СУДЬБА И РОЛЬ (Андрей Битов)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СУДЬБА И РОЛЬ

(Андрей Битов)

По застарелой привычке зачислять писателей в «обоймы» и рассуждать «поколениями» в стороне остаются те, кого трудно с кем-то объединить, к кому-то прибавить.

Куда, скажем, прикажете зачислить Андрея Битова? По возрасту он ближе всего к тем, кого называли «сорокалетними» — но что-то сопротивляется объединению его, например, с Маканиным или Кимом… И пришел он в литературу гораздо раньше их, в самом начале 60-х. Но где сейчас былые «шестидесятники», а где он?

Сам по себе. Наособицу. В стороне. И — сам себе: поколение. Сам себе — направление. Литературное одиночество А. Битова имеет не только минусы («Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке» — это не про него), но и свои плюсы.

Сам себе — романист («Роль», роман-пунктир; «Пушкинский дом», написанный давно, пришедший к читателю только что), рассказчик, географ-историк-эссеист («Уроки Армении», «Выбор натуры»), эколог («Птицы, или Новые сведения о человеке»), литературовед («Предположение жить»), критик («Статьи из романа»)… И совсем уж неожиданно — поэт («Книгу путешествий» завершает большое стихотворение «Пейзаж»).

С дружелюбным спокойствием и трезвостью ученого входит он в проблемы архитектуры или — вопросы стихосложения, перевода… Все, что структурно (а сколь структурны архитектура, стихосложение, перевод!), притягивает его, провоцирует работу его сознания.

С трезвостью ученого — и со страстью дилетанта. Дилетантизм Битова так же принципиален, как и постоянная работа его сознания. Скорее даже не дилетантизм, а тяга ко всему еще неизведанному, неопробованному, не открытому — для себя лично. Не столько дилетант — простодушный неофит. Но: дилетант (или неофит), способный к ускоренному обучению и благодарному восприятию.

Вспомним Б. Эйхенбаума, издавшего в конце 20-х один номер «своего» журнала «Мой временник», где он был и главным редактором, и издателем, и автором всех разделов. Такой журнал мог бы издать и Битов — например, по отделу критики мог бы комментировать свои собственные сочинения. И здесь же — раздел «Из истории отечественной словесности», и прочая, и прочая…

В то же время Битов, как правило, снимает налет «чрезвычайной серьезности» по отношению к собственным литературоведческим и критическим сочинениям. Он пишет не просто статьи, но — статьи, оказывается, из романа, и принадлежат они подчас не ему, А. Г. Битову, а его герою, Л. Н. Одоевцеву! С него и спрос…

Так и почешешь недоуменно в затылке, когда читаешь сначала серьезную статью под названием «Ахиллес и черепаха», а вслед за ней — как в перевернутом зеркале — «Черепаха и Ахиллес»… Или в работе о Пушкине («Предположение жить») обнаружишь невероятный с точки зрения пушкинистики подзаголовок: «Воспоминание о Пушкине»… Статьи своего литературного героя, Л. Н. Одоевцева, Битов снабжает развернутым комментарием, где находки, открытия и упущения Л. Н. Одоевцева сравниваются с находками пушкинистов — от Ю. Н. Тынянова до Г Г. Красухина. Глубину иронии А. Битова здесь можно уподобить лишь глубине его же серьезности…

Начав с улыбки, мы… задумываемся.

Вот как это делается.

Ставится вопрос об этике отношения автора к герою. Насколько допустимо, например, и нравственно ли вообще убивать героя в конце произведения, скажем. Или бросать его на произвол судьбы. Школьные вопросы, скажете вы — и будете правы, — что было дальше с Онегиным? Или Вронским? Битов пишет: «Нам скажут, что герой нематериален, фантом, плод сознания и воображения, и поэтому автор не несет перед ним той же ответственности, как перед живым, из плоти и крови человеком. Как раз наоборот! Живой человек может воспротивиться, ответить тем же, сам причинить нам… в конце концов, на его стороне закон — и я очень несвободен в обращении с инотелесным, чем я, человеком. Герой же безответен, он более чем раб, и отношение к нему — дело авторской совести в гораздо большей степени, чем отношения с живыми людьми».

