Глава первая Сценический детектив?

Чтобы понять, как далеко восприятие зрителя XXI века отстоит от цепи ассоциаций, которая возникала у современников Фонвизина, смотревших спектакль, приведем один пример. В первой же сцене госпожа Простакова уморительно бранит слугу Тришку за плохо сшитый кафтан. Насмерть запуганному мужу кажется, что обновка для сына «м…мешковата», хозяйка находит одежду тесной, а ее брат Тарас Скотинин — в самый раз: «сшит изряднехонько».

«Не говорила ль я тебе, воровская харя, чтоб ты кафтан пустил шире», — наседает Простакова. «Да ведь я, сударыня, учился самоучкой… извольте отдать портному», — оправдывается слуга. «Так разве необходимо надобно быть портным, чтобы уметь сшить кафтан хорошенько. Экое скотское рассуждение! — не унимается барыня. — …Портной учился у другого, другой у третьего, да первоет портной у кого же учился?» Тришка не теряется: «Да первоет портной, может быть, шил хуже и моего».

Живая зарисовка. Хозяйки часто ругались со слугами, требуя невозможного: то готовить, как французский повар, то шить не хуже, чем в лавке на Кузнецком Мосту, то укладывать волосы на манер платного куафера. И язык сочный, настоящий, именно таким говорили.

Но образованный человек того времени угадывал за кафтаном аллегорию — отсылку к журналу «Всякая всячина», который редактировала сама Екатерина II. Там по поводу неудачи Уложенной комиссии 1767 года императрица поместила притчу о недошитом кафтане.

«Мужик» вырос из старого, «добрый приказчик» выбрал материю и позвал портных, которые «решили кроить в запас». Однако посреди работы «вошли четыре мальчика, коих хозяева недавно взяли с улицы, где они с голода и с холода помирали… сии мальчики умели грамоте, но были весьма дерзки и нахальны: зачали прыгать и шуметь». В результате они помешали портным, кафтан остался не сшит, а мужик «дрожит от холода на дворе»^[5].

Уложенная комиссия была созвана специально для того, чтобы создать новый свод законов, нечто вроде Общественного договора. Но интересы разных слоев населения оказались столь далеки друг от друга, а дискуссии порой так остры, что императрица предпочла сама «шить кафтан». С первых же строк Фонвизин начал браниться с Екатериной II: государыня любила выставлять себя «невеждой», автор доказывал, что непрофессионал не справляется с работой, что в России все привыкли делать «самоучкой», а стоит обратиться к мастерам. Однако тут же добавляет, что ранние законодатели Европы, может быть, «шили» еще хуже…

Тришкины кафтаны

В самых ясных местах текста таятся волчьи ямы. Пьеса буквально пронизана отсылками к другим литературным произведениям, журнальной публицистике, тайным политическим проектам. Если зацепить этот пласт, она зазвучит на сотни голосов, которых мы сегодня не слышим.

Так, в речи персонажей мелькают названия законодательных актов — «Указ о вольности дворянства» 1762 года, «Учреждение по управлению губерний» 1775 года, — которые пропускаются зрителем мимо ушей. А для Фонвизина они имели большое значение. Ведь подписанию каждого документа предшествовала борьба придворных партий, порой весьма ожесточенная, в которой драматург волей-неволей принимал участие на стороне своего покровителя Панина^[6]. Его раздражение могло выплеснуться и статьей, и стихотворным переводом с политическим подтекстом, и комедией.

Пожалуй, нет в мировой литературе другого произведения, которое, подобно «Недорослю», показывало бы момент столкновения благих законодательных начинаний и дремучей реальности. Под напором честных чиновников (что уже вызывает недоверие) и благонамеренных подданных патриархальная глубинка (а это вся Россия) уступает, но огрызается, показывает зубы и в любую секунду готова вернуть жизнь в прежнее, привычное русло.

Характерна сцена, где госпожа Простакова сначала униженно вымаливает у Стародума прощение за попытку насильно выдать его племянницу замуж, а получив таковое, готова кинуться на слуг с кулаками: «Простил! Ах, батюшка! Ну, теперь-то я дам зорю канальям своим людям. Теперь-то я всех переберу поодиночке… Нет, мошенники! Нет, воры! Век не прощу, не прощу этой насмешки!»

В первый момент кажется, что речь идет только о похищении главной героини комедии Софьи: «Теперь-то допытаюсь, кто из рук ее выпустил». Но присутствие в доме чиновника губернского правления Правдина указывает на сложность ситуации: дело не ограничилось одним преступлением, ведь проверяющий приехал к Простаковым, ничего не зная о сироте. Тогда зачем? Были жалобы на «варварства» госпожи? Именно за них «презлая фурия» хочет посчитаться со слугами.

Перед нами детектив, возникший задолго до появления жанра и вылитый в форму комедии нравов. Одно преступление прячется за другим. Но все нитки намеренно выпущены наружу. Современники умели за них потянуть. Попробуем и мы.

Насильный брак

Прежде всего надо разделить два противозаконных акта и рассмотреть их по отдельности. Что натворили господа Простаковы в отношении Софьи?

После смерти матери девушку похитили из родного имения, увезли «неведомо куда», обобрали и намереваются выдать замуж за брата хозяйки Тараса Скотинина. Вот что жених Софьи Милон, молодой офицер, сопровождающий команду солдат к месту службы, говорит Правдину: «Я влюблен и имею счастье быть любим. Больше полугода, как я в разлуке с той, которая мне дороже всего на свете… Пишут ко мне, что, по смерти ее матери, какая-то дальняя родня увезла ее в свои деревни. Я не знаю ни кто, ни куда. Может быть, она теперь в руках каких-нибудь корыстолюбцев, которые, пользуясь сиротством ее, содержат ее в тиранстве».

Ответ Правдина: «Подобное бесчеловечие вижу и в здешнем доме» — готовит зрителя к нечаянному появлению героини: «А! вот она сама». Но не только. Преступление распространенное, узнаваемое; ему много примеров «и в здешнем доме», и по соседству. Исследования показывают, что так называемый «насильный» брак, когда девушку без согласия выдавали замуж, встречался практически в каждой семье. Исключением становилось обратное: молодые избирали друг друга по воле сердца. Приехавший из Сибири и помешавший «злодейству» дядя Стародум высказывает очень нетипичное для патриархальной среды мнение: «Я заступаю место отца твоего. Поверь мне, что я знаю его права. Они нейдут далее, как отвращать несчастную склонность дочери, а выбор достойного человека зависит совершенно от ее сердца. Поди за кого хочешь».

Дядя-то почти либерал! Очень похожие слова шесть десятилетий спустя Николай I напишет своей дочери великой княжне Ольге о ее предстоящем браке: «Как ты по Божию наитию решишь свою участь? С полной свободой, с полным испытанием твоего сердца, без предупреждений и без наущений, сама одна ты. Минута важная, решительная на всю жизнь… Никто не может тебе советовать, ты одна можешь и должна судить об этом деле… Что ты решишь, то будет»^[7]. Звучит по-стародумовски: «Поди за кого хочешь».

