Михаил Аношкин ЖИЗНЬ Рассказ

Михаил Аношкин

ЖИЗНЬ

Рассказ

1

На элеватор Лоскутов приехал утром. Шофер остановил «Победу» около домика, в котором размещалась контора. Лоскутов вылез из машины и взбежал на крыльцо. В коридорчике был полумрак. Тускло светила лампочка. Лоскутов прошел в другой конец коридорчика и открыл дверь директорского кабинета. Директор, пожилой, с желтым, морщинистым лицом человек, приподнял голову, снял очки и, узнав секретаря райкома, встал. Лоскутов сел на табуретку возле стола, положил фуражку на газеты, которые были уложены стопочкой на краю стола, и спросил:

— Как сдают?

— Плохо, Семен Андреевич, — вздохнул директор. — Декадный график полетел к чертям. «Южный Урал» пятидневку ничего не сдавал. Правда, привезли вчера три машины, но зерно некондиционное. Вывалили прямо, во дворе, не захотели обратно везти…

Директор нашел сводку и подал Лоскутову. Тот долго и мрачно изучал ее, хмыкал, вороша левой рукой курчавые волосы. Потом секретарь и директор долго прикидывали, какой колхоз может в ближайшие дни подбросить зерна, как это отразится на районном графике хлебосдачи и вообще можно ли в будущую декаду поправить дело. Выходило, что можно. На токах одного «Южного Урала» скопилось столько зерна, что его хватило бы на выполнение чуть ли не одной трети десятидневного задания. Лоскутов решил ехать в «Южный Урал».

У машины он встретил Рогова и поморщился. Вчерашняя обида на редактора охватила с новой силой. Рогову можно дать лет тридцать пять, хотя ему было меньше. Старило редактора сухощавое, нездорового цвета лицо, и только черные большие глаза выдавали в нем человека молодого, задиристого и умного. Лоскутов поздоровался с ним сухо и полез в кабину. Рогов, нагнувшись к боковому окошечку кабины, спросил Лоскутова, не подвезет ли он его до «Красного Октября». Лоскутов натянул покрепче фуражку и ответил, что не подвезет, потому что едет совсем в другую сторону. Он тронул шофера за рукав и сказал:

— Давай, поехали!

Но всю дорогу Лоскутова мучило раздумье. Он упрекал себя за то, что поддался чувству обиды и зря так поступил с редактором. И все же старался успокоить совесть. Написал же Рогов в областную газету, осрамил Лоскутова. В редакции не стали разбираться. Район отстает с хлебосдачей? Отстает. Статья Рогова поступила? Поступила. И давай тискай — критика! Надо посмотреть на редактора с другой стороны. В семье себя неправильно ведет. Словом, с Роговым надо разобраться.

За всю дорогу Лоскутов не обмолвился с шофером ни единым словом. С ним это случалось редко.

Председатель колхоза «Южный Урал» Махров садился в рессорный тарантас, когда из-за угла вывернулась райкомовская «Победа». Горячий карий жеребец, мотнув головой, попятился. Махров, кряхтя, сполз с тарантаса и шагнул к Лоскутову, широко раскинув руки, словно желая на радостях обнять секретаря райкома. Лоскутов, улыбнувшись, протянул ему руку и шутливо сказал:

— А тебя, Махров, как на дрожжах разносит. Не по дням, а по часам…

Махров действительно был тучным. Заплывший затылок выпирал из-под воротника красным складчатым бугром.

— Воздух, Семен Андреевич, — ответил скромно Махров. — Не воздух, а бальзам — благодать одна!

— И харчишки?

— И харчишки, конечно, верно заметили. Что есть, того не отнимешь…

— И беспокойства никакого?

— Как сказать? — сузил глаза Махров, догадавшись, наконец, к чему клонит Лоскутов. — Беспокойства хватает, этого добра сколько угодно. Поменьше вашего, а есть. У вас, конечно, жизнь беспокойнее. Но большому кораблю — большое плавание. О вас вот и областная печать не забывает, а на нас и роговской газетки хватает. А Рогов-то вас, шельмец, шильцем под самое сердце…

— Без этого нельзя, товарищ Махров, — нахмурился Лоскутов.

