заранее зная ответ.

— Не-ет. — Рот женщины жадно хватал воздух.

— Тогда вот что: поедете на мне.

— Не-ет. — Это шелестело уже совсем чуть слышно.

— А тут уж вас не спрашивают. — Он взвалил ее на спину и, подхватив под коленки, добавил: — За шею держитесь хоть немного. За шею.

Проулок был пуст. Сквозь косую сеть солнечных лучей мягко сочился грибной дождик. Кто-то, наверное, радовался такой благодати, но Никита, оскальзываясь, с ужасом чувствовал, как с каждым шагом каменной тяжестью наливается прилипшее к его спине тело. Проклятая лестница, казалось, вела на Голгофу. Дрожали колени, икры сводило тугой болью. Сзади, подталкивая, пыталась хоть чем-то помочь Дуся.

«Будь они неладны, живущие (и болеющие) в этом овраге, — думал Никита, — и их предки, выбравшие такое место для поселения, и горисполком, позволяющий существовать этому оврагу, и чертово упрямство женщин, и я сам за то, что всегда увиливал от физкультуры и мои бицепсы похожи на макароны».

А в красном тумане перед глазами все ползли крутые скосы ступеней, и сколько их оставалось до верха, было неизвестно.

Все же он вылез. Добрался. Тяжело и неуверенно ступая, пошел к машине. Навстречу выскочил Ефим Семенович, снял с плеч впавшую в беспамятство женщину, уложил ее на носилки. Никита прислонился к машине, постоял минуту, закрыв глаза, придерживая рукой колотящееся сердце. Теплый дождик легко поглаживал разгоряченную спину.

Дальше было просто. В игру вступала техника. Включили сирену, за пять минут домчались до ближайшей больницы.

Сдали больную.

Сидя в приемном отделении, Никита все еще никак не мог прийти в себя. Старался дышать глубже, но — никакого облегчения. Закурил показавшуюся горькой сигарету, закашлялся и, стараясь не глядеть на дежурного врача, который, как ему казалось, неодобрительно косился в его сторону, потянул к себе телефон. Надо было позвонить, потому что это могло уже произойти, но не было сил поднять трубку, и номер, казалось, навечно вбитый в память, никак не хотел вспоминаться.

А тут еще этот дежурный врач… Никита и сам не раз скептически иронизировал, что врачи «скорой», вместо того чтобы помочь человеку дома, везут его в больницу — лишь бы поменьше ответственности. Неважно, думал ли о нем так этот врач в данный момент, и думал ли о нем вообще, но ведь он мог так думать…

Наконец, палец набрал заветные шесть цифр. Занято. Больше торчать здесь было неудобно.

Диспетчер передал очередной вызов, и закрутилась обычная карусель. Боли в животе. Перелом. Ушиб головы. Перелом. Боли в животе. Сердечный приступ. Отравление. И так — без конца.

Уже стемнело, когда Дуся взмолилась:

— Диспетчер, спросите ответственного, нельзя ли нам вернуться на подстанцию, хоть на полчасика. Поесть бы надо.

Металлический голос в трубке был лишен эмоций.

— Что вы, что вы, не выйдет. Шесть машин сломалось, одна попала в аварию. На вызовы выезжаем с опозданиями.

Ну что ж. Ехать так ехать. Почти сразу щелкнула рация. Взволнованный голос закричал:

— Девятнадцатая! Девятнадцатая! У вас хирург-подработчик?

— Да, да, — с раздражением ответил Никита. Ему не нравилось, когда его называли подработчиком. Слово какое-то дикое. — Ну, что у вас там?

Наверное, опять пьяный валяется где-то в беспамятстве, а сердобольные граждане подняли панику.

— Девятнадцатая! Примите срочный вызов. Улица Вольная, 22, продуктовый магазин. Нападение бандитов, стреляли в продавца! — Голос диспетчера на миг прервался. — Будет встречать милиция.

