«Град обреченный»

(8/12)

Самая философская повесть Стругацких. Результат идеологического слома авторов. На мой взгляд, самая сильная работа поздних Стругацких в жанре социальной фантастики

Идея о написании этой книги возникла у Стругацких еще в 1967 году во время работы над «Сказкой о Тройке». Рабочее название романа («Мой брат и я») явственно свидетельствует об автобиографичности произведения, однако чем дальше авторы углублялись в создание каркаса и расстановку акцентов своего творения, тем больше они отдалялись от первоначального замысла. Впрочем, даже после выхода на окончательную версию, кое какие детали все же остались заметными. В центральном герое, бывшем астрономе, любящем разыграть партию в шахматы, жаждущем активных действий Андрее угадывается Борис Стругацкий, в главном герое второго плана — рассудительном и отягощенным богатым жизненным опытом и вечно философствующем Изе — Аркадий (хоть и в меньшей степени).

В конечном итоге авторы все же меняют название, заимствовав его у известной картины Николая Рериха (дата написания — 1914 г.), которая «поразила их своей мрачной красотой и ощущением безнадежности, от нее исходившей». У картины заимствованно и старославянское произношение слов. Раз уж картина произвела столь мощное влияние на авторов давайте обратимся немного к ней самой. На картине Рериха изображен огнедышащий дракон, который окружает своим телом город, наглухо закрыв все выходы из него. На фоне грозного огненно-красного неба расположился огромный темный замок. В его окнах отражаются красные отблески зарева. Кровавое небо является не чем иным, как символом грядущей войны, а красные и алые тона — символ идущей за ней следом революции. На фоне этих красок показана обреченность старого замка. Художник предвидел неизбежность кровавого противостояния и скорой смены идеологической парадигмы. То, что старый мир бесповоротно осужден законом исторической справедливости и законом развития общества также явствует из самого названия. Все это действительно очень характерно для сюжетной линии книги Стругацких, глубоким анализом которой мы с вами сейчас и займемся. Ибо книга, без всякого сомнения, заслуживает этого.

В отличие от трех предыдущих работ Стругацких «Град обреченный» наконец-то имеет весомый объем схожий с «Обитаемым островом» и это сильная сторона произведения, ибо изложить столь масштабные философские воззрения в пяти-шести главах, конечно же, не представляется возможным. Такая книга обязана быть объемной, чтобы стать по-настоящему значимой. Стругацкие пишут «Град обреченный» в шесть заходов в течение двух с четвертью лет. Официальной датой завершения считается 27 мая 1972 года, однако публикация текста была осуществлена со значительной задержкой, что принято связывать с некоторой его политизированностью. Впервые главы из книги журнал «Радуга» публикует лишь в 1987 году и лишь спустя целых 17 лет, в 1989 году, удается выпустить ее отдельным изданием.

Начнем как обычно с анализа литературной формы, а затем перейдем к содержанию. «Град обреченный» одна из последних книг, которые Стругацкие напишут от лица всевидящего автора и это радует и настраивает меня на позитивный лад, однако особенность пера братьев, конечно же, не может не быть заметной с самых первых строк. И это не должно опечаливать, скорее следует просто принимать это за данность. Позади у нас анализ уже почти двух десятков книг и, конечно же, сложно ожидать каких-либо существенных перемен в уже сложившемся стиле писателей.

Первые же абзацы первой же части начинаются с описания мусорных баков, ассенизаторских подробностей, скабрезных шуток на канализационные темы и, кончено же, сигарет (куда же без них), вторая часть начинается с грязного кафеля и отвратительно работающего душа. Медленно втягиваться в произведение мы в очередной раз должны через «разъедающий глаза, табачный дым».

Диалоги в произведении весьма простоваты и ничем не отличаются по своей форме и структуре от других произведений Стругацких. Они снова предстают перед нами нарочито куцыми, вертящимися, словно в пустоте вокруг сигаретно-табуреточной темы.

«Воронин вернулся в свой кабинет и обнаружил там Фрица. Фриц сидел за его столом, курил его сигареты.

— Ну что, получил на полную катушку? — осведомился он.

Андрей, не отвечая, взял сигарету, закурил и несколько раз сильно затянулся. Потом он огляделся, где бы сесть, и увидел пустой табурет».

