О произведении
О произведении
Конфликт в «Пригоршне праха» тот же, что и во всех произведениях Во тридцатых годов – столкновение остатков цивилизации с наступающим варварством. Писатель демонстрирует условность понятия «цивилизация» по отношению к современной Англии. Он изображает «упадок и крах» гуманистической культуры, а дикарские, бразильские эпизоды романа подчеркивают проницаемость, зыбкость границы между варварством и культурой в современном мире.
Впервые в этом романе он отступает от объективистской техники ранних романов, прикасаясь к сфере трагического. В духе чистого гротеска обрисованы лишь второстепенные герои, а центральные персонажи – Тони Ласт и его жена Бренда – обрисованы с большей мерой психологизма.
Повествование в романе идет от третьего лица и строится не на принципе рассказа, а на принципе показа – показа крушения семейной жизни Тони. Во всех трагифарсовых событиях сюжета нет чьего-либо злого умысла, нет конкретных виновников. Каждый персонаж виновен по-своему, каждый несет свою долю ответственности за безумие этого мира, что соответствует католической концепции первородного греха.
Однако художественный мир романа содержит черты преемственности по отношению к первым романам Во «Упадок и крах» и «Мерзкая плоть», написанным еще до принятия католицизма. Это сказывается в системе переходящих персонажей – в эпизодах лондонского света мы встречаем все ту же золотую молодежь, а также Марго Метроленд, Виолу Чазм, отвратительную мамашу Бивера миссис Бивер, все ту же атмосферу погони за удовольствиями, разгула плоти, неприкрытого цинизма.
Воплощением бессмыслицы и ничтожества этого существования становится в романе Джон Бивер, любовник Бренды, которому посвящена первая глава романа с ироничным названием: «Du c?t? de chez Beaver». Оно пародирует прустовское «В сторону Свана», ведь в отличие от героя Пруста у Бивера нет внутреннего содержания, которое может стать предметом психологического анализа. Автор дает ему заурядное имя Джон и «говорящую» фамилию: «бивер» означает «бобр», в переносном значении «работяга» (что выставляет бездельника Бивера в комическом свете), но, кроме того, на жаргоне тех лет слово означало «смешной, неуместный, принадлежащий вчерашнему дню».
Когда заскучавшая на восьмом году безоблачного брака леди Бренда берет в любовники Бивера, именно непостижимость ее выбора придает адюльтеру интерес и возвышенность в глазах света. При этом она отлично сознает цену своему избраннику: «Он не бог весть что, и он сноб, и похоже, что у него рыбья кровь, но мне он приглянулся, и все тут... и потом, я не уверена, что он уж совсем ужасный... он обожает свою гнусную мать... и потом он вечно без денег».
Внимание Бренды превращает Бивера из смешного приживалы в самодовольного альфонса, но образ Бивера не подходит для амплуа комического злодея из-за его пассивности. Образ Бренды вообще выведен из сферы комического – во всяком случае внешне Бренда прекрасна, а прекрасное принадлежит к абсолютам, не подлежащим комическому опровержению. Лживость и коварство, которые Во привычно для себя ассоциирует с женственностью, – составная часть ее обаяния, и только нелепая смерть сына на охоте заставляет Бренду написать мужу правду, облеченную в жестокие по-детски слова:
«Дорогой Тони,
Я не вернусь в Хеттон.... Тебе, должно быть, не сегодня стало понятно, что наша жизнь не ладится.
Я влюблена в Джона Бивера и хочу получить развод и выйти за него замуж.
С наилучшими пожеланиями
Бренда»
И Тони не годится для привычного амплуа комического простака, с которым может идентифицировать себя читатель. Его часто определяют как положительного героя, и в самом деле, в столкновении с миром вне Хеттона симпатии автора на его стороне, но может ли центральный герой сатирического романа безоговорочно воплощать норму?
Художественный мир «Пригоршни праха» существенно отличается от мира Джойса, Лоренса или Вулф тем, что в нем не осталось никаких позитивных ценностей, ни любви, ни поэзии мира, ни его красоты. Если у Джойса, Лоренса и Вулф в конечном счете всегда остается надежда на любовь, на непосредственный контакт между людьми, то у Во любовь рассматривается как недостаток чувства самосохранения или следствие привычки: «У Тони выработалась привычка любить Бренду и доверять ей». Любовь у Во разрушительна для любящего, мир ее не прощает и мстит за нее самым жестоким образом. Красота в этом мире тоже таит в себе опасность, под ее маской часто скрываются жестокость и корысть.