Но полувеком ранее примеров уважительного отношения к ребенку даже в самых образованных семьях было немного. Родители неволили своих дочерей не только из-за денег или чинов жениха, но и просто потому, что мысль о самостоятельном выборе казалась противоестественной. «Разве я в своем доме не вольна? Разве дети-то не мои?.. Ах она мерзавка!.. Что в том, противен ли он, нравен ли он ей или нет? Она ведь моя дочь, и будет за тем, за кого я выдать ее хочу», — рассуждала героиня пьесы Екатерины II «Именины госпожи Ворчалкиной» (1772), в которой зрители узнали старую подругу императрицы княгиню Е. Р. Дашкову, будущего директора Академии наук.

Только наиболее мягкосердечные люди видели в насилии над детьми «тиранство». Дочь заверила Ворчалкину, что «из воли ее не выступит», но едва не умерла от горя: «Она в великом смущении, побледнев и трясясь, шла через комнату, где мы сидели, и не дошед до других дверей, вдруг упала на землю, так что и поддержать никто не успел… Конечно, от печали; вот плоды вашей строгости!»^[8]

Оказывается, Фонвизин был согласен с императрицей по вопросу о смягчении семейных нравов. «Ввечеру быть уже сговору, — объявляет Скотинин, — так не пора ли ей сказать, что выдают замуж?» Простакова возражает: «Если ей сказать прежде времени, то она может еще подумать, что мы ей докладываемся».

Что значит «прежде времени»? И когда будет пора? На сговоре. Иные невесты узнавали о свадьбе только в церкви. Такая предосторожность позволяла избежать сопротивления. Ошеломленный человек редко бывает способен защищаться. Не успев опомниться, девица становилась женой незнакомого ей взрослого человека, которому родители передавали свои права на нее.

Еще совсем недавно, во времена Московской Руси, невесте разрешалось взглянуть на жениха только в церкви, после венчания, через узкую щель в покрове — платке, которым покрывали голову новобрачной. Иногда молодые оставались «слепы» до свадебного пира, где между их стульями протягивалась красная драпировка, разделявшая пару. Родственники тайком подносили к ней зеркальце, чтобы муж с женой могли взглянуть друг на друга еще до брачной ночи, и по выражению лиц гадали о взаимных впечатлениях. «Кому смех, а мне и полсмеха нет», — как говорит Тарас Скотинин в пьесе.

Конечно, подобные нравы царили только среди богатых слоев общества. У крестьян и городских мещан женщина в силу повседневной работы пользовалась бо?льшей свободой. Но эта свобода не ценилась, являясь признаком низкого положения. Состоятельные люди много перенимали у восточных соседей и считали затворничество для женщины желанным идеалом, подчеркивавшим ее высокий статус.

На читателей XVIII века патриархальные традиции, оставленные при Петре I, производили умилительное впечатление. Их находили соединением грубости, простоты и целомудрия. Князь М. М. Щербатов в 1786 году писал в памфлете «О повреждении нравов в России»: «Приятно было женскому полу… что могли прежде видеть, с кем должны навек совокупиться». А кавалеры имели случай познакомиться на куртаге с девицами, «на которых прежде, поверяя взору родителей, женивались»^[9]. Обратим внимание, что новые отношения воспринимались не как нормальные, а как «поврежденные».

В этом вопросе Фонвизин не мог бы согласиться с Щербатовым. Но у последнего подрастала дочь, которой тот хотел бы распоряжаться без помех и поэтому забрал из Смольного монастыря, где воспитанниц «развращали» европейскими нравами^[10].

Еще в начале века Петр I издал три указа (1700, 1702 и 1724), запрещавшие венчать молодых без взаимного согласия. В законодательной практике повторение означает, что тот или иной акт никак не может укорениться. Так, Екатерине II пришлось дважды отменять пытку при расследовании — судебные чины не понимали, как действовать иначе. Не понимали этого и родители. В 1722 году камер-юнкер Берхгольц описал венчание, происходившее не где-то в глубинке, а при дворе. На вопрос священника, обращенный к молодым: «Желают ли они вступить в брак и добровольно ли согласились на него?» — в церкви раздался громкий смех^[11].

Обычно за жениха и невесту отвечали родные. Часто к венцу подходили люди уже сломленные — уговоренные, запуганные, не смевшие «выступить из воли» старших. Имелся и другой — мягкий — способ заставить невесту поступить «как следует» — слезы матери, рассказы о разорении семьи, о долге перед близкими. Так, в 1817 году молоденькая Екатерина Буткевич (во втором, счастливом, замужестве Зурова) была выдана родителями за богача, польского графа В. В. Стройновского. Разница в возрасте составляла 41 год. Мать на коленях просила семнадцатилетнюю красавицу спасти родных от нищеты^[12].

Случалось, что невесты даже не сознавали, куда и зачем их ведут. «Дело было решено без меня», — вспоминала о своем замужестве в 80-х годах XVIII столетия А. Е. Лабзина. Больная мать позвала ее, долго ласкала и просила «согласия» на устройство дальнейшей судьбы. «Я, никак не подозревая, чтоб это было мне замужество, со слезами ей отвечала, что я никогда воле ее не противилась и всегда ставила законом ей повиноваться»^[13].

Показательна и судьба матери Дашковой, М. И. Сурминой. Ирландская компаньонка княгини Марта Уилмот (Вильмот) записала рассказ покровительницы: «Госпожа Сурмина… еще девочкой была выдана замуж за князя Юрия Долгорукова. Вскоре после этого семья Долгоруковых попала в опалу, и императрица Анна [Иоанновна] приговорила князя к пожизненному изгнанию в Сибирь. Мать Сурминой… бросилась к ногам императрицы, умоляя разрешить развод дочери, получила разрешение и через несколько месяцев выдала ее замуж за графа Романа Воронцова»^[14]. После возвращения из ссылки в 1741 году Долгоруковы встретились с Воронцовыми. Бывшие супруги узнали друг друга и «были чрезвычайно смущены», но ни о каком «возвращении к старому» речи уже идти не могло. Тем более что Марфа Ивановна для получения развода написала под диктовку матери прошение, в котором заявляла несогласие с «образом мыслей» мужа^[15]. Как не вспомнить недавние печальные времена, жен и детей «врагов народа», писавших отказы от мужей и родителей, чтобы не разделить их судьбу и не попасть в лагерь?

