О произведении

О произведении

В повести «Медведь» (1942), как в капле воды, отражены общие принципы построения «йокнапатофской саги». Художественному миру Фолкнера свойственна повышенная динамика в том смысле, что, касаясь в разных произведениях одних и тех же вымышленных событий, значимых для истории отдельных семей и Йокнапатофы в целом, писатель всякий раз обогащает знакомый сюжет новыми мотивировками и эпизодами, он не в состоянии дважды одинаково воспроизвести одну и ту же историю.

Это отношение к фактам оказывается очень характерным для литературы XX века, где идут процессы релятивизации действительности, утверждается идея о бесконечности и невозможности ее познания. Фолкнер задолго до того, как этот принцип теоретически сформулировал Лиотар, рассказывает множественные локальные истории, и его «малые нарративы» сливаются в единый поток. В этом потоке опорными событиями становятся рождение и смерть, брак и убийство – вечные константы человеческого бытия. Этому струящемуся потоку жизни в стиле писателя соответствуют сложные периоды, громоздящие одно предложение на другое.

Первозданная мощь фолкнеровской прозы подчеркивает масштабность и значительность событий, происходящих в повести «Медведь»: в ней через эпизод охоты показан современный эквивалент древнего обряда инициации, посвящения мальчика во взрослого мужчину, и шире – посвящение человека в тайны жизни и смерти, в тайны природы, постепенное становление личности.

Действие всей «саги» привязано к «клочку земли, величиной в почтовую марку», как говорил о Йокнапатофе У. Фолкнер. Действие повести «Медведь» – за вычетом ее предпоследней, четвертой части – разворачивается в одном месте – в лесу, купленном майором Де Спейном у Сатпена, которому в свое время лес продал вождь индейского племени чикесо Иккемотуббе, «хоть знали все трое: леса товаром быть не могут».

Время же действия расширено до бесконечности и включает в себя не только индейскую предысторию этих мест, которые некогда населяло племя чикесо, но и начало времен: «дремучая глушь, где слабый и робкий человек прошел, но ничего не тронул, не оставил ни следа, ни зарубки; должно быть, вот также точно выглядела она, когда древнейший, еще доиндейский предок Сэма Фазерса впервые прокрался сюда и озирался, готовый обрушить дубину или каменный топор или пустить стрелу с костяным наконечником...»

Время непосредственных событий, т.е. охоты на дикого зверя, отмеряется возрастом центрального героя повести Айзека Маккаслина. Айзек – один из сквозных персонажей «йокнапатофской саги»; в разных произведениях, ее составляющих, он оказывается то главным, то второстепенным, то эпизодическим лицом и предстает на разных этапах своей долгой жизни. В «Медведе», кроме четвертой части повести, он показан подростком, только вступающим во взрослую жизнь. При этом эпизоды его взросления, его приобщения к извечному порядку бытия даны вне хронологической последовательности; они свободно перемещаются во времени, повинуясь человеческой памяти и следуя лишь за ней.

«Мальчику было шестнадцать. Седьмой год ездил он на взрослую охоту. Седьмой год внимал беседе, лучше которой нет. О лесах велась она, глухих, обширных, что древней и значимее купчих крепостей, белым ли плантатором подписанных, по недомыслию своему полагавшим, будто получает какую-то часть леса во владение, индейцем ли, немилосердно кривившим душой – продававшим ему это мнимое право владения (равняться ли с вековыми лесами значимостью майору Де Спейну и клочку, что он купил у Сатпена, меряться ли с лесами древностью старому Томасу Сатпену или даже старому Иккемотуббе, вождю племени чикесо, что продал тот клочок Сатпену, хоть знали все трое: леса товаром быть не могут). О людях велась эта беседа, не о белой, черной, или красной коже, а о людях, охотниках с их мужеством и терпением, с волей выстоять и умением выжить, о собаках, медведях, оленях, призванных лесом, четко расставленных им и в нем по местам для извечного и упорного состязанья, чьи извечные, нерушимые правила не милуют и не жалеют, – вызванных лесом на лучшее из игрищ, на жизнь, несравнимую ни с какой другой, на беседу и подавно ни с чем не сравнимую...» – сообщается в начале повести.

