12

12

Герасим присматривался к Андрею. Этот киевлянин походил на Хаустова. Но какой-то замкнутый. Из скупых ответов выяснил: что лет шесть был связан с революционным движением — распространял прокламации, участвовал в забастовке, вел марксистский кружок, арестовывался и был сослан под гласный надзор полиции в другой город.

Ему хотелось ближе сойтись с Андреем, чтобы в нужную минуту быть уверенным в его поддержке. Для делегатов важно было не только знать друг друга, но постоянно чувствовать локоть товарища.

Он пригласил Андрея прогуляться, посмотреть город. Они шли улицами в сторону университета, застроенного монументальными зданиями с черно-мраморными цоколями. Здесь, в каменных громадах, размещались банки. В первых этажах — кафе, рестораны, магазины. В оконных витринах, на черном бархате, сверкали всеми цветами радуги бриллианты, золото, жемчуг, часы — кричащее богатство Швейцарии.

Шпили готических церквей и островерхих башенок купались в жарком солнце. Под ногами горел золотистый гравий.

Ближе к университету встречались маленькие скверики, благоухающие цветами и зеленью газонов. В глубине чернели узкие фасады высоких домов с островерхими черепичными крышами, отгороженные один от другого высокими плитняковыми стенами.

В центре Женевы возвышалось плоскогорье. Оно как бы главенствовало над всем, представляя самую древнюю часть города. Азиат и Андрей добрались сюда кривыми тесными улочками, напоминающими глубокие щели, и словно попали в средневековье: дома с необыкновенно толстыми стенами, узкими и длинными окнами с решетками и массивными проржавленными воротами. Их окружали покосившиеся башни с черными зловещими впадинами бойниц, крепостные стены из поросших мхом гранитных глыб.

— Жутко, как на кладбище, — сказал Андрей, остановившись перед тысячелетней каменной громадой собора святого Петра. — Какой-то вымерший город.

Сюда не доносился шум трамваев, треск автомобилей. И все было окутано полумраком.

— Наша-то Лавра — загляденье. Не бывал?

— Нет. В Киеве был проездом.

— Истинное великолепие!

— Уголков таких на Руси множество.

Герасим заметил, как потеплели черные глаза Андрея, ожило лицо, по-доброму шевельнулись пышные усы.

— Тогда, на границе-то, принял тебя за чиновного. Породу эту не терплю, — он хлопнул себя по шее жилистой рукой. — Вот где они сидят у нашего брата!

— Не все такие, — отозвался Азиат.

— А черт их разберет! На лбу не написано.

— Боялся, значит, меня?

— Остерегался.

— Работал учителем. Узнал нескладную жизнь рудокопов, — Азиат тяжело вздохнул. — Они пробудили в душе все, чем живу теперь и жить буду…

— Скоро ли съезд-то начнется? Надоело бездельничать. У токарного станка стоишь, устаешь, но выточил деталь и на душе радостно. А тут? Брожу как в потемках. Понаслушался — страх берет, каждый свою линию гнет, других к себе тянет.

Азиат подумал о Крохмале. Разве не пытался тот перетянуть его на сторону Мартова? Вспомнилась брошенная им горькая фраза: «А ваш уфимец Хаустов иного мнения». Неужели и до Урала протянул свои щупальца?

— Что верно, то верно, — поддержал Андрея Герасим. — Обрабатывал тут меня один. Ваш, киевский, некий Фомин.

— Знаю такого, — Андрей сделал гневный жест рукой. — Красавчик. Кличка его, — болезненно сморщился. — Козырным тузом мнит себя, а на деле — простая карта. Баламут! Нашумел с созывом конференции, и нас чуть было не накрыли…

Слова Андрея пришлись по душе Герасиму.

— Я знаю его по Уфе. Свернул с дороги на обочину.

— Вот и пойми, почему?

— Съезд ответит на этот вопрос…

В тот день они долго ходили по Женеве, испытывая чувство удовлетворенности: наконец-то обрели доверие друг к другу. Возвращались в Сешерон по набережной. Уставшие, посидели на каменном парапете, посмотрели, как женевцы кормят чаек и диких уток, почти прирученных к человеку. Здесь же, на открытом воздухе, за столиком кафе, выпили по два высоких стакана гренедина. Дешево и сердито! Для разнообразия.

В озере уже начинало отражаться розоватое небо. С сумерками садов и скверов затихала и старая Женева.

Где-то пели. Послушать бы сейчас «По пыльной дороге несется телега», «Из страны, страны далекой», и сразу бы отстал этот внезапный приступ тоски.

Друзья проходили мимо сквериков, пахнущих свежей травой. Герасиму представлялось, что он идет в родную Покровку. Увиделась переливчатая рожь. Явственно встали перед взором межи, тропки, по которым бегал на рыбалку.

— У нас сенокос в разгаре, — сказал он.

— А у нас сейчас воздух фруктовыми садами пропитан, аж голова кружится, — заметил Андрей.

Они поздно добрались в Сешерон. Поели хлеб с медом и сыром, запили молоком, приготовленным хозяйкой, и, не говоря больше ни о чем, быстро улеглись в постели, натянув на себя пледы.

В щели жалюзи струилась прохлада, принося с собой запахи свежей рыбы и смолы. Озеро совсем стихло. Не было слышно даже обычно усыпляющего шороха прибрежной волны. Все объяла ночная тишина. Последнее, что удержалось в сознании Герасима, — двенадцать ударов далекого соборного колокола, оповещавшего спящую Женеву о наступлении полуночи.

Почти до последнего дня пребывания в Женеве Герасим не знал, как не знали большинство делегатов, с какими трудностями Организационному комитету приходилось искать место и определять срок открытия съезда. Наконец стало известно: съезд будет проходить в Брюсселе. Делегаты отправились туда разными маршрутами — через Францию, Германию, Люксембург. Азиат ехал маршрутом Базель — Мюльгаузен — Кельн. Железная дорога пролегала долиной Рейна. Поезд мчался то мимо причудливых старинных замков, то вырывался к берегам, то терялся в живописных ущельях изумительного по красоте ландшафта центральной Европы.

Герасим не отходил от окна. Теплый сквознячок гулял по вагону, принося с долины медовые запахи. Облокотясь на спущенную раму, он подставлял освежающему потоку пьянящего воздуха лицо. Вот так же стоял у окна вагона, когда ехал учительствовать в Рудничное, и жадно всматривался в синь уральских гор.

Однозвучно и монотонно постукивали колеса на стыках рельсов, словно отсчитывали версты пройденного пути. Герасим, охваченный воспоминаниями, видел уже не дорожный пейзаж, а себя, беззаботно взлетающего на качелях. Плавный взлет и снижение, чуть слышный голос Анюты, у которой замирало сердце. Герасим притормаживал качели, соскакивал на землю и ловил руками Анюту, доверчиво прижимавшуюся к его груди.

Кажется, что сейчас он слышит учащенное биение сердца, ощущает теплоту Анютиных рук. Их оглушает серебряный звон невидимого жаворонка, весенний день, полный солнечного сияния и цветов. Появляются слова признания. Значит, суждено им быть вместе, жить одним счастьем и одними горестями, идти одной дорогой.

А мимо плыли незнакомые пейзажи, мелькали нарядные дачи. Все дальше и дальше поезд уходил от Женевы, унося Герасима то к далеким родным местам — в Рудничное, Уфу, Мензелинск, то увлекая в неведомое завтра.