БЕЛЛА АХМАДУЛИНА

я помышляю... (контрабас) — когда...

Здесь пауза: оставлена для Фета

отверстого рояля нагота...

 («Глубокий обморок. II. Отступление о Битове»)

Так что былые поклонники Ахмадулиной могут не пу­гаться — они найдут свои любимые мотивы. Да и я, читая подборку, не ожидал увидеть нечто совсем уж новое. В сво­ем отечестве русского языка Ахмадулина, как всегда, чувст­вует себя привольно, она впитывает, как губка, из родного языка все лирические образы. Но теперь она свой природ­ный лиризм начинает подчинять центральным смысловым темам. «В Москве и родилась, в Москве произросла...» Та­кое отечестволюбие раньше поэтессе было не свойственно. Что это за новый почвенник, новый певец малой родины?

На родине моей я родину зову,

к ее былому льну неутолимым взором.

Там сорок сороков приветствуют зарю,

народ благочестив, и храм еще не взорван.

(«Глубокий обморок. VII. Отступление о Носидэ»)

Так любовно Москву разве что Александр Бобров опи­сывал. Да и тем же Кимрам поэтессой славный гимн воспет:

Восславить Кимры мне давно пора.

Что я! — иные люди город знали:

он посещаем со времен Петра

царями и великими князьями...

…………………………………….

Кладбищенская церковь там была

и называлась «Всех скорбящих радость».

В том месте — танцплощадка и горпарк,

ларек с гостинцем ядовитой смеси.

Топочущих на дедовских гробах

минуют ли проклятье и возмездье?

 («Глубокий обморок. VIII—IX. Прощание с капельницей. Помышление о Кимрах»)

Как-то не сопрягается этот новый мотив со стихами «прорабов перестройки» — прежних воспевателей Брат­ских ГЭС и неоновых аэропортов. А значит — порвалась и внутренняя связь с ними. Нарастает тотальное одиночест­во, лишь усугубленное больницей. От санитарок Тани, Ле­ны, Нади поневоле отряхнулась, как спасенный заяц, вый­дя из больницы.

Отведав смерти, внове я жива.

 («Глубокий обморок. VIII—IX. Прощание с капельницей. Помышление о Кимрах»)

Спасибо всем. Что дальше? В какие созвучия отправит­ся поэтесса жить? И почему так постоянно начинает ее преследовать образ обобранной елки?

Еще в начале 1997 года она написала стихотворение «Из­гнание елки». Вот уж где разгулялась ахмадулинская языковая образность, плетение словес: «доверчивому древу пре­подносили ожерелья, не упредив лесную деву, что дали по­носить на время». Затем «мрачная повинность» — «останков вынос». И — «навек прощай». «Иголки выметает веник».

Эмоции, краски, но смысл еще скрыт. В нынешней под­борке обобранная ель — это и есть образ самой Ахмадулиной.

Вот и вздумалось: образ обобранной ели

близок славе любой. Простаку невдомек:

что — непрочный наш блеск, если прелесть Рашели

осеняет печальный и бледный дымок?

Вновь увидеть, как елка нага, безоружна:

отнят шар у нее, в стужу выкинут жар —

не ужасно ль? Не знаю,— ответила ручка,—

не мое это дело. Но мне тебя жаль...

(«Глубокий обморок. XV. Жалобы пишущей ручки»)

Вот она — главная тема нынешней Ахмадулиной: спор ее органичного, природного эстетического дара — «как ды­шит, так и пишет» — с ее же человеческими, нравственны­ми, психологическими порывами. Ручка поэтессы по-преж­нему выводит кружева. А что там в жизни — не ее это дело.

Но душа уже не находит понимания в своей былой сре­де. От одиночества она сама себе пишет послания:

Нет, ни на чье внимание не зарюсь.

Уже прискучив несколько семье

и назиданий осмеяв не-здравость,

пишу себе... Верней, пишу — себе.

(«Глубокий обморок. XVII. Послание»)

Откуда это чувство подчеркнутого одиночества, обобранности и покинутости у сегодняшней поэтессы? Вроде бы недавно во МХАТе пышно отпраздновали ее шестидеся­тилетие, величали и веселились, и елка еще была разукра­шена. Но, может быть, она уже понимала:

Напялят драгоценностей сверканье —

и поспешат снимать и отнимать.