Екнуло сердце. В воображении возникли фигуры в масках с пистолетами в руках, связанные жертвы, молящие о пощаде, разбитые бутылки, взломанная касса — весь набор детектива.

— В-в-ау! — взвыла сирена.

Неумолимая сила вдавила в спинку сиденья. Замелькали перекрестки. Ефим Семенович с напряженным лицом резко поворачивал баранку, бормоча сквозь зубы любимую выдержку из Правил дорожного движения: «Транспорт специального назначения может двигаться со скоростью, необходимой для выполнения задания, но обеспечивая безопасность движения». Это звучало, как молитва.

Услышав печальный вой сирены, попутные и встречные машины послушно шарахались в стороны, и все же, лишь выскочив на прямой и широкий проспект Энгельса, Ефим Семенович облегченно вздохнул и еще прибавил скорость.

Проспект стремился ввысь. В дальнем его конце взнузданная двумя цепочками фонарей вереница автомобилей проваливалась в неизвестность. По огороженному бульвару, разделявшему проспект на две ленты, прогуливались молодые хорошенькие мамаши в джинсах, с распущенными до пояса волосами. Не верилось, что в колясках, бережно подталкиваемых ими, сосут соски их дети, а не младшие братья и сестры. Перекрестки были пусты, прохожих поглощали темные пасти подземных переходов. Ефим Семенович расслабился и, вытащив из нагрудного кармана сигарету, на долю секунды отвлекся, чтобы прикурить.

— В-в-ау! — жалобно кричала сирена.

Вдруг неожиданно, как в кинокадре, на мостовой нелепым монументом возникла старуха в уродливой шляпке и с зонтиком.

Еще миг и… Никита невольно откинулся и зажмурил глаза, ожидая неизбежного удара. Как куклу, его резко мотнуло влево, навалило на Ефима Семеновича. Машину тряхнуло. Он открыл глаза: прямо на него наплывала витрина парикмахерской, кричащий женский рот, вскинутые в ужасе руки. Затем так же резко кинуло вправо, ударило о дверку. Стукнули колеса, и в зеркальце сбоку, все уменьшаясь, стала удаляться фигура старухи с грозно поднятым зонтиком.

— Молоток! — сказал Никита, уважительно ткнув Ефима Семеновича в бок.

А тот, будто ничего не случилось (а ведь и в самом деле ничего не случилось), гнал машину вперед, продолжая мурлыкать на неизвестный мотив: «…но, обеспечивая безопасность движения».

Приехали. Двадцать второй номер оказался обыкновенным жилым домом без всяких признаков расположенной в нем торговой точки: нагромождения пустых ящиков, следов засохшего пива на тротуаре, неистребимого запаха рыбы. У подъездов, расчертив асфальт, девчонки играли в классы, в подворотне мальчишки гоняли мяч. Не было толпы, криков возмущения…

— Что-то подозрительно тихо, — буркнул все повидавший Ефим Семенович.

Но вот из подворотни вышел сосредоточенный молчаливый сержант в серой форме, кивнул головой и повел их в глубину двора, туда, где над ступеньками, ведущими в полуподвал, горела лампочка без абажура. Шедший сзади Ефим Семенович удивлялся: надо же было бандитам найти этот магазин, пройдешь мимо — не заметишь.

В магазинчике было полутемно и тихо. Спиралью закручивались пирамиды консервных банок. Желтел под стеклом брус масла. Не было винных луж, бутылочных осколков, потирающих освобожденные от веревок руки красавиц-продавщиц. На что могли польститься грабители, оставалось загадкой. И все же нападение было. Толстая рыхлая тетка в замызганном халате стонала, хваталась за сердце, из порезанного пальца сочилась кровь — это она в испуге, чтобы не упасть, схватилась рукой за ящик, наткнулась на железку.

Никита почувствовал досаду: стоило гнать под сирену через полгорода. И тут же одернул себя: дурак, радоваться должен. Ее счастье — твое счастье, а сегодня особенно.