Только внимательный анализ структурообразующих мотивов романа позволяет понять авторскую позицию в нем. По словам Во, «замысел был – изобразить готического человека в лапах дикарей, сначала миссис Бивер и ей подобных, потом в плену настоящих дикарей».
Первая группа лейтмотивов связана с архитектурой, которую Во, как известно, ставил выше прочих искусств. «Готический человек» Тони Ласт живет в иллюзорном патриархальном мире своей родовой усадьбы Хеттон. Тони не мыслит себя вне родового гнезда, но для всех остальных это уродливая псевдоготическая постройка (Хеттон перестроен в 1864 году), лишенная обаяния старины и элементарного комфорта. Фронтиспис первого издания романа изображал Хеттон, по поводу чего Во в письме 1934 года писал: «Я попросил архитектора изобразить самый отвратительный образчик стиля 1860-х годов, и по-моему он справился».
У Во страсть к викторианству – еще одно, наряду с правыми политическими взглядами, проявление его оппозиционности своему времени, «красным тридцатым» – сочеталась с резким неприятием архитектуры «готического возрождения». Если средневековая готика выражала духовный порыв человека к небесам, его стремление оторваться от грешной земли и приблизиться к Богу, то в «неоготике» XIX века Во видел фальшивую патетику, одно из проявлений викторианского самообмана. И не случайно в бреду Тони в финале романа видит погибельный Град, встающий перед ним из джунглей в образе того же Хеттона, с подчеркнуто готическими архитектурными деталями:
Тони увидел за деревьями крепостной вал и зубчатые стены Града; он был совсем рядом, геральдический флаг на надвратной башне полоскался на тропическом ветру. ...он продирался сквозь кусты терновника; из-за блистающих стен неслась музыка; какая-то процессия или карнавальное шествие обходило Град. ...Перед ним распахнулись ворота; со стен трубили трубачи, с бастиона на бастион на все четыре стороны света передавали весть о его приходе; в воздухе кружились лепестки миндального и яблоневого цвета; они устилали путь ковром, как после летней бури в садах Хеттона. Золоченые купола и белоснежные шпили сверкали под солнечными лучами.
В подробном описании Хеттона во второй главе романа каждая деталь имеет символический, пророческий смысл. На содержание дома уходит весь годовой доход Тони, что вызывает недовольство Бренды, но Тони свято хранит старые порядки. Спальни в Хеттоне носят имена героев артуровского цикла: «Фея Моргана» – это комната Тони, в которой ничего не изменилось с его детских лет, свидетельствуя о его слепой привязанности к прошлому, об отказе взрослеть; имя коварной волшебницы предвещает власть над героем злых женских чар и ожидающий его фантастический конец. Комната Бренды названа по имени неверной жены короля Артура «Гвиневра». Попытка декорировать Хеттон в соответствии с последней модой знаменует конец семейной жизни Тони. На протяжении всего романа функции готических мотивов двойственны – они не только противопоставляют героя порочному миру, но и выражают авторскую иронию по отношению к слабостям героя, склонного к патетическому романтизму. Замечательная деталь: первый роман, который должен вслух читать Тони в плену у Тодда – «Холодный дом», самый готический из всех романов Диккенса, и сам печальный финал его жизни – следствие неспособности принять и понять всю сложность мира.
Так же многофункциональны в романе и мотивы современной архитектуры. В ранней молодости Во интересовался революционной архитектурой француза Ле Корбюзье и экспериментами немецкого объединения Баухауз, но его авангардистская стадия завершилась еще до поступления в Оксфорд. Его активное неприятие современной архитектуры отразилось, к примеру, в одном из сквозных символов романа – в хромированной плитке, к которой питает особое пристрастие едва ли не самый отвратительный персонаж романа, миссис Бивер. Ее намерение отделать одну из комнат Хеттона хромированной плиткой и овчинными шкурами так глубоко ранит Тони, что много времени спустя его первое впечатление от глинобитной хижины Тодда в саванне, данное также в архитектурных терминах, возвращает читателя к миссис Бивер:
Тони прищурился и поглядел на стоявшую на другом краю саванны хижину мистера Тодда.
– Архитектурное решение привязано к пейзажу, – сказал он, – постройка выполнена целиком из местных материалов. Только ни за что не показывайте ее миссис Бивер, не то она вам ее обошьет хромированными панелями снизу доверху.
