Адресат неизвестен Краков, 22 декабря 1972 года

Адресат неизвестен

Краков, 22 декабря 1972 года

Уважаемый пан,

я не знал, что это вы были переводчиком моих рассказов в антологии проф. Сувина[306]. Что касается встречи, то я охотно приму вас у себя в Кракове, если вы пожелаете приехать из Варшавы, так как в ближайшее время я туда не смогу выбраться. Если вы надумаете приехать, прошу покорно уведомить меня об этом за несколько дней письмом или открыткой.

Я действительно считаю, что г. Хандке прав: нельзя написанное мной разместить попросту на линии, связывающей «Приключения Досьвядчиньского» [Игнацы Красицкого] и «Рукопись» Потоцкого. В отличие от России и Америки (США) Польша всегда была мощно интегрирована в Европу как место пересечения наднациональных влияний в культуре, и это является решающим фактором классификационных различий в диахроническом диапазоне. Мои произведения являются результатом скрещивания двух главных типов влияний, а именно: концепций и подходов, происходящих из области науки, — и здесь, конечно, ни о каких национальных частностях не может быть и речи, как и вообще в науке; речь идет о вдохновении понятиями из сферы, например, кибернетики и других отраслей современного естествознания (об этом влиянии писал проф. М. Кандель из Вашингтонского университета в известной мне работе «S. Lem on Robots Men»); а уж в литературном плане это прежде всего языковые влияния. В этом, лингвистическом аспекте мои фантастические произведения, особенно гротескового плана, можно разместить на линии Китович — Пасек — Сенкевич — Гомбрович. Сенкевич использовал для своих исторических книг польский язык XVIII века, а Гомбрович, в свою очередь, спародировал его — и тем самым создал новый языковый канон, который уже стал необходимой школой для любого современного польского писателя. Кроме того, я думаю, что подвергался влияниям, идущим от Лесьмяна, так как этот, может быть, самый большой наш поэт междувоенного периода особенно много сделал в словотворческой сфере: это типичная область для славянских языков, в которых свободные префиксы и суффиксы позволяют интенсивно создавать неологизмы. Но в то время как Лесьмян создавал серьезные неологизмы, то есть звучащие серьезно, то я скорее занимался творением гротескных.

В свою очередь, вопрос о том, в какой мере мои произведения состоят в родстве с SF, нельзя решить однозначно, поскольку это бывает по-разному, в зависимости от того, рассматривать ли мои ранние или более поздние тексты. Написанные 20 лет назад действительно были очень крепко связаны с классическим каноном SF; впрочем, именно это я считаю их наибольшей слабостью, поскольку это слишком уж окаменевший канон, как я писал об этом в моей монографии о SF («Фантастика и футурология», 1971 — в 1973 году выйдет второе, дополненное издание). Но затем я пытался этот канон сломать, обращаясь как к возможностям самого языка, так и к более высоким парадигмам (например, в книгах «Кибериада», «Абсолютная пустота» или в последней законченной позиции — «Мнимой величине»). Концепция этих последних произведений все более лингвистическая: они не описывают никакой вымышленной действительности, а лишь некоторые вымышленные, или несуществующие тексты, представляющие литературу будущего времени (не только беллетристику, но также и литературу философского, культурологического и естественно-научного типа). Тем самым я вышел за пределы ходячих стереотипов SF, так как подобные эксперименты в ней до сих пор не предпринимались.

Потоцкий со своей «Рукописью» — это особый вопрос, во-первых, поскольку он писал по-французски, а во-вторых, некоторые сближения композиции действительно можно обнаружить между, к примеру, моей «Кибериадой» и его «Рукописью», но это вовсе не заимствование его примеров, а свидетельство того, что и он, и я черпали из тех же самых восточных образцов, а именно из сказок типа «Тысячи и одной ночи» (главным образом я имею в виду композицию «вложенного» повествования).

Кроме того, различные мои тексты можно рассматривать как гибриды иных влияний, так, «Рукопись, найденная в ванне» возникла под знаком Кафки и Гомбровича. А в некоторых «Звездных дневниках» на первый план выходят отсылки к Свифту, к литературе эпохи Просвещения, к сказкам, философским притчам.

Я считаю бесплодной концепцию поиска того, что можно было бы назвать «чистой линией» диахронии (генеалогии) произведений, в случае современной польской литературной деятельности (не только моей), поскольку в соответствии с существующей в мировом масштабе тенденцией господствует именно стремление к сильному пересечению сюжетов, подходов к теме, парадигматик, одним словом, — влияний. В разные периоды течение нереалистичной (впрочем, я бы скорее говорил о ненатуралистичной) литературы в Польше подвергалось различным влияниям. Так, например, Стефан Грабинский, автор фантастических произведений типа weird story межвоенного периода, был нашей отечественной разновидностью Майринка или Гофмана; также можно найти у него и влияние По. Бруно Шульц, более поздний автор, принадлежит к кафкианскому кругу — но с упором на фразеологическую кострукцию (лирическое барокко, «остранение», мощно укорененное в языке). А вот Гомбрович именно потому был так важен для меня, поскольку у него элементы интеллектуальной сатиры и гротеска с аллюзиями и ироническими намеками на действительность с самого начала были очень выразительными. Кстати, по первым работам Гомбрович принадлежал к кругу гротескового «фантастического реализма».

Меня эти чисто генологические проблемы специально никогда не интересовали, то есть я не считаю, что писатель должен оставаться в центре какого-либо генологического типа, наоборот, я думаю, что пересечение типов сегодня является источником наиболее обещающих и неиспользованных пока возможностей литературного обращения (кстати, я писал об этом в моей теории литературы — «Философия случая», Краков, 1968).

Таким образом, схема влияний на мои тексты не может быть представлена в виде оси, а скорее в виде звезды или сети связей. Кстати, о том, что в моих текстах НЕ является партикулярно народным, писали в Штатах, кроме М. Канделя, Д. Сувин и Д. Кеттерер. Последние два, не будучи славистами, оригинальные тексты скорее всего не видели (а Кандель — славист).

С уважением

Станислав Лем