(«31 декабря: к елке»)

Настоящая, подлинная, трагическая грусть стареющей женщины. Может быть — острое понимание: чем соблазнять богемной красивой жизнью, этими фейерверками и бархатами, лучше было бы прожить жизнь простой женщи­ны с детьми и внуками.

Она грустит — не скажет нам, о ком.

То ли привета отчей почвы ищет,

то ль помнит, как терзали топором.

Весть: не родить ей нежно-млечных шишек —

с Рождественским совпала тропарем.

(«31 декабря: к елке»)

И далее, в одном из заключительных стихотворений цикла откровенно признается:

Как изгнанная елка одинока,

претерпеваю вьюги нагоняй.

Сколь прозвище красиво окаёма,

а он — всего лишь плут и негодяй.

(«Окаём и луна»)

У Беллы Ахмадулиной появились откровенно народни­ческие, некрасовские мотивы. Пафос отечественности стал неразделен с ее творчеством. И как она могла его выстрадать?

Вот здесь и приходит сравнение с Анной Ахматовой. То, что Ахмадулина ее всегда боготворила, еще ни о чем не го­ворит. У них много параллелей вообще: и доля татарской крови, и первые мужья — известные поэты. (Хотя поосте­режемся сравнивать Гумилева с Евтушенко, здесь мы ника­ких параллелей не найдем). Вспомним, что Ахматову сме­сью блудницы и монашки первым назвал не Жданов11, а эстет Борис Эйхенбаум в своей статье. И чувственность, и органичность, природность дара, и эмоциональность, и гармоничная красота — у двух поэтесс множество общих характеристик. Где же начинается пропасть между ними?

Белла Ахмадулина всегда была только поэт — как знак, как клановая клятва, как признак избранности, но не вели­чия — «только поэт». У нее никогда не было желания рас­твориться в соборности, в народной стихии. В ее стихах просто не было соотношения «я» и «мы». И, естественно, в самые разные периоды жизни у нее никак не могли появиться такие ахматовские строки, как «мой измученный рот, которым кричит стомильонный народ», или «Родная земля» (1961):

Но ложимся в нее и становимся ею,

Оттого и зовем так свободно — своею.

Вы не найдете у Ахмадулиной стихотворений, где она говорила бы от имени всего русского народа, как Ахматова в роковом 1942-м («Мужество»):

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах,

И мужество нас не покинет.

После таких шедевров, как «Мужество», «Реквием», «Мне голос был...», даже ранняя «Молитва» 1915 года, Ан­на Ахматова стала народной поэтессой, как бы нынче ни старались унизить такое определение. Она встала в один ряд с Лермонтовым, Блоком, она шла по великому пуш­кинскому пути.

Решится ли когда-нибудь на такой путь Белла Ахмаду­лина?

Без главной стратегической темы русской литерату­ры — личность и народ, индивидуальное и соборное, «я» и «мы», единичное и целое — в России поэту, даже с ярким природным даром, уготовано место элитного мастера для узкого круга, не более.

Пока поэзия Беллы Ахмадулиной обходилась без русско­го национального мифа, она несла в себе лишь изящество ее личности, изящество языка. Да, и это — часть нашей нацио­нальной культуры, что немало. В Отечестве русского Слова у поэтессы есть свое достойное место. Не случайно Иосиф Бродский назвал Беллу Ахмадулину сокровищем русской поэзии, четко определив ее лиризм как лиризм самого рус­ского языка. Но и для Бродского поэзия начиналась и закан­чивалась искусством слова, возможностями слова, образно­стью слова, минуя смысл, взгляд и тем более народность.

Вот Белла Ахмадулина, казалось бы, зачинает русскую тему:

Для моих для потех всех-превсех помяну:

уж полхлеба проела Аксинья-кума...