— Понятное дело. Но кто руку поднял? Рогов!

— Ты мне зубы не заговаривай, не за этим приехал. Лучше покажи, как зерно на токах паришь, а государству не сдаешь…

Через несколько минут «Победа», прихватив Махрова, мчалась по проселочной дороге, направляясь на один из токов колхоза.

2

В этот раз на центральную усадьбу колхоза с молоком ехать вызвалась Лена Огородникова. Ей запрягли сивого мерина, уставили телегу бидонами. Лена устроилась с правой стороны телеги, подложив под себя солому, подстегнула мерина хворостиной, и телега загромыхала по пыльной дороге.

Возле бригадной конторы встретилась Настенька, зоотехник. По запыленным керзовым сапогам, по косынке, на которой застряло несколько остьев сена, Лена догадалась, что Настенька успела побывать и на пастбище, и на фермах. Девушка сошла на обочину, давая дорогу подводе. Лена остановила лошадь и спросила:

— На центральную еду. Может, передать Косте привет?

Настенька покраснела до слез, сбила подорожник носком сапога.

— Чего ты выдумала, Лена? Он мне ни сват, ни брат…

— Я бы передала, мне ведь не трудно.

— Нет, нет, спасибо!

Лена тронула вожжи, помахала хворостинкой, крикнув: «Но, но!», и телега, громыхая, покатила дальше.

Почему Настенька скрытничает? Любой мальчишка знает, что она влюблена в Костю. Правда, Костя не замечает ее. Да и как же он заметит? Уж очень Настя всё скрывает. А чего скрывать? Взяла бы и сказала: «Люб, не могу без тебя!» Такую девушку всякий парень полюбит. Вот ее Борис тоже нос кверху гнул: я мол, не я! Но она быстро его приучила к вежливости!

Вызвалась ехать на центральную Лена неспроста. Везла новость для Бориса. Для него одного. Вторую неделю он домой нос не кажет. И оправдание есть: уборка. Хоть бы на денек приехал, проведал бы, как молодая жена себя чувствует. И ехать-то одни пустяки: семь километров. Но не едет. Она ему, конечно, это припомнит. Приходится вот теперь большой крюк делать, лишь бы встретиться. На центральную можно ехать прямиком — через овраг. Чтобы встретить Бориса, Лена поехала полями, Махрова не побоялась. Увидит — накричит, может, и оштрафует — от этого председателя всего можно ожидать. Но должна она с Борисом увидеться? Должна. Обязана сообщить ему новость? Обязана. Что ж, пусть штрафует Махров.

Мерин плелся неторопко, помахивая хвостом. Поскрипывала передняя ось, глухо постукивали друг о друга бидоны. Пыль ложилась за телегой на обочину, на поседевшую траву. За обочиной легло жнивье с кучками желтой соломы.

Подвода забралась на гребень бугра, и перед Леной открылся родной простор. Слева, метрах в пятистах от дороги, по кромке еще не скошенного массива двигался комбайн. Над ним плыло легкое облако пыли. Лена остановила лошадь, встала на телегу и, сорвав с головы синюю косынку, замахала:

— Боря-а-а!..

Она махала до тех пор, пока от комбайна не отделился человек и не бросился к подводе. Лена спрыгнула на землю и принялась кусать травинку.

Борис подбежал пыльный: пыль набилась в уши, припорошила волосы, легла на плечи пиджака пополам с лузгой и половой.

— Ленка! — радостно крикнул он. — Я смотрю: кто-то машет на бугре. Дядя Иван говорит: это, наверно, твоя суженая приехала. Я говорю: не может быть. И правда это ты. Здравствуй, Ленка!

Он попытался притянуть Лену к себе, но она ударила его по рукам и сказала строго:

— Не лезь! Неделю глаз не кажешь — не стыдно? Дьявол конопатый.

— Лена!

— Думаешь, так и надо? Тебе наплевать! У-у, бесстыжие твои глаза! Мне, может, реветь охота, а ты… — и Лена всхлипнула.