На улице он кинулся к первому же автомату, набрал 42-17-35. Занято. Еще раз… Занято! На кнопку возврата автомат не реагировал, а оставалась лишь одна монета. Самая счастливая…

В следующей будке целовалась парочка. Никита не рассердился, в свое время они с Майкой не раз пользовались кровом, любезно предоставленным управлением связи. Но дозвониться все же не удалось.

И вновь замелькали улицы, подъезды, двери, двери — обитые дерматином и крашеные, с глазками и цепочками, с медными табличками, музыкальными звонками и вообще без них. Были квартиры, где хозяйка, встретив в дверях, сразу же бросала косой взгляд на грязные туфли Никиты, а потом переводила его на блестящий паркет и выразительно пожимала плечами. По недостатку времени (выезды запаздывали) приходилось оставлять эти прозрачные намеки непонятыми. Никита лишь невольно краснел, а Дуся еще выше вздергивала курносый нос, хотя, конечно, краснеть было нечего — кто ж виноват, что не вся планета заасфальтирована. И были квартиры, поражавшие вокзальной необжитостью, заброшенностью и тоской, даже без занавесок на окнах. Дверь открывал кто-нибудь из детей постарше — их, как правило, было много — отец храпел на кровати лицом вниз, а мать, виновато отворачиваясь от света, подставляла под иглу худую дрожащую руку.

И лица. Много лиц. Сердитые от ожидания и искаженные болью, полные самодовольства и доверчиво открытые, скептически безразличные и выражавшие робкие надежды. И все требовали внимания, а внимание — это время, которое угрожающе нарастало, потому что еще две машины вышли из строя. В сущности многим, особенно старикам и женщинам, именно внимания, вернее участия, сердечного разговора и не хватало. Родным некогда, утром — скорей на работу, вечером — к телевизору, и некому пожаловаться на колотье в боку и ноющую спину, на беспросветные домашние хлопоты, на то, что в молодости мечталось о совсем другой судьбе…

Никита это понимал, но в арсенал «скорой помощи» не входят сеансы психотерапии, приходилось ограничиваться средствами, дающими лишь разовое успокоение. В спецчемоданчике их было много, на все случаи жизни, но Никита испытывал неловкость, словно отделывался от голодающего черствым куском.

В два часа ночи они медленно катили по проспекту Энгельса, возвращаясь на подстанцию. Промытые дождем деревья в голубой подсветке уличных фонарей и чугунном кружеве решеток казались театральной декорацией. Вдалеке над северной окраиной тугая чернота неба внезапно вспыхнула розовым — на заводе выпускали плавку. Мир был пустынен и тих, слепо глядели темные глаза окон. Город спал.

Навстречу так же медленно прокатил желтый «газик» милиции, водитель приветливо помахал рукой.

«Они и мы, — подумал Никита. — Мы и они держим руку на пульсе города. Спите, друзья, спокойно, не беспокойтесь, мы справимся».

Возле почтамта он выскочил и побежал к шеренге телефонных будок, призывно просвечивавших насквозь.

42-17-35. Длинные гудки один за другим. Снова и снова, прикрыв глаза, набирает номер — никакого толку, длинные гудки.

«Спят, собаки, — без злобы подумал Никита. — Нахально спят и не берут трубку. А ведь, наверное, уже…»

Он вздохнул, открыл глаза и увидел, что Дуся, стоявшая возле машины, призывно машет рукой. Пришлось возвращаться.

— Никита Иванович, — хриплым усталым голосом сказала Дуся, кутаясь в толстую шерстяную кофту, — а нам еще один вызов подкинули, чтоб не скучали.

— Ку-у-да?

— Кондратьевский спуск, два, — зевнула Дуся.

Никите даже спать расхотелось от злости.