(«Святочные колядки»)

Такие стихи и похвалил бы, и сам пропел наш друг Ни­колай Тряпкин. Такие стихи, думаю, опубликовал бы в «Нашем современнике» суровый и строгий Юрий Кузне­цов. Однако до конца поэтесса не выдержала взятый тон, повело в старое:

Затевала колядки, а вышел романс:

утемнилась душа, догорела свеча.

(Там же)

Своим лбом поэтесса еще по инерции устремлена в прежний мир избранничества, но в потылице у нее уже крепко держатся архаизмы. Да и лоб свой все чаще она осе­няет крестом.

Коль примета верна новогоднего дня,

плохо дело мое, будет год этот лих.

При лампаде печально глядит на меня

Вопрошающий и Всепрощающий Лик.

(«Святочные колядки»)

Можно ли всерьез говорить о теме православия в но­вых стихах Ахмадулиной? Не берусь быть судьей, у нас только Володя Крупин точно определяет грешников. Но знаю одно: если это не игра в православие, а путь ее жиз­ни, то никуда и от народности, от соборного понятия «мы» в поэзии не уйти. Только «я», только личностное, пусть да­же героическое, начало — это в лучшем случае католи­цизм, но никак не православие. Воспевая «прегрешения вольная и невольная», можно из грешниц и в великие ере­си перейти. В последовательном православии как сохра­нить все былые связи и дружбы? И даже иные опоры своей же жизни требуется порушить. Достанет ли ей ахматовского мужества сказать: «Не с теми я, кто бросил землю»? А среди «тех» у Ахматовой было девяносто процентов ее близких друзей. Хватит ли Ахмадулиной сил на такой пра­вославный подвиг?

Еще одна тема этой поэтической подборки, это и моя тема, — дети 1937 года рождения, судьба их поколения. Здесь, на мой взгляд, у Ахмадулиной еще полная путаница. 1937 год — год столетия пушкинской смерти, год ее вели­кого Пушкина. И он же — год расстрелов и лагерей, год великих строек и великого энтузиазма. Свои лучшие, вос­торженные стихи именно в этот расстрельный год писали Павел Коган и Михаил Кульчицкий, романтические поэты-ифлийцы. И в расстрельном угаре царили не песси­мизм и мертвечина духа, а напряжение всех сил.

И тот, кто жил под ежедневной угрозой ареста, жил в трагическом эмоциональном напряжении. Отсюда этот мистический период рождения — за короткий отрезок 1937—1938 годов появились на свет практически все луч­шие писатели Советской России, поколение целой эпохи. Чуть раньше Николай Рубцов — 1936 год, чуть позже Иосиф Бродский — 1940-й и Юрий Кузнецов — 1941-й, а от Олега Чухонцева до Владимира Высоцкого все остальные попали в «десятку», в красное «яблочко» 1937—1938 годов. И тут уже я не согласен с Ахмадулиной, которая пишет:

В году родившись роковом,

не ведает младенец скромный,

что урожденья приговор —

близнец и спутник даты скорбной.

Не все ли сделались мертвы,

не все ли разом овдовели,

пока справлял разбой молвы

столетний юбилей Дуэли?

(«Глубокий обморок. V. Сюжет»)

Во-первых, вряд ли были мертвыми Надежда Макаров­на и Ахат Валеевич, ее родители, когда сначала радостно зачали, а потом 10 апреля 1937 года и родили дочку Беллоч­ку. Зачем же живых родителей в покойники записывать?

Да, жестокое время, но не мертвое. Мертвое время ско­рее сегодня. Вряд ли в нынешней упаднической атмосфере рождаются гении.

Во-вторых, именно столетний юбилей гибели Пушкина по-настоящему повернул народ к великому поэту. Чего-чего, а «разбоя молвы» не было точно. Да и труды величай­ших пушкинистов тех лет никто сегодня не сбрасывает с корабля современности. Разве пушкинское собрание сочи­нений 1937 года так уж плохо выглядит?