— Что ты, Лена! — погрустнел Борис и, обняв ее, поцеловал в висок. — Ты же понимаешь — уборка. Вон еще сколько осталось и погода хорошая. Ты же знаешь дядю Ивана: сам не отдыхает и другим не дает. Зимой, говорит, бока будете пролеживать и с женушками миловаться.

— У тебя всегда так…

Лена доверчиво прижалась к Борису и прошептала:

— Конопатый ты, конопатый… А зимой, может, я не одна буду. Тогда на кой леший ты нужен будешь?

— Вдвоем?! — радостно отпрянул Борис. — Ленка, повтори скорее: вдвоем?!

— Зачем я ехала сюда? За семь верст киселя хлебать?

Борис подхватил жену на руки и закружился. Она смеялась и приговаривала:

— Ну, дурной, ну, дурной, уронишь…

…Лена продолжала путь. Уже скрылся за увалом комбайн, уже завиднелись домишки центральной усадьбы с ветряком на окраине, а Лена еще переживала то волнение, которое вызвала мимолетная встреча с мужем, его буйная радость.

У села повстречалась Лене «Победа», прошуршала мимо, обдав горячей пылью. В кабине она успела разглядеть Махрова и человека в диагоналевом кителе, в фуражке и вспомнила, что это секретарь райкома партии Лоскутов.

Отъехав немного, машина неожиданно встала. Открылась дверца, и из кабины вылез Махров. Лена остановилась: Махров требовательно звал ее к себе. Лена спрыгнула с телеги и подошла.

— Что везешь? — свирепо спросил Махров.

— Сено, — ответила Лена, — и солому.

— Брось! Мне некогда балясы точить!

— Вы разве не видите, что я везу?

— Опять к Борьке заезжала! Опять квасила молоко!

— Заезжала! Ну, и что же?

— Я тебе покажу!..

— Погоди, Махров, погоди, — остановил председателя Лоскутов. Он был на голову выше Махрова, статный, горбоносый, в галифе. Махров рядом с ним — колобок.

— Возможно, девушке надо было заехать к этому Борису, — продолжал Лоскутов. — Кстати, кто он?

— Мужем называется, — ответила Лена.

— Веская причина, — улыбнулся Лоскутов. — Езжай, езжай, а то и в самом деле молоко скиснет…

Махров поглядел на Лену, и она без слов поняла: ничего не забудет. Выпроводит начальство и припомнит и этот разговор, и пятикилометровый крюк. Она повела плечом: «Подумаешь, страсти какие!» — и побежала к подводе.

Возле правления увидела Костю. Он заводил мотоцикл, и заводил, видимо, давно: пот катился по заросшим щекам, рубашка на спине промокла. По ссутулившейся спине, по резким движениям, по остервенелым рывкам ноги, которой он крутил стартер, Лена поняла, что Костя не в духе. Она попридержала лошадь и крикнула:

— Здравствуй, Костенька!

— Здравствуй, — неохотно отозвался он и, даже не взглянув на нее, продолжал заводить мотор.

— На тебе бы воду возить, сердит больно… — не унималась Лена. — Я привет привезла…

— Проезжай, чего там еще… — сказал Костя.

— Ты спроси: от кого? — и я поеду…

— Вот пристала! Нужен он мне твой привет, как пятое колесо телеге!..

— Да не мой, дуралей: от Настеньки!

Костя молча установил мотоцикл на подпорку, подошел к Лене, взял из ее рук хворостинку и несколько раз огрел мерина. Тот вздрогнул, лягнул и рванулся с места галопом. Жалобно заскрипели бидоны, а Лена, чуть не вывалившись из телеги, засмеялась:

— Дуралей ты и есть! Прошляпишь девку, каяться будешь!

Костя невольно улыбнулся, погрозил Лене кулаком. Вернувшись к мотоциклу, он еще раз крутнул стартер, и мотор заработал. Надо было ехать на элеватор.

3

Костя любил быструю езду. Ветер бьет в лицо, свищет в ушах. Мелькают осенние поля и березовые перелески. Желто-зеленая даль чиста. Мотоцикл мчится и мчится. Хочется еще прибавить скорость, чтобы почувствовать себя вольной, стремительной птицей. И мысли рождаются стремительные и беспокойные, даже сжимается сердце.