Сама выйдя замуж по любви, но не обретя счастья, Дашкова, видимо, решила, что старый добрый способ — не считаться с мнением невесты — вернее. Она начала сватать дочь очень рано, лет с двенадцати, а выдала в пятнадцать. Первый претендент — кузен покойного мужа, князь Александр Борисович Куракин, был десятью годами старше невесты. То обстоятельство, что девочка, почти ребенок, должна встретиться со взрослым мужчиной, известным своими куртуазными похождениями, не смущало мать. Позднее, выдав Анастасию за другого, очень состоятельного жениха, княгиня писала, что совместная жизнь с молодыми позволяла ей «охранять молодость» дочери, то есть до поры до времени не допускать мужа к жене. Промучившись в роли «соломенного вдовца» и не получив ни супруги, ни обещанного приданого, тот уехал. А княгиня, потратившись на обучение Анастасии в Англии, использовала дочь как бесплатного переводчика для академических журналов^[16].

Мать считала свои права священными и естественными. Ребенок мыслился как собственность, которую родители в полном смысле слова «сделали». В 1786 году княгиня написала пьесу «Тоисиоков», где с подмостков обосновывала свои принципы. У ее главной героини — госпожи Решимовой — две племянницы. Одна по своей воле вышла замуж и теперь несчастна. Другая, более скромная и робкая, живет у сестры и наблюдает «неустройство» ее дома. «Крушусь о сестре твоей, — говорит Решимова племяннице, — но кто же виноват? Сама выбрала, влюбилась в болвана… Ты, мое любезное дитя, не погуби себя так же. Дай мне за тебя решить»^[17].

Повиновение воле старших — единственное, что может обеспечить счастье в будущем. «Она у меня маленькая по ниточке ходила», — восхищается героиня кротостью младшей из девушек. Пьеса автобиографична. Всякий раз, когда Анастасия пыталась бунтовать — разъехаться с матерью, уйти к мужу, — княгиня грозила заключить ее за неповиновение в тюрьму. И имела на это право^[18].

Законодательство поддерживало родительскую власть. Поэтому Софья у Фонвизина не спешит возражать родным, которые увозят ее и распоряжаются наследством. «Правду сказать, мы поступили с Софьюшкой, как с сущею сироткой, — признает Простаков. — …Взяли ее в нашу деревеньку и надзираем над ее имением, как над своим». Защищаясь от обвинения в корысти, он заявляет: «Ведь Софьюшкино недвижимое имение нам к себе придвинуть не можно». Но ему не верит даже Скотинин: «А движимое, хотя и выдвинуто, я не челобитчик». Потому брак и слажен в кругу семьи, что Тарас не намерен судиться за грабеж невесты: «Всякий убыток, чем за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы в воду».

Дядя из Сибири

Единственное спасение для Софьи — более близкий родственник, который может забрать девушку. И даже подать жалобу. Правдин подталкивает Стародума: «Ваше одно слово перед правительством… и уже спасти ее (Простакову. — О. Е.) нельзя». Но дядюшка знает, что надо прощать обиды, и в этом солидарен с племянницей. Закон законом, а совесть совестью.

Приглядимся к этому персонажу.

Понятие «американский дядя» вошло в поговорку. Имеется в виду богатый заграничный родственник, который вдруг оставляет наследство никому не известному дальнему члену семьи.

У Софьи такой родственник был. Правда, пропадал он не в Америке, а в Сибири, где нажил состояние и готов осчастливить им сироту. «Пошед в отставку, положил я основание твоему воспитанию, — говорит он племяннице, — но не мог иначе основать твоего состояния, как разлучась с твоей матерью и с тобою». То есть, выйдя из действительной, сначала военной, потом придворной, службы, герой получил так называемый абшид — деньги, которые выдавались отставникам из казны, — и отдал их вдовой сестре на воспитание малютки. А сам отправился на край света искать счастья. «Решился я удалиться на несколько лет в ту землю, где достают деньги, не променивая их на совесть, без подлой выслуги, не грабя отечества; где требуют денег от самой земли, которая правосуднее людей, лицеприятия не знает, а платит одни труды, верно и щедро».

Создается впечатление, будто благородный дядя руду копал. На самом деле он тоже служил, но хитрость состояла в том, что в отставку выходили следующим чином. То есть полковник становился бригадиром. И вступал в новую службу, уже исходя из бригадирского звания. На окраинах империи — в Сибири, в Новороссии и Крыму, позднее на Кавказе — существовали льготы, позволявшие быстрое продвижение — без «подлой выслуги». Уехав из столицы в «землю незнаемую», Стародум мог обрести и генеральство. Новый уход в отставку потянул бы за собой новый, уже генерал-майорский чин и новый, куда больший абшид.

Это только игра со званиями — вполне законная и никем не запрещенная.

Где в Сибири можно было себя применить? Либо на казенных заводах, либо при сборе налогов с местного населения. Ведь нет сведений, что Стародум основал собственное дело или нанялся к частным предпринимателям вроде Строгановых, Демидовых, Мясниковых или Твердышевых, которые, впрочем, тоже зависели от казны. На заводах ему пришлось бы иметь дело с приписными заводскими крестьянами, которых Екатерина II называла «роптунами по справедливости», в том смысле, что их требования к хозяевам справедливы, а положение крайне тяжело. Совсем недавно прогремела Пугачевщина, в которой приняли участие горнозаводские рабочие Урала. Окажись дядюшка на заводах, и он не смог бы с чистой совестью произносить речи о добродетели.

Положение сборщика налогов с местных охотничьих народов еще интереснее. Екатерина II рассказывала французскому послу графу Луи де Сегюру о наказе, который ее северные подданные привезли в Уложенную комиссию: «Выборные от самоедов, дикого племени, подали мнение, замечательное своей простодушной откровенностью. „Мы люди простые, — сказали они, — мы проводим жизнь, пася оленей; мы не нуждаемся в Уложении. Установите только законы для наших русских соседей и наших начальников, чтобы они не могли нас притеснять; тогда мы будем довольны, и больше нам ничего не нужно“»^[19].

Императрица считала справедливым обложить «дикарей» «небольшой данью мехами», которая «их не обременяет». Однако еще во время путешествия по Волге в 1767 году к ней обращались местные жители с многочисленными жалобами «на притеснение от начальников», которые, например, заставляли в качестве налога присылать в столицу стерлядь для царской конюшни. «Лошади рыбу не едят», — откликнулась Екатерина II. Кому же шла стерлядь? Господам начальникам. Вот так в реальности и собирали состояние на окраинах.

В пьесе «Шаман Сибирский» 1783 года императрица вывела чиновника Бобина, приехавшего аж с сибирской границы с Китаем, — он хитер, глуповат, жаден и готов все спустить, повинуясь мистическим откровениям «мунгальского» колдуна^[20]. Стародум наизнанку. Ни честности, ни здравомыслия. Время создания комедии показывает, что Екатерина II в сценической форме полемизировала с Фонвизиным. Не верила в возможность существования подобного положительного персонажа.

