Майклу Канделю Краков, 1 августа 1972 года

Майклу Канделю

Краков, 1 августа 1972 года

Дорогой пан,

я думаю, что это письмо вы получите уже после Важного Семейного События, и держу пальцы за всю вашу семью, а особенно за Жену и Ребенка. Да, даже миссис Реди писала мне о том, что Момент приближается. Говорят, когда детей двое, то старший через некоторое время может успешней заменять младшему родителей, чем кто-либо другой на целом свете. Возможно, с психологической точки зрения это очень правильно. А я вот, извините, очень долго не решался завести ребенка, и мы вместе с женой воздерживались от этого, как люди, способные к мышлению, да еще и пережившие немецкую оккупацию, поскольку этот мир вообще-то представляется местом, очень плохо устроенным для принятия людей, особенно, если учесть именно тот опыт, который стал нашим уделом. Ну что же, есть время для смерти и есть время для жизни.

Остаток «Рукописи, найденной в ванне» я еще не получил. Мои способности читать и понимать тексты на английском языке действительно ограничены, так что все, что я скажу по этой теме, рассматривайте именно с таким предупреждением. Тем не менее, прочитанные мной главы в вашем переводе наполняют меня надеждой.

Что же касается стихотворения, которое сложила машина в истории об Электрувере, то ясно, что вербальный перевод был бы одновременно нонсенсом и невозможностью. Речь идет лишь о том, чтобы ухватить пропорцию между математикой и аллюзией — а я знаю, как это назвать? — сексуальной она попросту не является, уж скорее мифологически-половой… Мне нужен был, обратите внимание, как обычно, КОНТРАПУНКТ, переход от наивысшей степени СУХОСТИ и абстрактности математической к аллюзиям телесного элемента (именно в эротическом смысле). Но здесь должны быть лишь аллюзии. Во всяком случае, не буду от вас скрывать, как я сам готовился к написанию этого стихотворения. Я взял, извините, словарик математических выражений и выписал себе именно такие слова, которые могут иметь совершенно внематематические значения, будучи помещены в нематематический контекст (СОКРАТИТЬ — заключить в объятия, например). Если изучать такой словарь под «порнографическим» (!) углом, то выловить нечто совершенно неожиданное… так что не все в этой работе было «голым и босым вдохновением» (NB, я не проверял, но мне сдается, что Кристоффель пишется с одним «л» на конце). Ага. Стихотворение НЕ ДОЛЖНО быть ХОРОШО понятным в целом, а лишь поблескивать смыслами, на правах домыслов. Так мне видится, и прошу помнить о том, что это все-таки МАШИНА пишет, а не какой-то там человек… Я вижу, что эту «Кибериаду» вы штурмуете с разных сторон, — теперь вот со стороны «Альтруизина». Ну что ж — пожалуй, самые главные проблемы у вас еще впереди…

Продолжаю читать «L’Introduction» в фантастическую литературу Тодорова[298], морщась от академического кретинизма. Как же ни один из этих линнеевских классификаторов не в состоянии понять, что царство мертвой или живой материи поддается классификационной сегментации с совершенным равнодушием, а вот, как только теоретик пытается обобщениями накрыть человеческие произведения, словно бабочку сачком, так авторы их тут же из чувства противоречия делают все, что могут, чтобы эту схему сделать недействительной, разбить, уничтожить, развалить, и непокорность произведений проистекает из тех усилий, которые на языке Шопенгауэра называются индивидуализацией, то есть перетрансформированной Wille, которая становится видимой для Vorstellung[299]. Меня просто парализует мысль о необходимости дискутирования на этом уровне с гг. Теоретиками. Разве их кто-нибудь читает среди читателей какой-нибудь фантастики? Это Безумие с очень скверной Системой.