Настенька! Напрасно говорят, что Костя не замечает девушку, не видит ее привязанности. Он видит, знает, но не может ответить взаимностью. Чудесная девушка Настенька, только другую любит Костя, другая не выходит из ума. Нескладно получается в костиной судьбе. Уходя в армию, думал, что не вернется в родное село. Отслужив положенный срок, устроился в городе, на заводе. Там и познакомился он с Люсей, чернобровой гордой девушкой. Уже ясным и радостным представлялось будущее, мечтали они получить квартиру и никогда не разлучаться. Но дрогнуло костино сердце, когда услышал о великих переменах, которые начались на селе, задумался, затосковал. Тогда-то и разошлись дороги с Люсей. Не захотела гордая девушка ехать в село, осталась на заводе. Костя уехал один и скучал.

А мотоцикл мчится и мчится. Пыльная змейка ложится за мотоциклом. Не дают покоя Косте мысли о девушке. Костя надеется, что Люся приедет к нему. Он верит ей. Она гордая, но ласковая девушка. Костя, не может думать о ней по-другому, не может понять, что Люся совсем, совсем не такая…

…А мотоцикл летит вперед, не успевая за костиными мыслями. Славная девушка Настенька! Только она ничем не напоминает ему чернобровую Люсю. Настенька безобидная, тихая, работящая. Когда ее брал в оборот Махров, она казалась Косте школьницей, готовой провалиться сквозь землю, только бы не слышать упреков Махрова. До глубины души ненавидел его Костя и не раз вступался за Настеньку. И не только из-за Настеньки сталкивался Костя с Махровым. Но тот всегда умел повернуть по-своему, часто ставил молодого бригадира в тупик. Косте всегда было неловко перед Настенькой, перед другими колхозниками за то, что он слабее председателя. Вот и сегодня Костя поехал на элеватор после бурного объяснения с Махровым. Костя считал, что не дело бригадира — «проталкивать» забракованное зерно. В бригаде хватало работы. Но поехал, не устоял.

Директор элеватора принял Костю сухо и после недолгой перебранки согласился выделить двух человек на перелопачивание зерна. Костя обрадовался этому, потому что у такого скопидома, каким был директор, и снега зимой не выпросишь. Когда Костя собирался в обратный путь, к нему подошел редактор районной газеты Рогов и попросил подвезти до колхоза «Красный Октябрь». Костя молча показал на дополнительное седло. Когда приехали в «Красный Октябрь», Костя, поколебавшись, спросил редактора:

— Может, вас, товарищ Рогов, до нашего колхоза довезти? Давно не были…

Рогов улыбнулся:

— Не думаю, что Махров скучает…

— Вы Лоскутова правильно разделали, а про Махрова забыли.

— Каждому свое время. А что, Махров такой грешник непоправимый?

Костя безнадежно махнул рукой и, не ответив, умчался. Рогов задумчиво посмотрел ему вслед, свернул в боковую улочку и, минуя правление, направился на полевой стан.

До него было километров пять. Дорога шла березовым лесом. Деревья пожелтели, трава пожухла, и воздух был напоен терпким запахом увядающих трав. Было тихо. Рогову ни о чем не хотелось думать, хотелось хоть ненадолго забыть о всех передрягах, которые приходится переживать. Сегодняшняя встреча с Лоскутовым оставила неприятный осадок. Обидно было то, что Лоскутов обманул его. Ведь Рогов знал, что секретарь едет в «Южный Урал». Так бы и сказал: не возьму. А то покривил душой…

На полевом стана Рогов застал мальчонку — водовоза, который из костра вытаскивал печеную картошку и, обжигая пальцы, совал ее в карман. Встретил Рогов и заведующую клубом Валю Иванцову. Валя обрадовалась и подвела его к стенной газете, над которой мучилась с утра.

— Посмотрите, Николай Иванович, — сказала Валя, — получилось что-нибудь?

Рогов окинул опытным взглядом лист бумаги с косо наклеенными заметками, с неуклюжими завитушками заголовков.