Фонвизин и его современники хотели верить. Что же в реальности? Спустя 30 лет Кондратий Рылеев, управлявший конторой Российско-Американской компании в Петербурге, нажил бобровую шубу, хотя имел чин подпоручика, а бобровый воротник полагался только генералам. Даже адъютанты императора носили волчьи. Богатые окраины, богатые люди, хотя состояние нажито за счет перераспределения казенных инвестиций. Рано или поздно тамошние чиновники начинали жаждать власти^[21]. У Фонвизина — пока только семейной.

«Слушались и боялись»

Наши претензии к Стародуму смехотворны с точки зрения просвещенческой комедии. Множество персонажей европейской художественной прозы уезжали в американские колонии, а затем возвращались от «благородных дикарей» с «честно заработанным богатством» и поучали дома тех, кто моложе или беднее. Кстати, далекая неведомая Россия воспринималась иностранцами тоже как место заработка, куда «на ловлю счастья» отправлялись предприимчивые искатели наживы^[22]. Характерно высказывание итальянца Жана Микеле Одара, принявшего участие в перевороте 1762 года: «Я родился бедным; видя, что ничто так не уважается в свете, как деньги, я хочу их иметь, сего же вечера я готов для них зажечь дворец; с деньгами я уеду в свое отечество и буду такой же честный человек, как и другой»^[23].

Вот права на назидательные беседы. Но Фонвизин опустил подробности из биографии героя, чтобы тот выглядел почтенно. Вместе с Правдиным Стародум исполняет роль резонера, уча общество, как должно, а не как приходится, жить. Ему вручено право рассеять над головой племянницы черные тучи и наставить ее на путь истинный. Первое, чего требует дядя, — откровенности. И девица готова распахнуть перед ним сердце. Это очень значимый момент.

Душеспасительные беседы с младшими членами семьи действительно были заметной частью жизни и вменялись старшему родственнику в обязанность. В форме поучений составлялись целые мемуары, где автор иллюстрировал «правилы» примерами из собственной жизни. Дашкова писала о золотых допетровских временах: «Дети любили и почитали своих родителей и повиновение их было неограниченно; старший в роде был как патриарх, коего слушались и боялись; его упреки молодым, впавшим в пороки, горькие слезы производили, и исправление было их последствие»^[24].

Именно таким «патриархом» выступает Стародум. Подобное поведение являлось формой контроля — весьма разветвленного, если учесть, что ту же функцию начальник выполнял для подчиненных, командир для офицеров, барин для холопов. По отношению к своим крепостным Дашкова использовала слово «подданные», им же обозначала и сотрудников по Академии наук, которым было запрещено искать другого покровителя и совместительствовать — например, преподавать и получать чины через Сенат^[25]. И крестьяне, и ученые, и дети оказывались своего рода холопами. А сама княгиня — «патриархом».

Софья говорит Стародуму: «Ваши наставления, дядюшка, составят все мое благополучие. Дайте мне правила, которым я последовать должна. Руководствуйте сердцем моим. Оно готово вам повиноваться». Так и должна вести себя девица. Ее слова совпадают с просьбой, которую Анна Лабзина обращала к каждому из начальников своего беспутного мужа: «Я ни в чем не имею нужды, кроме советов добрых и чтоб вы были моим наставником и благодетелем… я до сих пор не жила без друга и путеводителя». Никто не отказывал, и не только потому, что поучать приятно, но и потому, что покровительство пополам с нравственным надзором было принято. «Узнайте меня короче и будьте искренни»^[26], — говорит героине мемуаров иркутский губернатор.

Но не всякая девушка желала раскрывать свои тайны. Щербатов жаловался, что, забрав дочь из Смольного, не нашел в ней прежней искренности: «Эти девицы, приученные к скрытничеству, не любят высказывать своих мыслей»^[27]. Смольнянки, вырванные на время из семей, предупреждались наставницами, что по приезде домой они, быть может, не встретят понимания и должны будут осторожно высказывать свои просвещенные взгляды. Ими уже трудно было управлять. Прежде девушка должна была простодушно выбалтывать все, что происходило на душе, а старшие — одергивать и поправлять, получая благодарность за советы. «Дядюшка! Какую правду вы говорите! — восклицает Софья. — Во всю жизнь мою ваша воля будет мой закон».

Чему же учит племянницу Стародум? Помимо прочего, он рассуждает о браке: «Возьмем в пример несчастный дом, каковых множество, где жена не имеет никакой сердечной дружбы к мужу, ни он к жене доверенности; где каждый с своей стороны своротили с пути добродетели. Вместо искреннего и снисходительного друга жена видит в муже своего грубого и развращенного тирана… Муж видит в душе своей жены одну грубую и своенравную наглость… Оба стали друг другу в несносную тягость… Дом брошен… Имение растощается… Дети при жизни отца и матери уже сироты». Горе происходит «оттого, что при нынешних супружествах редко с сердцем советуются. Дело о том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет».

Опять найдем похожую картину у Дашковой. В пьесе «Тоисиоков» она рисует замужество госпожи Решимовой: «Ну-с, приехали мы в город; и чтобы не подвергнуться той же скуке, стали разъезжать он в сторону, а я в другую. Поутру в лавках, да на гулянье, потом спешу одеться, чтобы обедать в гостях, после в комедию, оттуда на бал; с утренней зарей домой возвратимся так измучены, так устанем… а веселья и удовольствия нимало не находили… Тут я спохватилась»^[28].

Красной нитью эти рассуждения пройдут через тексты близких литературных потомков Фонвизина, вызывая неизменную скуку читателей. Н. М. Карамзин в «Письмах русского путешественника» обрушивается на женщин большого света: «Светские дамы, будучи всегда на сцене, привыкают думать только о театральных добродетелях. Со вкусом одеться, хорошо выйти, приятно взглянуть, есть важное достоинство для женщины, которая живет в гостях, а дома только спит или сидит за туалетом. Ныне большой ужин, завтра бал: красавица танцует до пяти часов утра; и на другой день до того ли ей, чтобы заниматься своими нравственными должностями?»^[29] Заметно, что поучения Стародума и сетования Решимовой накладываются здесь друг на друга.

К 30-м годам XIX века у А. А. Бестужева-Марлинского те же жалобы на светские браки обретут и излишнее многословие, и заметную затрепанность: «Смех и горе, как у нас совершаются свадьбы! Мы торопимся жить, а жениться опаздываем: всякий хочет добиться до штабских или генеральских эполетов, чтобы дороже перепродать их по рядной записи. Невеста идет в придачу к приданому, а как сочтут на деле — смотришь, у невесты недостаток душ, у жениха тела… Хороша ли, нет ли она собой, но она молода, она желает нравиться и наслаждаться… а что находит она в благоверном своем супруге? Под сукном да ватою завернутый фланелью барометр… Жена поневоле станет бегать из дома: там пахнет пустотою»^[30].

Даже любящие супруги разлучаются благодаря такому образу жизни. В «Маскараде» М. Ю. Лермонтов говорит устами главной героини:

Да ты всегда не в духе, смотришь грозно,

И на тебя ничем не угодишь.