Однако уже на следующей странице вводится новый временной план

Впоследствии он понял, что началось гораздо раньше. Началось уже в тот день, когда возраст его впервые написался в два знака и двоюродный брат его Маккаслин в первый раз привез его в лагерь, в лесную глушь, чтобы он в свой черед выслужил у леса сан и звание охотника, если достанет на то смирения и стойкости. Он еще в глаза не видел, а уже принял, как принимают наследство, огромного старого медведя с искалеченной капканом ступней и с собственным, личным, как у человека, именем, славным на десятки миль вокруг; длинна была повесть о взломанных и очищенных закромах, об утащенных в лес и пожранных поросятах, свиньях, телятах, о раскиданных западнях и ловушках, об изувеченных насмерть собаках, ...и, пролагая эту трассу разрушенья и разора, берущую начало задолго до рождения мальчика, несся напролом – вернее, с безжалостной неотвратимостью локомотива надвигался – косматый исполин. Он давно ему мерещился. Еще ни разу не был мальчик в той нетронутой топором глухомани, где оставляла двупалый след медвежья лапа, а медведь уже маячил, нависал над ним во снах, косматый, громадный, багряноглазый, не злобный – просто непомерный: слишком велик он был для собак, которыми его пытались травить, для лошадей, на которых его догоняли, для охотников и посылаемых ими пуль, слишком велик для самой местности, его в себе заключавшей.

Затем время ненадолго отсчитывается еще дальше назад: «Когда мал еще был для охоты мальчик и ждать оставалось три года, потом два, потом год, каждый ноябрь провожал он, бывало, взглядом фургон, увозивший... в большой лес собак, одеяла, припасы, ружья, увозивший брата его Маккаслина, и Теннина Джима, и Сэма Фазерса тоже, пока Сэм не переселился в лагерь навсегда». Ежегодно отряд мужчин отправляется охотиться на медведя, который наводит страх на всю округу и видится всем «не простым смертным зверем... а неодолимым, неукротимым анахронизмом из былых и мертвых времен, символом, сгустком, апофеозом старой дикой жизни...». Мальчику Айку кажется, что люди ездят в лес «не на охоту, а на ежегодное свидание со старым медведем, убить которого и не рассчитывают».

Повествование вновь возвращается к первой охоте Айка: «Десятилетний, он точно рождался заново на собственных глазах», он допущен до «ежегодного ритуального празднества в честь бессмертного и яростного старого медведя». В тот раз мальчик даже не видел зверя, он приобщился лишь к охотничьему быту. Но «впереди ведь охоты, еще и еще. Ему всего одиннадцатый. И во мгле будущего, где рождается и принимает облик время, мерещились мальчику двое: неподвластный смерти старый медведь и он сам – рядовым, но участником». Айку удалось увидеть Старого Бена через год, когда, пользуясь наставлениями Сэма Фазерса, мальчик в одиночку решился пройти по медвежьему следу. Медведь «предстал неподвижный» перед ним, посмотрел на Айка и «не ушел – утонул, без единого движения растворился в чаще».

Важно, что «вековечным правилам охотничьей игры» мальчика учит старый Сэм Фазерс, сын невольницы-негритянки и вождя чикесо, но несмотря на смешанную кровь, – индеец «без изъяна и порока»: «Сэм Фазерс был с первых лет его наставником, а приготовительными классами – зайцы и белки опушек, ...чаща, обиталище старого медведя, стала его университетом, а медведь этот... – его alma mater».