К сожалению, глубокие мысли заложенные в целом в книге, соседствуют здесь с художественно нелицеприятными описаниями и глаголами вроде «тетка затарахтела», «нашарил под столом башмаки», изрыгая проклятья», «Жрать было нечего», «Он уже обгадился, сейчас в сортир попросится…», «Полицейский ржанул», «пойду пошарю у солдатни» и т.д.

Очень печально осознавать, что в такой поздней и нужно признаться одной из самых весомых в творчестве Стругацких книге, мы по-прежнему видим, что декорации сцен и диалоги героев так и не прошли существенной художественной эволюции. Создаваемая Стругацкими атмосфера произведения в очередной раз предстает перед нами какой-то обветшавшей, понурой и заброшенной.

Обратите внимание на нижеследующую иллюстрацию атмосферы большинства произведений Стругацких, прекрасно и явственно демонстрируемую нам авторами, в том числе и в «Граде обреченном»: «Прежде всего, он разделся. Догола. Скомкал комбинезон и белье, швырнул их в ящик с грязным барахлом. Грязь в грязь. Затем, стоя голышом посередине кухни, он огляделся и содрогнулся от нового отвращения. Кухня была забита грязной посудой. В углах громоздились тарелки, затянутые голубоватой паутиной плесени, усердно скрывавшей какие-то черные комья. Стол был заставлен мутными захватанными бокалами, стаканами и банками из-под консервированных фруктов. На табуретах тихо смердели потемневшие кастрюли, засаленные сковородки.»

Теперь давайте вместе посмотрим, как выглядят внешние описания: «По заплеванной песчаной аллейке между двумя рядами жиденьких свежепосаженных липок они вышли на автобусную остановку, где еще стояли два битком набитых облупленных автобуса… Пустые ободранные домишки стояли вкривь и вкось… селились здесь самогонщики, скупщики краденого, проститутки-наводчицы и прочая сволочь.»

Все весьма традиционно для Стругацких. Вместо стула — почти всегда табуретка, вместо кровати — раскладушка. Описание проникновения приятной утренней прохлады в помещение описывается вот так: «вонючие испарения сотен человеческих тел рассеивались и выползали в темноту, вытесняемые холодным утренним воздухом». Если авторы описывают паркет, то он обязательно «рассохшийся», если дверь — то «скрипящая», если обращают внимание на ковер, то он становится «старым, выцветшим и протухшим», если речь заходит о дворе перед домой, то там обязательно валяются горы мусора и царит зловоние, если герои выходит на улицу, то тротуар обязательно «пыльный и потрескавшийся», обыкновенный сквозняк непременно дополняется прилагательным «вонючий», и даже тень и та исключительно «ублюдочная».

Надеюсь этих абзацев достаточно, чтобы вы смогли понять суть неприязненной реакции моей души на оболочку произведения. Разочарование формой продолжает настигать нас и дальше все увеличивающимися темпами, обилие тошнотворности продолжается до самого конца книги. Вдумайтесь, как много нелитературного зловония авторы сочли возможным сохранить в окончательной версии, отправляемой в печать многотысячными тиражами. «Подумаешь, дерьмо-то», «император всея говна…», «По башкам сволочей, по башкам!», «Вот суки!», «Какать и писать здесь?», «сапоги-говнодавы», «Вот ведь буржуйка… Шлюха…», «Надо же, суки какие», «если все японские солдаты примутся разом мочиться у Великой Китайской Стены,», «Попробуй мне только пол заблевать», «Шлюха паршивая», «как тебе с этими б…ми ходить не тошно» (литературный позор заретуширован многоточием), «Шлюха задрипанная», «засрем ваш город», «— Сука, — сказал Андрей вяло. — Впрочем, все мы суки…», «Дерьмо у меня будете жрать!», «Андрей посмотрел, как он жрет», ««Иди на х** отседова!», «дерьмом везде воняет…», «ну тебя, брат, на х*р», «сукины вы дети, разгильдяи, ландскнехты дрисливые», «Ублюдки! Прекратить огонь!», «куда же ты, говно, лезешь», «пользованный ты презерватив»… Комментарии мне кажутся здесь излишними.

