Об авторе

Об авторе

Наряду с Джойсом и Кафкой, Марсель Пруст считается одной из центральных фигур литературы модернизма, создателем импрессионистического романа. Пруст принадлежал к высшему французскому обществу, вел колонки светской хроники в парижской прессе, был поклонником Флобера и Гюисманса, знатоком живописи и музыки. Его главное произведение – «В поисках утраченного времени», лирическая эпопея в семи томах объемом свыше трех тысяч страниц – создавалось с 1908 года до последнего дня жизни писателя («В сторону Свана», опубликовано в 1913; «Под сенью девушек в цвету», 1919; «У Германтов», 1920 – 1921; «Содом и Гоморра», 1921 – 1922; «Пленница», 1923; «Исчезновение Альбертины», 1925; «Обретенное время», 1927).

Первый роман прошел в свое время незамеченным; слава обрушилась на Пруста в 1919 году, с выходом в свет второго тома эпопеи, а за несколько недель до смерти (Пруст с восьми лет страдал астмой и умер от воспаления легких) он поставил в последней тетради слово «Конец», т.е. успел завершить произведение, но его публикации уже не увидел. На протяжении всех лет работы костяк замысла сохранялся неизменным: сразу после первой главы уже в 1908 году была написана последняя глава «Обретенного времени».

За произведением стоит особая концепция художественного творчества, в основе своей антипозитивистская. Вслед за своими учителями Пруст полагал, что литература не призвана обслуживать общественные потребности, что писатель не должен выполнять некий социальный заказ. Однако в отличие от Флобера он не считал, что художественное произведение может быть целиком отрефлексировано художником, пропущено в момент создания через призму рациональности. Скорее в эстетике Пруста можно найти точки соприкосновения с Рильке периода «Новых стихотворений», который словом вызывает из эстетического небытия ранее безгласные феномены, открывает нам доступ в новые сферы, доселе закрытые для литературы. В эссе «Против Сент-Бева» (1908) иррационалист и сенсуалист Пруст пишет:

С каждым днем я все меньше значения придаю интеллекту. С каждым днем я все яснее сознаю, что лишь за пределами интеллекта писателю представляется возможность уловить нечто из наших впечатлений, иначе говоря, постичь что-то в самом себе и обрести единственный предмет искусства. То, что интеллект подсовывает нам под именем прошлого, не является таковым. В действительности каждый истекающий час нашего бытия, подобно душам усопших в античных легендах, тут же воплощается в какой-нибудь предмет, в какую-нибудь частицу материи и пребывает их пленником до тех пор, пока мы на них не набредем. Тогда он высвобождается.

Писатель не волен контролировать этот сугубо иррациональный процесс, и в писательстве Пруст видит особого рода визионерство – визионерство, воплощенное в слове. Только в искусстве достигается приобщение к бессмертию, а искусство основано на интуиции, на инстинкте. Но здесь возникает парадокс, позже многократно повторенный в культуре XX века, – Пруст, принадлежащий в самой рациональной в Европе французской культуре, для доказательства вторичности рационального начала прибегает к вполне рациональным аргументам: «Ведь если интеллект и не заслуживает пальмы первенства, присуждает ее все-таки он, и если в иерархии добродетелей он занимает второе место, только он и способен признать, что первое принадлежит инстинкту».

Отдельные части эпопеи «В поисках утраченного времени» создавались не в строгой последовательности. Первоначально задуманная в трех романах («В сторону Свана», «У Германтов», «Обретенное время») эпопея расширялась изнутри, общий сюжетный замысел всегда сохранялся, но отдельные части общего сюжета разрастались до отдельных романов. Понятно, что целостное представление о масштабе творения Пруста можно получить, только имея в виду весь объем эпопеи, тогда вполне проявляется значение каждой части, каждого эпизода, но способы скрепления гигантского полотна можно показать и на примере любой отдельной части. Наиболее тщательно отделаны три изначально задуманных романа цикла, и уже в первом романе «В сторону Свана» обнаруживаются все особенности художественной манеры Пруста. Каким же именно образом Пруст растворяет привычные конвенции романа XIX века?

Капитальный переворот, который Пруст совершил в литературе, связан с его новой трактовкой времени и пространства. Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет в работе «Время, расстояние и форма в искусстве Пруста» (1923) так осмысляет свое потрясение от чтения этого автора: обычно в литературе «целью является... реконструкция прошлого, придание ему свежего и злободневного вида. Но намерение Пруста прямо противоположно: он не желает, прибегая к помощи памяти как поставщика материала, реконструировать былую реальность, но, напротив, он желает, используя все вообразимые средства – наблюдения над настоящим, размышления, психологические выкладки, – смочь воссоздать собственно воспоминания. Итак, не вещи, которые вспоминаются, но воспоминания о вещах – главная тема Пруста.

Итак, эпопея состоит из череды потрясающе ярких воспоминаний, связанных по принципу свободных ассоциаций, и каждое воспоминание стоит в ней самостоятельной, в высшей степени пластичной и живой картиной. Пруста часто упрекали в многословии, и в самом деле, периоды его длинны (самое длинное предложение состоит из 958 слов); но во всяком литературном произведении, начиная с «Тристрама Шенди» Стерна, если писатель берет мир как бы крупным планом, если его внимание фокусируется на мельчайших подробностях внешнего и внутреннего мира, он вынужден быть подробным, объем произведения разрастается.

А если воспоминания становятся самоцелью, продолжает Ортега, «если, отвернувшись от реального мира, предаться воспоминаниям, мы увидим, что таковое предполагает чистое растяжение, и нам никак не удается сойти с исходной точки. Вспоминать – совсем не то, что размышлять, перемещаться в пространстве мысли; нет, воспоминание – это спонтанное разрастание самого пространства. Прусту не обойтись без растянутости и многословия уже по тому простому соображению, что он ближе обычного подходит к предметам. Ведь Пруст был тем, кто установил между нами и вещами новое расстояние. Это немудреное нововведение дало, как я уже говорил, ошеломляющие результаты, – прежняя литература в сравнении с творчеством этого упоительно близорукого таланта кажется обзорной, кажется литературой с птичьего полета».