(Вместо эпиграфа)

ДОРОГИЕ СИРОТЫ,

ВАМ МОГИЛЫ ВЫРЫТЫ

НА ЗЕЛЁНОЙ ПАЖИТИ

ВЫ В МОГИЛЫ ЛЯЖЕТЕ

И ОЧЕНЬ НАС ОБЯЖЕТЕ

ОЧЕНЬ НАС ОБЯЖЕТЕ…

М. ГРОНАС

На прошлых лекциях я уже говорил о том, как в современной литературе используется повтор, который неожиданно меняет все стихотворение. Обратите внимание на то, что оно вполне закончено и без последней – повторяющейся – строки, но именно благодаря ей, благодаря тому, что она вдруг возникает, это стихотворение как бы получает маркировку принадлежности к современному стихописанию.

Если говорить о подлинной современной поэзии (а не о той, которую вы считаете и современной, и подлинной), то никак не получится обойти вопрос истерического высказывания. Помните устройство романов Достоевского? Сидит приличное (вроде нашего) общество, все пьют чай, едят малиновое варенье из розеточек, где-то в углу чучело медведя с подносом. Вдруг раздается трель колокольчика, вбегает условная Настасья Филипповна, глаза ее блестят лихорадочным огнем, сервиз вдребезги, медведь бежит в лес, деньги летят в камин… Вот, собственно, по такому же принципу развивается современная поэзия, по крайней мере, та ее часть, которая, как мне кажется, смогла что-то сделать. И рефрен в данном случае – это не украшение, не виньетка, а некое стереотипическое повторение, свойственное психическим расстройствам вообще и истерике в частности. При всем при этом надо понимать, что истерик – это один из самых внимательных людей на свете. Нам только кажется, что он невменяем, что он бьет посуду и кричит невпопад, но на самом деле он очень четко сканирует среду своего обитания. То есть истерик никогда не разыгрывает сцену, если не соблюдены определенные условия – условия, вполне возможно, видимые только ему.

Есть такой замечательный критик – Илья Кукулин, который писал о невротическом теле. О том, что современные и по-настоящему новые стихи – а не те, которые лишь мимикрируют под таковые, пишутся по большому счету невротическим телом в пограничном состоянии. Не менее замечательный критик, Валерий Шубинский, который читал вам лекцию накануне, упомянул Геннадия Гора, советского поэта, претерпевшего Ленинградскую блокаду. Пережив этот пограничный, в общем-то, опыт, уже в эвакуации Гор напишет такое стихотворение:

ЭДГАРА ПО НЕЛЕПАЯ УЛЫБКА,

СЕРВАНТЕСА НЕЛОВКАЯ ПОХОДКА,

НЕНУЖНАЯ, НО ЗОЛОТАЯ РЫБКА,

ТРЕВОЖНАЯ, ОПАСНАЯ НАХОДКА.

МЕНЯ УБЬЮТ, Я ЗНАЮ, В ПОНЕДЕЛЬНИК

И БРОСЯТ ТУТ ЖЕ, ГДЕ И УМЫВАЛЬНИК.

И БУДЕТ МОЙ УБИЙЦА УМЫВАТЬСЯ,

И УДИВЛЯТЬСЯ ТАМ, ГДЕ ЦЕЛОВАТЬСЯ,

И УМЫВАЯСЬ, БУДЕТ УЛЫБАТЬСЯ.

Какие страшные стихи. Они тем страшнее, что уложены в какую-то якобы узнаваемую, якобы традиционную форму, но в какую – в точности сказать нельзя. Создавая впечатление детской поэзии, Гор по большому счету описывает квинтэссенцию ночных кошмаров. Посмотрите, как часто в этом стихотворении фигурирует атрибутика детской поэзии: улыбка, золотая рыбка, поцелуй. Но тут же совершенно неожиданное вводное предложение – «меня убьют, я знаю, в понедельник»… Удивительные стихи.