Скучаешь ты со мною розно,

А встретимся, ворчишь!

Скажи мне просто: Нина,

Кинь свет, я буду жить с тобой

И для тебя; зачем другой мужчина,

Какой-нибудь бездушный и пустой,

Бульварный франт, затянутый в корсете,

С утра до вечера тебя встречает в свете,

А я лишь час какой-нибудь на дню

Могу сказать тебе два слова?^[31]

Значит, тема долгое время оставалась животрепещущей. Недаром фонвизинская Софья восклицает: «Ах, как я этого примера ужасаюсь!» Именно брак из-за денег, где «нимало не наблюдаются» сердечная склонность и добродетели молодых, мог выйти у нее со Скотининым или Митрофаном. Но дядя привез приданое — десять тысяч, «чтобы бедность достойного жениха нас не останавливала», — и готов отдать руку племянницы возлюбленному.

В самый неподходящий момент Простакова решает силой увезти Софью из дома и тайно обвенчать ее со своим сыном Митрофаном. Она и раньше надеялась, что дядя как-нибудь помрет в Сибири, даже предавалась наивному деревенскому колдовству: ставила за Стародума свечки, как за покойного. Не помогло. Теперь ее план состоит в том, чтобы ранним утром отвезти Софью в церковь: «Старик прогневается да простит и за неволею. А мы свое возьмем».

Невесту спасает ее прежний жених Милон, случайно оказавшийся рядом. Но Простакова не может опомниться от вмешательства. «Плуты! Воры! Мошенники! Всех перебить велю до смерти! — кричит она холопам. — Какая я госпожа в доме! Чужой погрозит, приказ мой ни во что… Жива быть не хочу». Только слова Правдина: «Сейчас представлю ее перед суд как нарушительницу гражданского спокойства!» — заставляют барыню охолонуть, но не раскаяться. Едва Стародум прощает, как Простакова вновь принимается за слуг: «Я теперь же всех с головы на голову».

Однако нашла коса на камень. Оказывается, и холопов у нее готовы отобрать. «За бесчеловечие жены вашей, — говорит чиновный гость Простакову, — до которого попустило ее ваше крайнее слабомыслие, повелевает мне правительство принять в опеку дом ваш и деревни».

«Тиранствовать никто не волен»

Тут мы вплотную подходим ко второму преступлению, о котором из-за хлопот с Софьей почти забыли.

Повторим, Правдин не просто так завернул в дом Простаковых. Вот как он объясняет дело Милону: «Я определен членом в здешнем наместничестве. Имею повеление объехать здешний округ… Не оставляю заметить тех злонравных невежд, которые, имея над людьми своими полную власть, употребляют ее во зло бесчеловечно… Нашел помещика дурака бессчетного, а жену презлую фурию, которой адский нрав делает несчастье целого дома».

Согласно «Учреждению для управления губерний Всероссийской империи» 1775 года, которое упоминает Правдин в разговоре с Милоном, число губерний было увеличено, а наиболее важные из них соединены в наместничества. Во главе последних стоял наместник, или генерал-губернатор, исполнительным органом при котором становилось наместническое собрание из двух-трех советников^[32]. В их число и попал Правдин. Причем дело происходит около Москвы, следовательно, в Московском генерал-губернаторстве. Правдин шлет донесения в Первопрестольную и оттуда же получает ответы. Стало быть, и он сам — крупная птица, и его начальник — из первых сановников империи. Трудно не разглядеть за этими образами фигуры драматурга и его покровителя. К моменту написания пьесы Никита Панин уже скончался, а Фонвизин вышел в отставку, но всегда мог вернуться, если бы партия наследника престола Павла начала теснить сторонников матери-императрицы. Москву возглавлял близкий сотрудник Екатерины II, человек, которому она полностью доверяла, — князь М. Н. Волконский. Он не мог быть для Фонвизина другом «страждущего человечества». Но его подсиживал, а во время Пугачевщины даже пытался заменить собой второй из братьев Паниных — генерал Петр Иванович.

Описание генерал-губернатора: «С каким усердием исполняет он… человеколюбивые виды вышней власти! Мы в нашем краю сами испытали, что, где наместник таков, каковым изображен наместник в Учреждении, там благосостояние обитателей верно и надежно» — наводит на мысль, что имелся в виду именно Петр Панин, за которым и в Первопрестольной, и при дворе стояла сильная группировка.

Этот наместник назван говорящим именем — князь Честан, он и давний друг Стародума, и дядя Милона, и покровитель Правдина. Фамилия указывает как на «честность», так и на «честь» персонажа, а отставка Петра Ивановича Панина была вызвана именно его щепетильным отношением к собственной чести: он, покоритель турецкой крепости Бендеры, получил орден Святого Георгия вторым после победителя в Чесменском сражении А. Г. Орлова, был оскорблен и ушел со службы^[33]. По этому поводу его брат Никита Иванович в «Предисловии» к «Проекту фундаментальных законов» с возмущением писал: «Посвятя жизнь свою воинской службе, лестно ль дослужиться до полководства, когда вчерашний капрал, неизвестно кто и неведомо за что становится сего дня полководцем и принимает начальство над заслуженным и ранами покрытым офицером?»

В пьесе есть место, удивительно схожее с этим пассажем: «Вдруг получил я известие, что граф, прежний мой знакомец, о котором я гнушался вспоминать, произведен чином, а обойден я, я, лежавший тогда от ран в тяжкой болезни… Я тотчас подал в отставку». Проект конституции был записан рукой Фонвизина и несет печать его соредакторства. Видимо, оба — и вельможа, и драматург — держались единого мнения об обиде Петра Панина. Недаром в пьесе поминается «подлая выслуга». «Никто нейдет стезею себе свойственною, — сказано в проекте. — …Какой чин, какой знак почести, какое место государственное не изгажено?»^[34] Только что введенный чин генерал-губернатора или наместника пока «не изгажен». Его бы и занять «мыслящему и благородное любочестие имеющему гражданину», то есть Панину — Честану.

Если наша догадка верна, то Фонвизин погружает читателя в некую альтернативную реальность, где законы исполняются, чиновники честны, добродетель защищена, а порок наказан. Такую картину он сам связывал с восшествием на престол наследника по мужской линии — Павла.

Пока же Правдин «из собственного подвига своего сердца» ищет нарушителей «гражданского спокойства», то есть преступников. Простаковы виновны в ограблении крестьян. Хозяйка завидует брату: «Весь околоток говорит, что ты мастерски оброк собираешь. Хотя бы ты нас поучил… С тех пор, как всё, что у крестьян было, мы отобрали, ничего содрать не можем». Кроме того, «презлая фурия» бьет домашнюю челядь: «Разве я не властна в своих людях?» Оказывается, нет. Закон требовал иного, но дотягивался далеко не до каждого медвежьего угла, что и создавало у помещиков-изуверов ощущение безнаказанности.