Еще более удачно вплетены в роман мотивы, связанные с образами животных. Техника их введения видна в открывающей роман сцене завтрака миссис Бивер:
А жертвы были? – Слава богу, нет, – сказала миссис Бивер, – вот только две горничные сдуру выбросились через стеклянную крышу во внутренний двор. Им ничего не угрожало. До спален пожар так и не добрался, вот жалость-то. Но без ремонта им не обойтись, у них, к счастью, оказался старомодный огнетушитель, а он портит буквально все. [Миссис Бивер – декоратор, предвкушающий возможность заработать на чужом несчастье. Обмен первыми репликами об отсутствии жертв заставляет читателя задуматься о понятиях «жертва» и «вина»]. Миссис Бивер, грея спину у камина, поглощала утреннюю порцию йогурта. Она держала картонный стаканчик под самым подбородком и звучно хлебала йогурт ложкой.
«Поглощала», «звучно хлебала» (в оригинале стоят глаголы, которые описывают процесс поглощения пищи животными) – это нецивилизованные манеры; даже помимо содержания ее слов, автор дает почувствовать читателю всю меру антипатичности миссис Бивер.
Мотивы животного мира передают отсутствие морали в художественном поле романа, причем так же, как в случае с архитектурными мотивами, исподволь идет подмена привычных ассоциаций, связанных с образом того или иного животного. Так, в романе из жизни английского высшего общества лисицы присутствуют не как объекты охоты, а как новые обитатели аристократического поместья; лошадь из благородного друга воина и охотника превращается то в коня, насмерть упившегося бочонком рома, то в причину смерти маленького сына Тони. Даже относительно более узкое семантическое поле безобидной мыши чудовищно преображается в сцене демонстрации заводной мышки индейцам:
Мыши немецкого производства размером с крупную крысу были весьма броско расписаны зелеными и белыми пятнами; у них были выпученные стеклянные глаза, жесткие усы и кольчатые бело-зеленые хвосты; мыши передвигались на скрытых колесиках, и при беге внутри корпуса у них звенели колокольчики.
Неудивительно, что эти игрушки производят на индейцев эффект, прямо противоположный задуманному, – вместо того чтобы очарованно подчиниться их обладателям, индейцы в ужасе бегут, бросая двух белых мужчин посреди джунглей. Зловеще искажаются в романе образы животных с возвышенными или нейтральными коннотациями, а привычные для сатирического изображения свиньи, обезьяны, ослы постоянно возникают у Во не только в идиоматических выражениях, но и в великолепных иррациональных гротесках на уровне сюжета и характерологии. Член парламента, светский молодой человек Джок Грант-Мензис проявляет неподдельный интерес к свиньям, потому что это единственный предмет, о котором ему пишут избиратели. Один из столпов света графиня Кокперс, по словам Тони, похожа на мартышку, и буйная фантазия маленького Джона Эндрю развивает образ:
– Вот бы на нее посмотреть. А она в клетке сидит? А хвост у нее есть? ...Пап, а что леди Кокперс ест?
– Ну, орехи и разные другие штуки.
И на много дней образ волосатой и зловредной графини занял воображение Джона Эндрю. Она поселилась в его мире так же прочно, как умерший с перепою Одуванчик. И когда с ним заговаривали деревенские, он рассказывал им про графиню, про то, как она висит вниз головой на дереве и швыряется в прохожих ореховой скорлупой.
– Это ж надо такое про живого человека придумать, – говорила няня. – Что бы сказала леди Кокперс, если б услышала?
– Она б трещала, тараторила, хлесталась хвостом, а потом бы наловила крупных сочных блох и позабыла обо всем.
Куриное квохтанье и собачий лай, издаваемый леди и джентльменами – лейтмотивы в хоре звуковых образов романа.
Богато разработанная система лейтмотивов углубляет звучание романа как сатиры нравов и становится едва ли не определяющим способом выражения авторской позиции, которые у Во все внесубъектны. Столь тонкая балансировка повествовательной структуры свидетельствует о мастерстве Во в экономии художественных средств и их на редкость целенаправленном использовании.
По сравнению с экспериментальным романом двадцатых годов, Во создает в «Пригоршне праха» классический роман с ясной фабулой и динамичным сюжетом, с четко описанными характерами. В романе нет временных перебивов и завихрений пространства, авторская речь в привычных пропорциях чередуется с блестящим, очень смешным и живым диалогом. Форма «Пригоршни праха» настолько точно выверена, что производит впечатление полной прозрачности, отсутствия формы. Все это в начале тридцатых годов способствовало реабилитации романа как популярного чтения в глазах читателей, которых модернистская переусложненность отпугнула было от жанра романа. Однако романная техника Во, как мы видели, на самом деле ничуть не менее сложна, чем любой тип открыто экспериментального повествования.
Воспитанный модернизмом тип художественного сознания ставит своей задачей сделать доступным любому читателю эту вновь утвержденную сложность, в которой отныне на первый план вышел случайный, зыбкий, энтропийный характер мира.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.