— Во-во, в самый раз. Наконец-то повезло. А то все разгуливаем, прохлаждаемся. Теперь, значит, опять полезем в балку — вместо утренней гимнастики.

Из кабины отозвался Ефим Семенович:

— Не волнуйся, не полезем. Кондратьевский, два — это в конце Вузовского поселка, поворот к Целинной. Дорога хорошая.

В точности сказанного можно было не сомневаться. Ефим Семенович знал город лучше собственной квартиры.

Летом светает рано, и когда подъехали к Кондратьевскому спуску, небо на востоке уже наливалось алым, и видно было, что трава по обочинам покрыта серой крупой росы. Воздух холодил, был неподвижен и чист, и даже такой заядлый курильщик, как Ефим Семенович, вдохнув его, передумал и сунул сигарету в пачку.

Второй номер нашли сразу. Дом выделялся среди окружающих: выкрашенный в желтый и белый цвета, двухэтажный, он гордо посматривал окнами на собратьев поплоше. Бетонный монолитный забор, ворота из листового железа, а за ними в глубине двора гараж, возле которого, гремя цепью, бегала огромная собака. Встречающих не было.

— Крепко живут! — уважительно произнес Ефим Семенович и нажал на клаксон.

Никто не вышел.

— Ну вот, — сказала Дуся, зевая и прикрывая рукой рот. — Так всегда. Вызовут, а сами — спать. Придется идти через весь двор, стучаться в окно. Звонок жалеют провести к воротам, скареды.

Она сладко потянулась и взяла чемоданчик.

— Вы, Никита Иванович, идите вперед, вас собаки не трогают.

Действительно, даже ошалевшие от цепной жизни псы относились к Никите с неизменным дружелюбием — может быть, чувствовали хорошего человека? И на этот раз, порычав для приличия, пес умолк и улегся у входной двери, всем своим видом показывая, что уж в дом-то он чужих не пропустит.

На нетерпеливый стук в окно вышел пузатый мужчина в длинных «семейных» трусах. Через лысину, занимавшую почти всю голову, перекидывалась жидкая неряшливая прядь. Приглаживая эту прядь рукой, он повел их через анфиладу комнат, до предела загроможденных мебелью. Приходилось поворачиваться боком, протискиваться между столами, диванами, горками. В каждой комнате почему-то стоял телевизор. В спальне, как символ вожделения, царил красный цвет: бордовые с золотым накатом стены, вишневые панбархатные шторы. Никита раздвинул их, и красное, подхваченное зарею, восторжествовало окончательно. Нечто подобное он видел только один раз в жизни на представлении «Баядерки». Но то было в театре, а не в обычном доме в четвертом часу утра.

На огромной кровати лежала женщина. Ее лицо, обрамленное неестественно черными волосами, заливал тугой румянец, пеньюар цвета спелой клубники был распахнут нервной рукой. Размеренно дыша, она трубно стонала.

— Плохо мне. Плохо. Умираю. Спасите. Плохо. Дышать нечем.

Тряхнув заклинившиеся рамы, Никита открыл окно, впустил свежий воздух. Подвинул стул, сел рядом с больной, взял ее руку. Пульс бился спокойно и уверенно. Скорее всего, ничего серьезного…

— Да вы успокойтесь. Что плохо? Конкретно скажите: что болит?

Женщина с раздражением отвернулась к стене.

— О, господи, привязался! Да не болит, ничего не болит! Плохо мне, пло-хо. Не понимаете, что ли?!

— Как понять «плохо»?

— Да умираю я. У-ми-ра-ю и все! Понятно? Разрывает меня на части, душит. А все он. — Красный маникюр устремился в сторону мужа, который все в тех же трусах с покорным видом стоял в дверях. — Он решил меня извести. Не слушается, своевольничает, на рыбалку вздумал ездить. Знаем мы эти рыбалки! Знаем! Я ей еще все волосы выдеру! Вот доведешь меня, помру, тогда будешь с ней ездить куда угодно. — И тут же ее негодование переключилось на Никиту. — Да что же вы сидите, ухватившись за мою руку! Что мне, легче от этого станет? Хоть бы давление померили, сделали какой-нибудь укол… Медицина называется. Не беспокойтесь, я в долгу не останусь.