— Плохо, — сказал он.

— Так-таки и плохо? — обиделась Валя. — Очень плохо…

Валя посмотрела на Рогова исподлобья. По выражению ее лица было видно, что в ней боролись обида и в то же время какое-то иное чувство. Оно, это чувство, будучи сильнее, победило. Валя улыбнулась:

— А вы не могли сказать иначе? Пощадить мое самолюбие? Трудилась, трудилась, а вы одним махом все зачеркнули…

— Не обижайтесь, Валя. На меня, честное слово, нельзя обижаться…

Рогов снял плащ и принялся переделывать газету. Валя помогала ему. Один раз Рогов взглянул на нее и встретился с ее пристальным взглядом. Было в этом взгляде столько теплоты и какой-то еще неосознанной силы, что Рогову вдруг стало грустно, пропал всякий интерес к работе. Захотелось побыть одному, побродить по желтым полям, еще и еще раз подумать о своей жизни.

Валю Иванцову Рогов знал лет пять, с того времени, когда она вышла замуж. Беда пришла почти вслед за свадьбой. Муж Вали простудился и умер. В двадцать пять лет овдовела Валя. Горе состарило ее. Складки легли между черных бровей, потух блеск в синих глазах. И все-таки молодость поборола горе. Боль сгладилась, и Валя снова стала пристальнее смотреть вокруг.

Рогов относился к Вале как к товарищу, жалел ее. А сейчас вот увидел в ее взгляде и укор за то, что он не замечает большего, чем простое чувство дружбы. Вспомнил Рогов жену, и грустная тяжесть легла на сердце.

— Ну, я думаю, вы теперь закончите, — сказал Рогов, одевая потрепанный, видавший виды плащ. Валя помолчала, склонившись над газетой. Рогов заметил, что у нее из волос выпала коричневая заколка, и черная коса вот-вот упадет на плечи. Ему захотелось поправить косу, но он подавил это желание и вздохнул.

Валя проводила его печальным взглядом. Когда сухощавая подвижная фигура редактора в сером плаще, с небрежно надетой клетчатой кепкой скрылась в березняке, девушка улыбнулась и две слезинки сползли по щекам к крутому подбородку. Она смахнула их рукавом и прошептала:

— Ох, какая я дура, какая дура!..

Рогов срезал березовую ветку, содрал с нее побуревшие листья и шел, сбивая грязные головки крапивы.

Да, были в его жизни хорошие дни. Тогда он очень любил свою жену. И ничего, совсем ничего теперь не осталось от той любви. Прошумела лесным пожаром, остались горелые пеньки. Ошибся, и почувствовал это не сразу, не вдруг, а после двух лет совместной жизни. Почувствовал, но не поверил. Трудно ведь расстаться со своим счастьем и еще труднее понять, что счастья-то, собственно, и не было, была только иллюзия. Он как-то и не заметил, занявшись своей работой, когда жена успела растерять свои мечты. Круг ее интересов сузился, ограничился маленьким домашним мирком. Когда она потребовала этого же от Рогова, тогда он спохватился, но было уже поздно. Собственно, была ли она такой, какой он ее видел, ослепленный любовью?

Мать жены иногда вздыхала откровенно, вздыхала о том, что вот ее Лелечка могла бы найти себе более подходящего мужа. Господи, сколько у нее было женихов! А вот выбрала же! В глазах матери Рогов был лядащим, бесхозяйственным мужиком. Он никогда ничего не привозил из колхоза, даже поросеночка, хотя другие привозили. Рогов и дома бывал редко, совсем не смотрел за хозяйством. И корова, и овцы, и куры — все на лелечкиных плечах. Бабье ли это дело? Носится по району, как будто ему больше всех надо! Сам же ни бог весть какой начальник! Приходится вот им с Лелечкой перебиваться, не говоря уж о нарядах. Стыдно на люди показаться.

И они забирали у Рогова всю зарплату. Он сначала терпел, молчал. Никому ни разу не сказал, что у него даже приличного костюма нет, что этот несчастный плащишко заменяет ему пальто, а зимой вместе с телогрейкой — шубу. Ему совсем немного надо. Однако терпение истощалось. Участились скандалы, и Рогов старался меньше бывать дома.