Еще кое-что по поводу истерического высказывания, чтобы вам было понятно, о чем я говорю. Была такая замечательная певица (нет, не Алла Пугачева) – Лидия Русланова. Так вот ей перед выходом на сцену очень важно было устроить небольшой скандал. Ну, так она заряжалась. И вот в какой-то момент ее многочисленной свите, по всей видимости, надоело терпеть выкрутасы народной артистки, и перед выходом на сцену Русланова обнаружила, что за кулисами нет ни души. Разумеется, она заметалась, поскольку ее выход уже объявили, а вокруг никого, только какая-то одинокая тумба в углу. Что сделала Русланова? Она подошла к этой тумбе, пнула ее ногой и, сказав что-то вроде «понаставили здесь», удовлетворенно вышла на сцену и запела про свои валенки. Я рассказываю вам эту историю не для того, чтобы развлечь, а только для того, чтобы на простом примере объяснить, как осуществляется новое высказывание, которое, собственно, и есть этот удар ногой по тумбе. Что происходит за кулисами, т. е. за пределами стихотворения, мы не знаем, но с первой же строчки, как бы из затакта, на нас смотрит истерическое высказывание.

А теперь вернемся к Кириллу Медведеву.

Я С УЖАСОМ ПОНЯЛ

ЧТО НИКОГО НЕ МОГУ УТЕШИТЬ;

ЕСТЬ ЛЮДИ КОТОРЫЕ МОГУТ УТЕШИТЬ МЕНЯ;

ОДИН-ДВА ЧЕЛОВЕКА

НЕ ИМЕЮЩИЕ ОТНОШЕНИЯ К ЛИТЕРАТУРЕ;

А Я НЕ МОГУ НИКОГО УТЕШИТЬ

ЕЩЕ Я ПОЧЕМУ-ТО НЕ УМЕЮ

ОПИСЫВАТЬ ФИЗИЧЕСКУЮ БОЛЬ

КАК ИМЕННО БОЛИТ У ТЕБЯ ГОЛОВА

СПРАШИВАЕТ МАМА

ОПИШИ СВОЮ БОЛЬ

ГОВОРИТ ОНА

ТЫ ЖЕ

ЛИТЕРАТОР

А Я НЕ МОГУ

ОПИСАТЬ СОБСТВЕННУЮ ФИЗИЧЕСКУЮ БОЛЬ

И ЗНАЧИТ ТЕМ БОЛЕЕ НЕ МОГУ ОПИСАТЬ

ЧУЖУЮ БОЛЬ И НЕ МОГУ

НИКОГО УТЕШИТЬ

ОБ ЭТОМ ЕЩЕ ГЕОРГИЙ ИВАНОВ ПИСАЛ

ЧТО ЛИТЕРАТОРЫ БОЛЬШЕ НЕ МОГУТ НИКОГО УТЕШИТЬ

Я ДУМАЮ МОЖЕТ БЫТЬ ОНИ МОГУТ

ЧТО-ТО ДРУГОЕ

(ВПОЛНЕ ВОЗМОЖНО)

Я ПРАВДА НЕ ЗНАЮ ЧТО ИМЕННО

НО ТОЛЬКО НЕ ЭТО;

ПОЧЕМУ-ТО ЛИТЕРАТУРА УШЛА СЕЙЧАС ТАК ДАЛЕКО ОТ ЧИТАТЕЛЯ;

ЕМУ ВЕДЬ ВСЕ ЕЩЕ НУЖНО ЧТОБ ОПИСЫВАЛИ ЕГО СТРАДАНИЯ;

ЕМУ НУЖНО

ЧТОБ ЕГО ПУГАЛИ ИЛИ СМЕШИЛИ

А ИНОГДА

УТЕШАЛИ

А ЛИТЕРАТУРА ПРЕДАЛА ЧИТАТЕЛЯ

А МОЖЕТ И НАОБОРОТ – ЧИТАТЕЛЬ ПРЕДАЛ ЛИТЕРАТУРУ —

ОН ОБМЕНЯЛ ЕЕ НА ВУЛЬГАРНЫЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ

ДЕШЕВЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

ПЕРЕКЛЮЧЕНИЯ

ПОЛИТИКА МИСТИКА

ПСИХОЛОГИЯ

КОМПЬЮТЕР

КИНЕМАТОГРАФ

ПЛЯСКИ СВЯТОГО ВИТА

ДИКИЕ СУДОРОГИ ОБРЕЧЕННЫХ

НА КРАЮ ПРЕИСПОДНЕЙ ОГНЕННОЙ

ГЕЕННЫ КИПЯЩЕЙ

И Я ДУМАЮ

ЧТО ВЗАИМНОЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВО ПРОИЗОШЛО.