Дуся, поджав губы, отвернулась, чтобы не видны были блеснувшие в глазах слезы обиды. Никита вскочил, рот его перекосила язвительная усмешка. На губах уже вскипели хлесткие слова, но вдруг вспомнился Петр Сергеевич, как он сидел, полируя запонки. Как он тогда говорил? «А ты попробуй влезть в шкуру больного. На пять минут». М-да, как бы то ни было, не от хорошей жизни вызвала она их на рассвете, вместо того, чтобы мирно похрапывать в этой великаньей семейной кровати. Значит, человеку плохо. Значит, нет ему радости от машины, телевизоров, красных тряпок — всего добра, которым набит этот кичливый дом. И нет, пожалуй, в Дусином чемоданчике нужных лекарств, не придуманы. Но его долг помочь, надо только постараться, не в одних лекарствах великое древнее искусство врачевания.

Дусины брови полезли вверх: на ее глазах разворачивался Полный Детальный Осмотр Больного. Глазные рефлексы, тонус мышц, равновесие, тоны сердца, размеры печени — все это было обследовано с величайшей тщательностью. Она понимала, что суть была не в рефлексах и не в печени, тут другое… И все же… Все это было каким-то образом необходимо, как-то связано. Дуся удивилась еще больше, увидев, с каким уважением прислушивается женщина к словам Никиты, как бережно складывает рецепты, а ведь выписаны средства… ну, впрочем, это уже врачебная тайна.

Провожая их, женщина доверительно шепнула Дусе:

— Вы, милочка, как-нибудь к концу дня загляните ко мне в магазин. Кофточку, туфли, костюмчик всегда можно устроить.

В это время Никита, выйдя во двор, доказывал наслаждавшемуся первой утренней сигаретой Ефиму Семеновичу:

— Несчастные люди! Вот вы говорили: крепко живут. Ну и что? А радости-то нет.

Вбежав в дежурку, Никита первым делом бросился к телефону. Палец никак не попадал в нужные отверстия диска. Длинные гудки, длинные гудки, бесконечные длинные гудки. Но теперь уж он не отступится. Наконец, в трубке щелкнуло, и девичий голос раздраженно бросил:

— Слушаю!

Перехватило горло, и, проглотив слюну, он с трудом выдавил шепот:

— Скажите, как там… Башкирцева?

— Родила, родила. — Чувствовалось, что девушка-регистратор вот-вот бросит трубку.

— Когда? — радостно заорал Никита. — В котором часу? Давно?

— Не знаю точно. В час или в два. Приходите — узнаете.

— А кого? Кого? Мальчика или девочку?

— Послушайте, папаша, у нас сейчас сдача смены. Позвоните позже.

Щелкнуло, радость пересеклась ехидным писком коротких гудков.

— Да-а, — сказал себе Никита. — Вот это чуткость. Индивидуальный подход к молодым отцам с учетом особенностей их психики. Привет Петру Сергеевичу!.. А-а, все равно жизнь прекрасна. Поздравляю и целую тебя, Майка! Нет, теперь только Майя Борисовна, и с добрым-добрым утром! Поздравляю и целую тебя, мое дитя, не знаю, кто ты — сын или дочь, но все равно целую и поздравляю тебя с вхождением в этот светлый, изумительно интересный мир.

Он крепко поцеловал нетерпеливо гудящую телефонную трубку и бережно, двумя руками положил ее на рычаги аппарата.

На матовой плоскости под потолком загорелся желтый глазок, зашипел динамик, монотонный диспетчерский голос произнес: «Девятнадцатая, вы не сдали смену. Никита Иванович, в чем дело?»