«Душегубица»

Уловив созвучие: Простакова — Салтыкова, современник Фонвизина легко договаривал то, что автор оставил за строкой. В начале царствования Екатерины II дворянка-«душегубица», жившая, кстати, в Москве, убила более тридцати крепостных. Доведенные до отчаяния люди подали несколько жалоб, но московские чиновники были подкуплены богатой барыней^[35]. Летом 1762 года двое крепостных Салтыковой отправились искать правды в столицу. Там им несказанно повезло: сразу же после переворота 28 июня 1762 года они сумели подать жалобу лично Екатерине II. На следствии удалось доказать причастность Салтыковой к тридцати семи убийствам, в остальных случаях недоставало улик.

В 1768 году Салтыкову лишили дворянского достоинства и имени, ей запрещалось носить фамилии мужа и отца. Она была приговорена к смертной казни, замененной пожизненным заключением. Перед этим Салтыкову подвергли так называемой гражданской казни. Ее выставили в цепях на Красной площади у позорного столба с прикрепленным к шее листом «Мучительница и душегубица»^[36]. После чего в кандалах осужденную посадили в подземную тюрьму Ивановского девичьего монастыря, чтобы «лишить злую ее душу в сей жизни всякого человеческого сообщества, а от крови смердящее ее тело предать Промыслу Творца»^[37]. В общей сложности ей довелось просидеть под замком 34 года, ни разу не мывшись и почти не видя человеческих лиц.

Историки, работавшие с делом Салтыковой, знают, что оно никогда не было бы доведено до суда без настойчивого вмешательства императрицы, постоянно подталкивавшей Сенат. Опытные чиновники старались замотать процесс не из любви к изуверке, а из опасения будоражить народ. Арест барыни вызвал к жизни поток жалоб на высочайшее имя, в которых крепостные утверждали, что их владельцы злоумышляют «про государское здоровье или какое изменное дело»^[38]. После осуждения господ их земли передавались в опеку и до совершеннолетия наследников управлялись специально назначенными чиновниками. Такое изменение собственного положения было желанно для крепостных, что и породило обилие «изветов». «Не удивительно, что в России было среди государей много тиранов, — рассуждала Екатерина. — Народ от природы беспокоен, неблагодарен и полон доносчиков»^[39]. Но остановить доносы было труднее, чем их спровоцировать.

Современный читатель знает, что в 1767 году крестьянам запрещалось жаловаться на господ императрице. На этом обычно и строятся представления о судебной системе того времени. Однако в реальности сложилась обратная ситуация: возросшее число жалоб и заставило освободить от них собственные ее императорского величества руки. Рассмотрением жалоб занимались разные органы — от Тайной экспедиции Сената до канцелярий полицмейстерских дел, губернских правлений, нижних земских судов и т. д. Часто документы кочевали от инстанции к инстанции, что до бесконечности затягивало расследование. Однако общая тенденция изменилась — отношение помещиков с крестьянами стало сферой применения уголовного права.

Наказание Салтыковой было в известной степени воспитательной мерой. Тот факт, что оно прошло в Москве в дни заседания Уложенной комиссии, придавало случившемуся государственный статус. Постепенно администрация зашевелилась. Но до сельских глубин рука правосудия дотягивалась только в том случае, если о жестокости тамошних помещиков становилось известно. Глушь и дальние расстояния охраняли изуверов. Екатерина II в замечаниях на книгу аббата Шаппа д’Отроша писала, что «хорошее или дурное обращение с прислугою гораздо более зависит от хорошей или дурной нравственности, чем от законов страны»^[40]. Законы имелись. А вот исполнять их или нет — было делом нравственности каждого помещика. Пока его не хватала за руку администрация губернии. Что происходило далеко не всегда.

Так, в 1786 году во Владимирской губернии генерал-губернатор граф Салтыков начал дело против помещика Карташова по обвинению в жестоком обращении с людьми. Был произведен обыск, от соседних помещиков собраны сведения. 164 человека заявили, что видели, как крестьяне Карташова ходят по ночам просить милостыню, и слышали от них о побоях и мучительстве. Полторы сотни жителей деревни Карташова ударились в бега, их дома стояли пустыми и разваливались.

Что становилось причиной наказания домашних тиранов? Человеколюбие правительства? Может быть. Но в не меньшей степени страх. Ведь крепостные господ Карташовых демонстрировали свои побои не только под господскими окнами. Куда чаще они протягивали руку за милостыней у ворот своего брата-крестьянина, вызывая жалость и возмущение. Даже во внешне благополучных имениях народ мог начать бунтовать.

Поэтому Правдин не только «ради подвига своего сердца» и не из одних «человеколюбивых видов» начальства искал «злонравных невежд, которые, имея над людьми своими полную власть, употребляют ее во зло». Такова была его прямая обязанность. Пугачевщина закончилась не так давно.

А вот найдя таковое «злонравие», он мог действовать двояко. Например, прислать солдат, чтобы утихомирить крестьян, если возмущение уже началось. Согласно губернской реформе, наместник получал в свои руки серьезные воинские контингенты, чтобы, не донося в центр, действовать в провинции. С таким отрядом и идет в Москву Милон. Кстати, испуг Простаковых при виде его команды только подчеркивает, что у хозяев имения рыльце в пушку.

Был и другой выход: наказать господ. «Я уведомил уже о всех здешних варварствах нашего начальника и не сумневаюсь, что унять их возьмутся меры», — говорит чиновник Милону. Обычным приговором по таким делам было годовое покаяние на хлебе и воде в каком-нибудь отдаленном монастыре, а затем ссылка в Сибирь на каторжную работу без срока. Известны и случаи клеймения помещиков-изуверов на лбу и щеках.

«Куча мерзавцев»

Фонвизин в полном соответствии с реальностью свел вместе чиновника, расследовавшего дело, и офицера во главе отряда. Последний должен был штыками подкрепить полномочия первого. Случалось, что следствие вообще вверялось крупному воинскому командиру, если не было основания полагаться на беспристрастность гражданских властей.

Так, в 1817 году А. X. Бенкендорф, генерал, флигель-адъютант, командир дивизии, по приказу императора Александра I расследовал дело помещика Воронежской губернии Г. А. Синявина, который в имении Конь-Колодезь убил двух дворовых. Крестьяне жаловались на жестокие наказания, которые и повлекли гибель несчастных. «Они рассказали нам самые ужасные вещи о господине Синявине и, особенно, о его жене»^[41], — писал Бенкендорф. Были опрошены местные жители, соседи-помещики, сельский священник. Наконец, вскрыта могила. Обнаружилось, что убитых закопали со связанными руками, без отпевания. Вина доказана, злодей перестал отпираться: «Император забрал все его состояние под опеку и передал его в руки правосудия».