Последняя ссора произошла недавно.

С заседания бюро Рогов вернулся поздно ночью. Дома все спали, во всяком случае так считал Рогов, когда тихо прошел в кухню и зажег свет. Он с горечью заметил, что ужина ему не оставили. Кое-как разыскал крынку кислого молока, хлеб и, когда доставал из посудины чашку, нечаянно уронил стакан, вздрогнул. В кухне появилась жена, заспанная, нечесанная. Она молча собрала осколки, бросила их в печку и села напротив. Некоторое время молчали, потом жена сказала:

— Мог бы и пораньше прийти.

— Не мог, — ответил Рогов, не переставая есть.

— У тебя вечные отговорки. А у нас с коровой что-то сделалось. Не встает.

— Ветеринара позови.

— Нет чтобы самому позвонить. Завтра позвоню.

— Сегодня бы надо было. Вот ты ходишь до полночи и не знаешь, что дома делается. Хоть сгори — тебе все равно.

— Положим, не все равно. И ты же хорошо знаешь, что я не бездельничаю. У меня и без коровы дел по горло.

— По-твоему, пусть она подыхает?

— Ну, чего ты ко мне привязалась?

— Завтра ты, пока не проверишь, что с коровой, никуда не пойдешь. Слышишь?

Рогов усмехнулся и сказал:

— Завтра я — в командировку. Позвоню ветврачу и поеду.

— Никуда ты не поедешь! Я к Лоскутову пойду, слышишь? Расскажу, как ты с семьей живешь.

Рогов посмотрел на жену, чувствуя, что раздражается.

— Ты вот о корове побеспокоилась, — сказал он, — а у меня не спросила: как я себя чувствую, как идут у меня дела!

— Нужно мне! — равнодушно ответила она, и это окончательно вывело его из терпения. Они поругались. Потом Рогов накинул на плечи плащ, выскочил на улицу и побрел, сам не зная куда. Очнулся за околицей; свернул в поле, добрался до первой соломенной кучки, оставшейся от комбайна, и лег на спину, закинув под голову руки. Так и пролежал до утра, опустошенный, обиженный, глядя с тоской на россыпь белых звезд на темно-синем небе.

…Сейчас, идя с полевого стана, он до мелочи вспомнил последнюю ссору, но тут же он вспомнил и хороший взгляд валиных глаз и на душе уже не было так пусто и одиноко.

К вечеру Рогов добрался до «Южного Урала». Махрова он застал в правлении колхоза. Председатель приветствовал его шумно, а потом сказал:

— Здорово Лоскутова вы поскребли. Пора, давно пора, верно говорю…

— Не радуйтесь, — отозвался Рогов, усаживаясь у окна. — Боюсь, что и вам достанется…

— Эх, Рогов, Рогов, неуважительный вы человек: все шильцем норовите уколоть. Только мы стреляные воробьи. Привыкли.

— Плохая привычка.

— Конечно, хорошего мало, что и говорить, — вздохнул председатель и, услышав стук, крикнул: — Да, войди!

Вошла Лена Огородникова. На ней было ситцевое платье. Жакет расстегнут, русые косы свиты на голове аккуратненьким гнездышком. В ее осанке, в выражении лица было столько независимости, гордости, всего того, чем силен счастливый человек, что Рогов повеселел. Он радостно приветствовал Лену.

— Вот что, Огородникова, — нахмурился Махров, навалившись широкой грудью на стол, — ты брось фортели выкидывать. Хватит. Поумнеть пора.

Лена опиралась на дверной косяк, левую руку спрятала в карман жакета, а правой доставала семечки и невозмутимо лузгала их. На Махрова смотрела насмешливо, словно бы говоря: «Ну, покричи, покричи, с утра не слышала». И это его взорвало. Он пообещал ее оштрафовать. На Лену угроза не подействовала. Тогда он крикнул, что снимает с доярок. Она повела плечом: «Подумаешь, страсти какие!» Махров побагровел, стукнул кулаком по столу и вынес окончательный приговор:

— Выгоню из колхоза!