Первый этап становления личности героя – его приобщение к «настоящей жизни» и к первозданной природе – завершается древним индейским ритуалом инициации, посвящения в охотники. Об этом рассказывается post factum в начале второй главы повести: «К тому времени ему пошел четырнадцатый. Он уже добыл своего первого оленя, и Сэм помазал ему лицо горячей оленьей кровью, а через год в ноябре он убил медведя. Еще до этого торжественного посвящения он освоил лес лучше многих взрослых охотников с тем же, что у него, стажем. Теперь же не всякий и ветеран-лесовик мог бы с ним потягаться».

Следующий этап – постижение сложных природных законов бытия (он наступает, когда Айку «пошел четырнадцатый» и заканчивается в его шестнадцать) – связан с появлением в лагере Льва, чудовищных размеров и силы пса, «отливающего синью вороненого ствола»; Сэм натаскал его специально для схватки со Старым Беном. Лев во всем под стать медведю, и у них одинаковые повадки. Примечательно, что Старый Бен и Лев описываются в сходных выражениях: медведь – «не злобный, просто непомерный», «ему до прочих дела нет: ни до людей, ни до собак, ни до медведей. ...Он здесь главный. Вождь». Лев – «большой, важный, сонного вида пес, для которого, по выражению Сэма, люди и зверье – пустое место», среди собак «не было равных Льву по величине, силе и, возможно, по храбрости», глаза у него «без низости и великодушия, без доброты и злобы». «Он, и никто другой, остановит Старого Бена», – понимают все охотники.

Айк учится различать свойства природы, свойства людей, и формирование его опыта передано языком, который как будто пробивается сквозь глубинные пласты бытия и оформляется на глазах читателя: «Теперь собака была под стать медведю, и человек. Зверей стало двое, считая Старого Бена – медведя, и людей двое, считая Буна Хаггенбека, в чьих жилах тоже текла струя индейской крови – но не крови вождей, как у Сэма, – и только Сэм Фазерс, Старый Бен и смешанной породы пес по кличке Лев были без изъяна и порока».

В первую же охоту со Львом медведю «пускают кровь», и в конце концов происходит решающая схватка:

Лев висел, вцепившись в глотку, на медведе, а тот, полуподнявшись, ударом лапы далеко отбросил одну из гончих и, вырастая, вырастая бесконечно, встал на дыбы и принялся драть Льву брюхо передними лапами. Бун бросился вперед. Перемахнув через одних, расшвыряв других собак пинками, с тускло блеснувшим ножом в руке, он с разбега вспрыгнул на медведя... сжал ногами медвежьи бока, левой рукой ухватил за шею, где впивался Лев, и мальчик уловил блеск лезвия на взмахе и ударе. Рука опустилась лишь раз. Мгновенье они походили на скульптурную группу, намертво впившийся пес, медведь и оседлавший его человек, неприметно действующий, шевелящий глубоко вошедшим ножом. Затем повалились навзничь, ...затем медведь встал на дыбы, неся на себе Буна и Льва, повернулся, как человек, сделал два или три шага в сторону леса и грянулся оземь.

В результате этой схватки погибают и медведь, и пес Лев.

Эта охота оказывается последней для Сэма Фазерса: его находят лежащим ничком на земле. Доктор говорит, что это просто переутомление или шок, что это пройдет, «и один лишь мальчик знал, что Сэму тоже не жить». «Провиденье конца» Айк прочел на лице Сэма, когда лишь объявился в округе и задрал жеребенка еще не прирученный Сэмом пес Лев – управа на медведя Старого Бена: «И он рад был, – говорил себе мальчик впоследствии. – Ведь он был старик. Ни детей, ни народа своего, никого из единокровных ему уже не встретить, все в землю легли. ...А теперь наступил конец, и он был рад концу». По просьбе Сэма, не пожелавшего длить свою жизнь в старческой немощи, Бун Хаггенбек убивает его и хоронит по индейскому обычаю – на дереве.