Почему же дело не доверили гражданским властям? Они оказались подкуплены убийцей, как когда-то московские полицейские чины были подкуплены Салтычихой. «Вы мне ничего не сделаете! — в исступлении кричала последняя своим крестьянам. — Мне они все (полицейские чиновники. — О. Е.) ничего не сделают и меня на вас не променяют!»^[42] Заслуга Екатерины II была в том, что изменилось отношение самих следователей. Одновременно с Бенкендорфом аналогичными делами, но в Смоленской губернии, занимался И. Ф. Паскевич, за спиной которого тоже стояла дивизия. Важно, что через поколение следователи уже воображали себя эдакими Правдиными в кругу мерзавцев.

«Господин Синявин имел большое состояние, принадлежал к одной из лучших фамилий России… он был дядей моего друга графа Михаила Воронцова и родственником большого количества моих близких знакомых, — писал Бенкендорф. — Он явился ко мне с многочисленными рекомендательными письмами… Я был вынужден ему ответить, что, несмотря на горячее желание доказать его невиновность, мой долг обязывает меня быть строгим судьей»^[43].

Для Александра Христофоровича дело осложнялось еще и тем, что параллельно с помещиком на чистую воду пришлось выводить и все губернское правление во главе с губернатором М. И. Бравиным. Последний взвинтил поборы с государственных крестьян, а те пожаловались на самоуправство в Сенат. Характерно, что жалобщики просили ни в коем случае не доверять расследование местным властям: «Мы теперь стали хуже нищих… Кто только к нам в селение не завернет, тот что хочет с нас и берет, а жаловаться негде; один другому потакает, и нигде у них суда и правды не найдешь».

Дивизия за плечами обеспечивала командиру известную независимость от губернских властей, губернатора и присных отправили под суд. Бенкендорф писал, что «гражданских чиновников… не деморализуешь ни артиллерией, ни пехотой», он «изобличил целую кучу мерзавцев», но пойдет ли дело дальше? Действительно, разбирательство тянулось два года, Государственный совет нашел Бравина правым, и вскоре, благодаря столичным покровителям, тот стал ярославским губернатором^[44]. А Александру Христофоровичу пришлось ждать времени, когда он сам сможет вытирать руки мнением Государственного совета.

«Естественное превосходство»

Не менее правдоподобно, чем явление воинской команды на место преступления, выписано и распределение ролей в семье Простакова. Хозяин пикнуть не смеет в присутствии жены. Он для нее не меньший скот, чем любой из слуг. Оправдания: «Я тебе, матушка, и верил, и верю. При твоих глазах мои ничего не видят» — еще больше злят грозную супругу. «Вот каким муженьком наградил меня Господь!.. Я холопам потакать не намерена. Поди, сударь, и теперь же накажи».

Сон Митрофана, где матушка бьет батюшку, оказывается в руку. Мужья часто пребывали под каблуком у властных жен. Крайне недоброжелательный наблюдатель Шарль Массон писал в конце века: «Многие хорошо известные генералы были в эту эпоху в полном подчинении у жен своих. Управляющий Финляндией граф В. Пушкин не смел шелохнуться, не послав курьера к жене своей за советом. Граф Иван Салтыков и нравственно, и физически стоял ниже жены своей, а военный министр прямо дрожал перед своей свирепой половиной. Но не подумайте, что это… подчинение происходило от рыцарского отношения… Женщины, упомянутые мною, все старые, некрасивые и злые. Подчинение это в буквальном смысле было подчинением слабого сильному, малодушием перед храбростью, глупостью или даже безумием. На стороне женского пола было естественное превосходство»^[45].

Именно такое слабоумие демонстрирует «дурак бессчетный» Простаков. «Презлая фурия» жалуется Милону: «Урод мой вас прозевал… Уж так рохлею родился, мой батюшка… На него, мой батюшка, находит такой, по-здешнему сказать, столбняк. Иногда, выпуча глаза, стоит битый час как вкопанный. Уж чего-то я с ним не делала; чего только он у меня не вытерпел. Ничем не проймешь. Ежели столбняк и пройдет, то занесет, мой батюшка, такую дичь, что у Бога просишь опять столбняка».

Простаков имеет одно достоинство: «По крайней мере… он смирен». Чего не скажешь о жене: «Все сама управляюсь, батюшка. С утра до вечера, как за язык подвешена, рук не покладываю; то бранюсь, то дерусь; тем дом и держится». Хозяйка требует от мужа «наказать путем виноватого», но он кроток, «как теленок».

«Присутствовать хотя бы при наказаниях, которым часто подвергаются рабы, — продолжал Массон, — и выдержать это без ужаса и негодования можно только в том случае, если чувствительность уже притупилась и сердце окаменело от жестоких зрелищ. Еще возмутительнее, когда при экзекуциях присутствуют и даже распоряжаются ими женщины… Провинившегося сейчас же уводят на двор или прямо в переднюю, и наказание приводится… под шум еды и смех… Не я первый заметил, что русские женщины в общем жестче мужчин».

Неприятное свидетельство. Но не такова ли Простакова? Кто же стал ее жертвой в пьесе? Уголовные дела свидетельствовали, что чаще всего от гневливых барынь страдала женская прислуга. Салтычиха, например, била своих горничных за «нечистоту в мытье платьев и полов»^[46]. Сходными были требования и других изуверок. В 1769 году солигалицкая помещица Марина за непослушание наказала четырнадцатилетнюю горничную верховой езжалой плетью и била головой о стену, отчего девушка скончалась. Капитанша Кашинцева тогда же довела свою дворовую побоями до самоубийства. Унтер-шахтмейстерша Гордеева убила служанку поленом. Вдова тайного советника Ефремова призвала на квартиру трех солдат и приказала высечь батогами свою дворовую девушку «за чинимые ею противности, воровства и побеги». На следующий день несчастная скончалась от «пребезмерного битая»^[47].

На этом фоне зритель легко воображал «варварства» Простаковой. Очень подозрительно выглядит эпизод с дворовой девкой Палашкой. Вместо нее на зов барыни прибегает нянька Еремеевна. Хозяйка недовольна: «А ты разве девка, собачья дочь? Разве у меня в доме, кроме твоей скверной хари, и служанок нет?» Нянька отвечает: «Захворала, матушка, лежит с утра… Такой жар рознял, без умолку бредит». И удостаивается от барыни: «Лежит! Ах она бестия!.. Бредит, как будто она благородная!»

Не следует думать, будто Палашка простудилась. Следственные дела нередко упоминают жар и даже антониев огонь в ранах как причину смерти после наказания. Больные просят капустного сока и воды со льдом. Вероятно, были и другие случаи, раз до наместнического правления дошла жалоба.

Теперь последний вопрос нашего детектива: кто же донес на Простакову властям? Еремеевна неграмотна и слишком предана хозяевам, чтобы написать жалобу. Однако ее дружба с Кутейкиным и Цыфиркиным наводит на мысль, что за чаркой нянька могла сболтнуть лишнего о делах в доме. Бывший семинарист жалеет ее: «Житье твое, Еремеевна, яко тьма кромешная». Та всхлипывает: «Нелегкая меня не приберет! Сорок лет служу, а милость все та же… По пяти рублей в год, да по пяти пощечин на день». Цыфиркин предлагает «смекнуть», «что тебе доходу в круглый год». И уже этим намекает, что причин для преданности нет.