Перечислять скабрезности авторов дальше мне просто уже не позволяет советь. Все это просто запредельно для серьезной книги серьезных авторов. Зачем опускаться до таких низов словесности в литературном произведении, когда так легко отказаться от их использования или уж, на самый худой конец, подыскать им более приемлемую замену? Читать все это крайне неприятно и в конечном итоге, следует признать, что форма не может не портить и не влиять в целом, на хорошее впечатление от содержания. Читать это неприятно вдвойне, в особенности, когда осознаешь, что авторы все же могут избегать обилия непристойностей, маскируя их фразами вроде «длинно и необычайно витиевато выматерился». Согласитесь читать это гораздо приятнее, чем видеть какими именно матерными словами это действо сопровождалось. «Впереди вновь заорали в двадцать глоток, плотность брани достигла вдруг немыслимого предела». Как приятно читать это именно в такой форме, без детализации и озвучивания какая именно матерная брань была произнесена. В конечном итоге, мне как читателю, остается лишь одно: опустить, забыть, стараться не замечать ни описания грязных кухонь, ни пьяных застолий, ни скабрезных диалогов.

Что ж, оставим вопросы художественного стиля и перейдем к описаниям героев. Увы, и здесь нас не ждет ничего приятного. Стиль Стругацких упорно отказывается эволюционировать. Если главный герой — то обязательно с сигаретой в руках «спешно натягивающий трусы со слабой резинкой, отчего их приходится придерживать сбоку рукой», если фермер — то обязательно с запахом «свежего перегара с бутылкой самогона наготове». Первый вопрос главной героини к главному герою, конечно же «Сигареты у вас не найдется? — спросила она безо всякой приветливости.» Все в классических канонах авторов, которые перетекают из одного произведения в другое, словно авторы боятся, что без этой отвратной сигаретной алкогольной темы книга потеряет свой смысл и главную идею.

В одном из интервью Стругацкие признались, что не умели и поэтому не стремились делать героями женщин. И это заметно. Героиня второго плана, Сельма до боли напоминает Диану из «Гадких лебедей». Такая же курящая, пьющая, также ведущая себя по хамски (пожалуй, еще сильнее, что даже сам Андрей не гнушится называть ее «шлюхой»). Увы, в отличие от Гая из «Обитаемого острова» назвать сильными в художественном смысле героев второго плана здесь не получается. Изя теоретически мог бы стать симпатичным читателю по причине своей забавной идеологической и философской рефлексии, но Стругацкие, словно специально не дают мне возможности ни полюбить его, ни даже посочувствовать. А можно ли ожидать другой реакции на персонаж, который почти всю книгу непрерывно нервно хихикает, что-то жует, а если и не жует, то сидит и разговаривает со всегда «набитым ртом», постоянно теребя рукой бородавку.

Конечно, все это не может не разочаровывать, но все же главное увидеть в книге другое. То, ради чего она задумывалась Стругацкими. Перейдем к анализу содержания, сюжетной линии и главной идеи произведения.

Итак, перед нами искусственно созданный Эксперимент, город без идеологии, где мировоззрение людей формируется без каких-либо навязанных сверху доктрин. Повесть показывает нам, как под давлением жизненных обстоятельств может кардинально изменяться мировоззрение человека, как он переходит с позиций не желающего слушать никакие аргументы фанатика (Андрей Воронин в начале книги) в состояние человека повисшего в идеологическом вакууме, без какой-либо существенной точки опоры (Андрей Воронин в конце книги). Структура и ход сюжета представляется мне весьма последовательным и интересным. Он чем-то напоминает «Обитаемый остров» с той лишь разницей, что «Гвардеец», «Террорист», «Каторжник» трансформированы в «Мусорщик» «Следователь» «Редактор» «Господин Советник». Этот прием Стругацких успешно реализуется и здесь и работает он все на ту же самую главную идею перемещения точки зрения субъекта повествования в разные углы при сохранении объекта исследования в неизменном состоянии.