Такое впечатление, что на Ахмадулину давит дата ее рождения. Как же так, в этом году, оказывается, и любили, и предавались страсти, и рожали, и баюкали своих младен­цев? Нет, чтобы в знак протеста против деспотизма и кро­ви — никого не рожать: ни Владимира Высоцкого, ни Венечку Ерофеева, ни Андрея Битова, ни Юрия Коваля, ни Владимира Маканина, ни Беллу Ахмадулину. В крови од­ного поколения рождалось другое, и вся энергия погиб­ших, прямо по-платоновски, наследовалась ими. Энергия Павла Васильева и Бориса Корнилова, Николая Клюева и Осипа Мандельштама передавалась в этой насыщенной трагической и энергетической ноосфере Белле Ахатовне Ахмадулиной. Так что, ей-Богу, не надо в дате своего рож­дения видеть «приговор».

Отнесем этот комплекс якобы уродливого детства, ско­рее не реального, а выдуманного позже в кругу своих тайно диссидентствующих друзей, к тем же «прегрешениям воль­ным и невольным», которыми и без того полна жизнь. На­до ли ей проживать несуществующие жизни? Тем и силен, и народен «Реквием» Ахматовой, что в нем — реальность истинных страданий, а не надуманные «заточения в комсо­мол», не фальшивая «измученность измышленными зна­ниями пионера». Как сказал бы Станиславский: «Не ве­рю!». Ходила же поэтесса как миленькая в КГБ получать зарплату за маму, а в детстве подарки те же кагебешные по­лучала на елках у мамы на работе и даже гораздо позже не постеснялась орден партийный получить, не отказалась же? Это тот случай, когда совсем ни к чему вымыслы. Луч­ше бы плела свои всамделишные кружева детства...

Это не мешает Ахмадулиной сегодня любить кого-то и не любить, иметь свое отношение к миру, но не за счет отрицания своего же собственного благополучного детства, не за счет вымышленных страданий. Вынужденное пио­нерство, насильное комсомольство — чушь какая-то... У Ахматовой таких ситуационных отречений нет.

Но хватит о неполадках. Ахмадулина любит и ценит друзей, у нее как ни у кого другого из современных поэтов силен мотив товарищества и верности в товариществе и прощения в товариществе.

Это же замечательно:

Когда моих товарищей корят,

я понимаю слов закономерность,

но нежности моей закаменелость

мешает слушать мне, как их корят.

(«Когда моих товарищей корят...»)

У меня тоже сильно чувство товарищества и верности, кажется, не занимать. Вот и в реанимацию мою нынешнюю шлют друзья стихи, послания, находят лекарства и врачей. Правда, друзья — иные и стихи иные. Но чувства — те же.

И все же я вспоминаю «Новый Завет» и его суровую тре­бовательность. Дружи, но проповедуй и среди заблудших друзей православное Слово. Таким православным стихотво­рением из подборки я и закончу свой разбор попытки Беллы Ахатовны Ахмадулиной в возрасте великой русской поэтес­сы Анны Андреевны Ахматовой найти свои новые, сокро­венные, простые слова. И мне кажется, что она их нашла.

Вот ахмадулинская молитва на мотив икоса, ее поми­нальная стихотворная свеча, зажженная во здравие и мно­голетие всех любимых живых:

Украшения отрясает ель.

Божье дерево отдохнет от дел.

День, что был вчера, отошел во темь,

января настал двадцать пятый день.

Покаянная, так душа слаба,

будто хмурый кто смотрит искоса.

Для чего свои сочинять слова —

без меня светла слава икоса.

…………………………

Неумение просвети ума,

поозяб в ночи занемогший мозг.

Сыне Божий, Спасе, помилуй мя,

не забуди мене, Предивный мой.

Стану тихо жить, затвержу псалтирь,

помяну Минеи дней имена.

К Тебе аз воззвах — мене Ты простил

в обстояниях, Надеждо моя.

Отмолю, отплачу грехи свои.

Живодавче мой, не в небесный край —

восхожу в ночи при огне свечи

во пречудный Твой, в мой словесный рай.

(«Украшения отрясает ель»)

* * *

Не забуди и мене, Предивный мой, дай и мне выйти из нынешнего болезненного состояния, отряхиваясь, как спа­сенный заяц, и благодаря архангелогородских сердоболь­ных друзей — дедов Мазаев из кардиологии. Дадут, надеюсь, они и мне, по воле Божией, дожить до мудрого возраста.

Август 1999 года.

Архангельск.

* * *