«Бакакай». Он, кажется, уже переведен, если только я не ошибаюсь (на английский, в Европе-то были многочисленные переводы)[300]. Последний рассказ — это о Тайной Вечере, когда возникает «инверсия», бегство превращается в атаку? Вы об этом? Я бы тут психоанализ держал на поводке — мне это видится очередным применением Гомбровича его мономаниакальной концепции Борьбы с Формой, он когда-то называл это «разнесением ситуации». Основная мысль — чтобы у писателя была такая мономания, которая окажется довольно просторной для вселенной всех дел. Гомбрович, «Дневники» которого я регулярно читаю, словно Библию, был в этом отношении очень богатым.

Конечно, вы правы, что я пишу в традициях Просвещения и что я — рационалист, только немного отчаявшийся. Отчаявшийся Рационалист — это близкий родственник сумасшедшего. Мои воззрения на Зло вы превосходно уловили на 3-й странице письма. ТАК И ЕСТЬ НА САМОМ ДЕЛЕ, и именно в таком духе я писал весь раздел о Манне в «Философии случая». Эту мысль иначе, забавнее, сформулировал в III томе «Дневников» Гомбрович: Зло, если оно является Злом, не может быть ОЧЕНЬ ДОБРЫМ, то есть очень СОВЕРШЕННЫМ, но должно быть немножко злым в понимании — плохим, скверным, дурным. Именно так думаю и я, хотя в этом пункте веками продолжается какая-то тайная борьба, и не только в лонах Великих Вер. Поскольку Совершенное Зло (то есть ОЧЕНЬ ДОБРОЕ, прекрасное, замечательное ЗЛО) не должно быть оскорблением разума, постольку (и это точка зрения, которую я, к сожалению, ХОТЕЛ БЫ присвоить себе…) Зло является подкидышем Глупости прежде всего, но это упрощение вопроса. В последнее время я прочитал поразительные вещи о характере Эйнштейна, якобы Майя, его сестра, отмечала в своих воспоминаниях его агрессивную вспыльчивость, он мог кинуть табуретку в раздражающую его особу и поколачивал ее (сестру) — и вовсе не в детском возрасте! Так что, может быть, именно отсюда, как вы можете теперь домыслить, появились МОИ предположения о Хогарте: что внутри он был какой-то спекшийся, вспыльчивый, злой, жестокий, мстительный, желчный, ненавистник, рак, жужелица, крапива, сучок, чертополох, и что из своего разума он сделал протезы или смирительную рубашку для этих своих изъянов…

Я с удовольствием посмотрел бы эти воспоминания сестры Э[йнтштейна], потому что всегда мне весь этот Эйнштейн казался слишком монументально совершенным и потому неправдоподобным.

Что же касается того, верю ли я, что стоит тратить усилия на просвещение других… знаете, я в этом уже не уверен. Я делаю то, что могу, не потому, что верю в чрезвычайную социально-положительную успешность этого рода занятий, моих или не моих, а потому, что ничего иного столь же хорошо делать не сумею. «Каждый служит, как умеет».

Благодарю за забавную вырезку о роботах. Балуя меня, ваше посольство заваливает меня теперь журналом «New Yorker», довольно нудным, и единственное, что меня там развлекает, кроме смешных рисунков, это великолепие рекламы. Мир рекламы имеет собственную онтологию, да! Там локализован рай нашей эпохи, хоть и недоступный. Эти туфли, эти аперитивы, эти автомобили. Престолы, Серафимы, Архангелы. И все-таки этот «New Yorker» нудный до тошноты. У нас обычно в таких случаях говорят, что американцев хлеб распирает, а у русских для этого есть еще более меткая поговорка — s zyru biesiatsia. То есть, все от того, что хорошо живется.

И в самом деле, пекла мы создаем сами — как холодильники или котлы; вот только умеренного человеческого климата кот наплакал.

Ну что ж, вся эта моя писанина и ваши высшие размышления о Жизни и Рождении — вербальная действительность должна уступить место делам реальным, а потому и окончательным. Как рационалист, я должен Вам пожелать чего-нибудь хорошего, но, как суеверный рационалист, я только сплюну через левое плечо.

Sincerely yours

Станислав Лем