События четвертой части (при публикации в сборниках избранных произведений У. Фолкнера, вне новеллистического цикла «Сойди, Моисей», в состав которого включена повесть, эта часть иногда опускается) происходят не в лесной чаще, а на «земле одомашненной», но также купленной «на деньги белых людей у людей диких, деды которых охотились на ней». Речь здесь идет не о взаимодействии человека и природы, а о взаимоотношениях людей – белых и черных, становление же личности героя дано в социальном аспекте: Айзек Маккаслин отказывается от наследства – земли, принадлежащей его роду, потому что люди запятнали ее грехом.

Айку двадцать один год, но драматическая история его рода, с которой он знакомится по ходу действия, воскрешает события, происшедшие с первой половины девятнадцатого века и до его, Айка, зрелости; постоянные же библейские ассоциации расширяют временные рамки повествования. Стремясь показать непрерывность и целостность потока жизни, У. Фолкнер начинает четвертую часть «Медведя» со строчной буквы: «и вот ему двадцать один...». По той же причине одна первая фраза занимает несколько страниц.

Заключительная часть повести помогает понять жизненную позицию зрелого Айзека Маккаслина, следующего не людским, но Божеским законам «мужества и смирения». Действие вновь переносится в лесную глушь: восемнадцатилетний герой посещает место прежней стоянки охотничьего лагеря и здесь постигает высший смысл бытия, скрытый от многих:

...ни Сэм, ни Лев не мертвы, не скованно почиют они под землей, а свободно движутся в ней, с ней, входя неисчислимо дробной, но непогибшей частицей в лист и ветку, присутствуя в воздухе и солнце, в дожде и росе, в желуде, дубе и снова желуде, в рассвете, закате и снова рассвете, бессмертные и целостные в своей неисчислимой дробности – и Старый Бен, Старый Бен тоже!

Не случайно как бы в подтверждение этих мыслей, сразу вслед за ними Айку является Змей, «тотемный первопредок», в европейско-американской культурной традиции – символ мудрости, в индейской традиции – покровитель этих мест: «Змея, наконец, шевельнулась. Все так же высоко и косо неся голову, заскользила прочь... не верилось, что и вся эта тень, струящаяся по земле за уходящей головой, что все это одна змея, уползающая, уползшая...». И Айк, «стоя с поднятой рукой, повторил индейские слова, что вырвались у Сэма в день посвящения его в охотники шесть лет назад, когда Сэм вот так же стоял и смотрел вслед оленю: «Родоначальник. Праотец».

Повесть «Медведь» – произведение сложное и многоплановое. Она может быть воспринята как аллегорическое изложение истории гибели американского Юга или история Америки в целом. Несомненно, однако, что это притча о человеческой жизни вообще. Масштабность повествованию придает характерное для всей «йокнапатофской саги» обращение автора к Библии, к древним мифическим представлениям и ритуалам коренных американцев. Сам строй мифопоэтического мышления Америки уходящей запечатлен в оригинальном принципе организации художественного мира повести, где прошлое переплетено с настоящим, ибо время здесь движется не в прогрессивной последовательности, а циклически, и судьба героя вмонтирована в его вечное круговращение.

Точное воспроизведение писателем мифологической концепции времени и человеческой жизни, самого стиля мифотворческого мышления – это результат его интуитивного приближения к первоосновам бытия, что, в свою очередь, связано с укорененностью Фолкнера в жизни патриархального американского Юга. Повесть «Медведь», как и творчество У. Фолкнера в целом, замкнута в пространстве, но беспредельно расширена во времени и основана не на индивидуальном или даже национальном конкретно-историческом, а на вечном общечеловеческом опыте.

Фолкнеру были равно открыты «шум и ярость» жизни и ее извечная поэзия. В «Медведе» рассказана история, эмоционально не вполне характерная для литературы XX века, не катастрофическая и не требующая вмешательства психоаналитика – нормальная, здоровая история. Но рассказана она со всей мерой сложности, выработанной литературой модернизма; неповторимый фолкнеровский стиль с лихвой искупает читательский труд, необходимый, чтобы попасть с ним в резонанс и проникнуться столь необычным для современного искусства авторским всеприятием бытия, источником мудрости и поэтичности повести.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.