«Град обреченный» — без всяких сомнений, не столько сюрреалистическое (как многие предыдущие книги авторов, которые именно этим и не приходились мне по душе), сколько самое философское произведение Стругацких, это исследование социально-психологического эксперимента о возможности людей построить достойное общество. По большому счету это история о последовательном крахе всех идеологических систем. «Град обреченный» — это и своеобразное автобиографическое описание трансформации мировоззрения самих авторов. Это экстремум творчества Стругацких не столько по своей художественной силе, сколько по идейной, их точка максимального созревания как личностей, как писателей, как носителей мысли. По признанию Аркадия Стругацкого в одном из интервью «Это роман о том, как человек, нашего типа проходит через воду, медные трубы, через все общественные формации повисает в воздухе, точно также как мы сами повисли в воздухе, потому что мы перестали понимать, к чему должно стремиться человеку. Это реквием по всем социальным утопиям вообще.» Таким образом «Град обреченный» предстает перед нами результатом слома мировоззрения авторов, попыткой найти цель для людей вне социального устройства, идея создания храма культуры, который вмещал бы всеми чистое знание, идеальное общество.

К моменту написания книги к авторам приходит понимание фактов, которые признавать ранее они отказывались, пытаясь не слышать, закрывать глаза («Наше общество будет гнить, разваливаться отставать безнадежно. От Америки мы отстаем на 15 лет, а в области теории информации и кибернетики — отстали навсегда и все это рано или поздно должно чем-то кончиться. Чем? Естественно кровавым взрывом». Из интервью Б. Стругацкого.)

«Град обреченный» — самая сложная книга Стругацких. Я вынужден признать, что от знакомства с ней по всем обозначенным ваше причинам, я не получил большого удовольствие от прочтения и все же мне хочется отметить что над анализом данной книги, я работал дольше всего. Я несколько раз закрывал книгу из-за невозможности терпеть нелитературный слог и запредельный жаргон и открывал снова с желанием все же разобраться в том, к каким выводам придет Воронин и Кацман. Я радовался тому, что со второй части действие приобретает хоть какой-то динамизм, давая возможность героям наконец-то выйти из прокуренных кухонь и кабинетов. Желание завязать как можно больше узлов без развязок в этой книге достигает такого максимума, что читатель, уже не в силах сдерживать завязанные узлы на своих руках и хочет освободиться, услышать от авторов хоть какую-то, подводящую итог, мысль. Но авторы, как обычно не ставят перед собой такую задачу. Решить ее — предлагается самому читателю. Как в абсолютной пустоте остаются главные герои книги, так и самим читателям предлагается остаться наедине с давящими на них жизненным опытом снизу и неразрешимыми, поставленными авторами книги, вопросами, сверху. Прочитав книгу, остаешься наедине с проклятыми «недосказанностями», о которых хочется думать, а ответы все никак не находятся. Это характерно для многих книг Стругацких, но ни в одной другой Стругацкие не забираются на столь высокую степень этой неопределенности.

«Град обреченный» — серьезное произведение зрелых писателей. Оно, конечно же, не идет ни в какое сравнение с тремя легковесными предыдущими повестями, написанными на скорою руку и уж тем более со следующим по году выпуска крошечным недоразумением («Парень из преисподней»). «Град обреченный» тот самый случай, когда книга выстрадана авторами. Поставленная в ней проблематика настолько глубока, что с высокой вероятностью окажется непонятной большинству читателей до 40 (а для некоторых и до 50) лет. По заложенным в ней идеям она, представляется мне глубже всех предыдущих книг Стругацких, включая «Трудно быть богом» и «Улитку на склоне». Если бы она была написана в более художественно красивом слоге (хотя бы в стиле «Обитаемого острова») я бы с чистой душой мог бы отнести ее к одной из моих любимых произведений авторов. Но мы имеем то, что имеем.

«Град обреченный» однозначно самая мощная и глубокая работа Стругацких. Между «Обитаемым островом» и «Отягощенных злом» нет ни одной другой столь масштабной работы, которую бы хотелось отметить. Это вершина творчества Стругацких в плоскости социальной фантастики.

ПОНРАВИВШИЕСЯ ЦИТАТЫ:

«Было в этом смирении что-то животное, недочеловеческое, но в то же время возвышенное, вызывающее необъяснимое почтение, потому что за смирением этим угадывалось сверхъестественное понимание какой-то очень глубокой, скрытой и вечной сущности происходящего»

«У человека должна быть цель, он без цели не умеет, на то ему и разум дан. Если цели у него нет, он ее придумывает…»