Лена выпрямилась, резко одернула жакет, в глазах вспыхнули гневные огоньки.

— Мы тебя сами вышвырнем! Ишь, налил жиром шею-то! — зло сказала она.

Рогов подумал, что Махрова хватит удар: председатель потерял дар речи. А Лена повернулась и вышла.

— С-сукина дочь! — наконец выдавил Махров.

4

Через полторы недели состоялось заседание бюро райкома партии. Район по-прежнему срывал хлебосдачу. После долгих и бурных споров Махрову объявили строгий выговор. Прокурор предложил снять его с работы. Но вступился Лоскутов. Он сказал, что теперь не время: закончится уборка, тогда можно вернуться к этому вопросу.

Махров вышел из райкома красный, как после бани, долго не мог отдышаться и на улице. Он начинал понимать, что для него наступает плохое время. И самое худое, что ответ-то придется держать не перед Лоскутовым, а перед колхозниками. Об этом ему сегодня еще раз напомнил Рогов, рассказав членам бюро о жалобах колхозников на Махрова, поступивших в редакцию.

…Заседание продолжалось. Остались члены бюро. На повестке последний вопрос: персональное дело Рогова. Да, жена сдержала слово: она была у Лоскутова. А тот уцепился — и делу дан ход. Говорил Лоскутов. Рогов слушал его, рисуя в блокноте бессмысленные завитушки, чувствовал на себе взгляды товарищей и краснел. Надо давать объяснения. Неприятно и тяжело. Все сейчас было противно Рогову в секретаре: и горбатый, с прожилками нос, и надменная складка у рта, и безукоризненно наутюженный китель, и сама манера говорить не спеша, растягивая слова и словно бы прислушиваясь к ним. «И говорит равнодушно, как о чем-то надоевшем и скучном», — зло подумал Рогов. Лоскутов не спросил у него ни о чем, не поговорил. Послал к жене инструктора «расследовать». Рогов ушел от жены бесповоротно и навсегда. С той памятной ночи он не был дома и не мог знать, как «расследовалось» его так называемое персональное дело. Он, конечно, предполагал, что могли наговорить на него жена и теща.

Когда его спросили, он только сказал:

— Мне трудно говорить об этом, товарищи. Это очень сложно, вдруг не расскажешь. Одно для меня очевидно: нет у меня семьи, распалась… Проглядел. Прошу: разберитесь хорошо, прежде чем решать, и разберитесь не так, как разбирался Лоскутов. Спросите и меня. Я ведь тоже лицо заинтересованное, — криво усмехнулся Рогов и сел.

Члены бюро чувствовали себя неловко. Прокурор примирительно сказал:

— Семен Андреевич, а ведь в самом деле не годится так. И членов бюро не известили. Я старуху лет тридцать знаю — вздорная. Дочка, кажется, не лучше…

Лоскутов не согласился, упирая, на то, что Рогов бросил жену с ребенком, и требовал объявить выговор.

— Что ж, по-твоему, в ногах у нее ползать? — жестко улыбнулся прокурор. — Нет, ты уж лучше уволь его от этого!

Спор разгорелся. Рогов думал: «Какая ерунда! Как он, Лоскутов, мог так грязно сводить счеты?»

Члены бюро голосовали против предложения Лоскутова. После заседания в кабинете никто не задержался. Рогову на прощанье крепче обычного жали руку.

…Рогов брел на квартиру не спеша. Вспомнил Лену Огородникову, ее застенчивого Бориса, вспомнил пробойного Костю — бригадира. Сколько их: таких славных, чистых, работящих на свете? Не счесть! С ними легко дышится, веселее живется. Среди них есть Валя Иванцова… Вдруг она предстала перед его мысленным взором такой, какой видел ее на полевом стане: склонившаяся над стенной газетой, с ослабевшей коричневой заколкой, которая еле-еле удерживала темную тяжелую косу…

Рогов остановился, провел рукой по глазам, словно пытаясь снять пелену, которая мешала разглядеть настоящее счастье.

А ночь брела по земле по-осеннему густая, теплая, полная таинственных шорохов, удивительно непонятная и беззвездная.