Старый солдат выведен честным человеком. К тому же он трудится в столице: «Питаюсь в городе около приказных служителей у счетных дел». Следовательно, знает, в какое учреждение нужно отнести бумагу. На прощание он отказывается взять с Простаковых деньги, поскольку Митрофан ничего «не перенял»: «За службу деньги брал, по-пустому не брал и не возьму». Но когда Стародум хочет наградить его «за добрую душу», отставной берет: «Дарить меня ты волен». Следом деньги протягивают Милон и Правдин. Последний уточняет: «За то, что ты не походишь на Кутейкина».

Современный читатель вправе трактовать эту сцену как невинное вознаграждение служивого. Но первым зрителям комедии были внятны и иные смыслы. Ответ Цыфиркина: «И! Ваше благородие. Я солдат» — прочитывается так: я тоже государев человек и беззакония терпеть не буду.

«Куда велят»

Простаковым грозило лишение имущества. Согласно «Учреждению», в уездах существовали органы Дворянской опеки, в которые входили предводитель дворянства, судья и заседатели. Они избирали из числа родственников или соседей, имевших деревни в той же губернии, опекунов, которые до совершеннолетия наследника (в данном случае Митрофана) осуществляли управление имуществом^[48].

Кто станет таким опекуном в пьесе? Самый близкий родственник — Тарас Скотинин, но его земли тоже вот-вот отберут, признав хозяина «порочным». Правдин говорит ему на прощание: «Не забудь, однако ж, оповестить всем Скотининым, чему они подвержены». Тарасу опекуном не бывать.

У Митрофана осталась еще родня — Стародум и Софья. Линия родства выстраивается следующим образом: мать Софьи — сестра Стародума, а отец — брат господина Простакова, значит, сирота носит ту же фамилию. Замужней женщине или вдове могли доверить опеку, но чаще в компании с парой родственников-мужчин. Так 21-летняя вдова Дашкова стала опекуншей собственных детей вместе с дядьями покойного мужа Никитой и Петром Паниными. Софья скоро выйдет за Милона, племянника князя Честана, наместника. При наличии такого сильного покровителя дело об опеке пройдет без сучка без задоринки. Софье в помощь дадут супруга, но поскольку последний как офицер часто в отъездах, то опекунский совет попросит войти в дело еще и Стародума, человека отставного, то есть обладающего временем для управления имением.

Можно не сомневаться, что Митрофана не ограбят, даже чтобы возместить потери Софьи, чье движимое имущество разворовали его родители. Он отправляется служить и будет получать от опекунов нужную на содержание сумму.

Сколько продлится опека? Митрофан — недоросль, ему пятнадцать. Совершеннолетие в то время наступало в 21 год. Следовательно, шесть лет крестьяне будут чувствовать себя в безопасности. Затем Митрофан предстанет перед органами Дворянской опеки, чтобы доказать свое здравомыслие. Как писала Дашкова, достаточно было ответить на самые простые вопросы, чтобы удовлетворить совет^[49]. Имение вернут. Однако не сразу.

Пьеса написана в 1781 году. Весной 1782 года должна была состояться ее премьера. Если прибавить шесть лет, то получатся 1787–1788 годы. Начнется конфликт с Турцией, затем со Швецией. Молодой человек до окончания военных действий застрянет в армии и лишь после подписания мира в 1791 году явится домой требовать своего. К этому времени он поучаствует уже в сражениях, выслужит офицерский чин. Если его не убьют ни при осаде Очакова, ни при штурме Измаила, Митрофан получит наследство родителей. Позднее он женится — вероятно, на одной из дочерей четы Милонов: за прошедшие годы хозяйства срастутся, их трудно будет разрывать, а начав считать, кто кому должен за опеку, стороны запутаются. Недаром и Простаковы хотели выдать Софью в своем семейном кругу. По прошествии нескольких лет проще будет оставить всё, как есть, введя в управление разумную молодую барыню.

По характеру Митрофан — типичный вояка. Службу он не оставит, его будут ожидать баталии павловского царствования, включая Италийский поход Суворова, затем войны с революционной Францией. 25-летний срок службы он отметит где-то в 1807 году. Этот период знает много отставников после позорного Тильзитского мира. Первая развилка в судьбе бывшего «недоросля». Он сможет вернуться домой сорокалетним, полным сил мужчиной. Но привычка жить на всем готовом, неумение хозяйствовать… Герой Фонвизина мог и остаться на службе. Тогда его ждало продолжение приключений — войны с наполеоновской Францией, нашествие, горящая Москва, Заграничный поход… После чего действительно пора домой: все-таки шестой десяток. Но имения располагались под Москвой, они разорены. Существовало два выхода. Если у четы Простаковых была дочь, ее следовало выдать замуж за помещика из непострадавших губерний. Похожую судьбу будет готовить в «Горе от ума» своей дочери Софье отец Фамусов, сватая ее за Скалозуба, уроженца Малороссии.

К тому времени сам Митрофан — старый заслуженный офицер. Его могли взять преподавателем (пусть и строевой подготовки) в одно из новых военных учебных заведений. Так судьба нашего «недоросля», не способного отличить существительное от прилагательного, сделает круг. Он будет учить юношество — тянуть носок и не жаловаться. «О ты, что в горести напрасно на службу ропщешь, офицер», — как писал полковой поэт преображенцев С. Н. Марин.

Не подумайте, что это чистый вымысел. Подобных биографий множество. Ровесник Митрофанушки генерал П. А. Толстой повоюет еще и в николаевское время. Кстати, достойный Петр Александрович, тоже знатный подкаблучник у своей некрасивой, но богатой супруги, обладал чисто митрофановским отношением к наукам: «Он, кажется, полагал, что более того, что он знал, и знать не надо»^[50]. Книг отродясь не читал, но был сметлив, а о службе выражался: «Это ж Россия, мать наша, понимать надо»^[51]. После Тильзитского мира Александр I назначил его послом во Францию к Наполеону, видимо, с единственной целью, чтобы старый служака при каждом удобном случае говорил «нет». И сколько бы столичные острословы ни изощрялись на сей счет: «шлем посла — осла», — императору нужен был не дипломат, а «парламентер».

Интересно, что бы стал делать Митрофан, окажись он в Париже и доведись ему разговаривать с самим Бонапартом? Строго «наблюдать» волю государя. Фонвизин ни о чем подобном не знал и знать не мог. Для него расставание с персонажем произошло на первой степени самостоятельной жизни недоросля. «С тобой, дружок, знаю, что делать, — говорит Стародум. — Пошел-ко служить». И Митрофан отвечает: «По мне, куда велят».