Теперь уже в тупике не автор, а читатель и критик: с одной стороны, ясно, Битов шутит, а с другой стороны… Ведь не только «играет в серьезность», но и… точен, и прав, и справедлив! «Герои… безропотно несут на себе весь груз чужих моральных, нравственных, этических, гражданских, социальных и каких там еще проблем, которые перекладывают на их бесплотные плечи писатели. И что бесспорно: с героев своих автор требует больше, чем с себя в снисходительной практике жизни».

В самом деле: сколько раз мы сталкивались с нежизнеспособностью несчастного героя, зачисленного недрогнувшей авторской рукой в «положительные»!

Сталкивались мы с этаким «комплексом автора» в создании героя, когда герой наделяется позитивными началами с точки зрения автора, самого обнаруживающего (при ближайшем рассмотрении) отнюдь не замечательные человеческие качества… Какие только нравственные основы и моральные красоты не закладывал автор в своем герое, какими яркими красками его не живописал! Из сколь трудных (экстремальных) ситуаций не выходил он истинным Героем и Победителем! Но… рушилась очередная картонная схема, и несчастный псевдогерой бестрепетно отправлялся читателем на литературную свалку. Вот и получается, что безответные герои отвечают на самом деле за своего автора. И, подумав хорошенько обо всем этом, не только как шутку воспримешь идею А. Битова об организации «Общества охраны литературных героев от их авторов»…

В рассказе «Кавалер солдатского Георгия», на самом деле являющемся частью «Пушкинского дома», Битов — в отступлении — не в силах удержаться от «легкой мысли о природе прозы», заключающейся в том, что из странички прозы мы узнаем об авторе чрезвычайно много, хотя и ни слова о нем — прямо — мы там не обнаружим. «Тайну» автора, по мысли А. Битова, несет в себе стиль — «отпечаток души столь же точный, столь же единичный, как отпечаток пальца есть паспорт преступника».

Итак, стиль. Сравнение этого «отпечатка души» с «паспортом преступника», кстати, и есть красноречивый типичный образчик битовского стиля. Так он строит текст. Легко, уверенно — заманить в ловушку сравнения, парадокс метафоры, да так, чтобы сначала наивный читатель шагнул за автором, — восхитился — так точно! — а затем обнаружил себя сраженным этим милым сравнением наповал.

Но прежде чем перейти к «тайне» автора, к стилю, начнем с героев. Да и загадка в чисто битовском духе — с героями его связана: ранее они были, а теперь исчезли. Нет больше героев (в старинном понимании этого древнейшего литературоведческого термина) в его прозе.

Вспомним: в одной из статей (да и статьи ли это впрямь? все-таки «статьи из романа»! то есть вполне ли это статьи — битовские? и вполне ли — статьи?) автор объяснил нам, как трудно ему далось расставание с Левой Одоевцевым, который при рождении «в пеленках заворочался… открыл глазки и заплакал, увидев над собой небритую морду автора». А в конце? «…Не было другого выхода, как убить его именно тогда, когда он наконец задвигался бессмысленно, как живой. Но я не люблю литературных убийств…»

Лева остался — но кончился роман. И неприкаянный полуфилолог время от времени бередит лучшие умы нашей общественности, тем самым подрывая наше доверие к ним и поселяя ужас от закрадывающихся в душу мыслей: а что, как они, лучшие-то умы наши, как раз чувства литературной реальности и лишены? Или не осведомлены, не знакомы были ранее с Л. Одоевцевым, сотрудником Пушкинского дома?

И чтобы не впасть в окончательную мистику (дабы лучшим умам не пришлось тратить свой ученый пыл и на меня), обращусь к Битову-раннему. «Нормальному». Безо всякой там путаницы: «герой-автор», «автор-герой». Без перевертышей, маскарадов, подкидных дураков и валяния ваньки.

* * *