Вы обратили внимание, как построено это стихотворение? Какая-то мама, о которой мы ничего не знаем и по большому счету не должны знать, вдруг возникает и исчезает. Я в свое время уже говорил, что использование личных имен, а вернее, частных личных имен, совершенно несвойственно классической традиции. К примеру, в знаменитом «последнем» стихотворении Елены Ширман упоминается некая Полтавская встреча, которая, конечно же, означает не встречу Карла XII с Петром I, а означает какую-то частную встречу, о которой мы ничего не знаем, кроме того, что она была. Так вот, упоминание таких встреч, соседей, родственников становится документальной печатью текста. И нам совершенно не надо знать историю мамы Кирилла Медведева, чтобы оправдать ее упоминание. По какой-то причине введение в текст личного имени позволяет нам присвоить написанное и себе тоже.

Или, допустим, Вера Павлова. Стихотворение из двух строчек называется «Подражание Ахматовой»:

И СЛОВО ХУЙ НА СТЕНКЕ ЛИФТА

ПЕРЕЧИТАЛА ВОСЕМЬ РАЗ.

Кто-нибудь вообще понимает, где тут подражание? Понятно, никто не понимает. А подражание скрыто вот в этих ахматовских строчках:

ПОКАЗАЛОСЬ, ЧТО МНОГО СТУПЕНЕЙ,

А Я ЗНАЛА – ИХ ТОЛЬКО ТРИ!

Кстати, к вопросу об этих строчках: ведь это же откровенно неправильная, совершенно неточная, подложная деталь! Какую бы узкую юбку ты ни надела, «чтоб казаться еще стройней», как бы быстро ты ни сбегала, «перил не касаясь», – три ступеньки не покажутся тебе множеством, ты их просто перепрыгнешь, да и все. Другое дело, если бы ступеней было шесть, восемь, десять, понимаете, да? Никто не заметил этой подмены, все восхитились этой ахматовской примерностью, которую легко можно списать на общую истеричность поэзии. Именно это очень хорошо отыгрывает Вера Павлова в своем «Подражании», читая слово хуй восемь раз.

Или такое стихотворение:

СПИМ В ЗЕМЛЕ ПОД ОДНИМ ОДЕЯЛОМ,

ОБНИМАЕМ ДРУГ ДРУГА ВО СНЕ.

ЧЕРЕЗ ТЕЛО ТВОЕ ПРОТЕКАЛА

ТА ВОДА, ЧТО ЗАПРУДОЙ ВО МНЕ.

И, ЗАСЫПАЯ ВСЕ ГЛУБЖЕ И СЛАЩЕ,

ВИЖУ: ВЗДУВАЕТСЯ МОЙ ЖИВОТ.

РАДУЙСЯ, РЯДОМ СО МНОЮ СПЯЩИЙ,

– Я ПОНЕСЛА ОТ ГРУНТОВЫХ ВОД

ПЛОД НЕСВЕТАЮЩЕЙ БРАЧНОЙ НОЧИ,

НЕРУКОПАШНОЙ ЛЮБВИ ЗАЛОГ.

ПРИЗНАЙСЯ, КОГО ТЫ БОЛЬШЕ ХОЧЕШЬ —

ЕЛОЧКУ ИЛИ БЕЛЫЙ ГРИБОК?

Сексуальный дискурс тут как бы переводится на язык детской игры. Я в свое время уже приводил в пример стихотворение Вениамина Блаженного «А те слова, что мне шептала кошка…», где он делает то же самое: текст, построенный как считалочка, вдруг превращается в нож Эдгара По, и этот нож начинает резать тебя по миллиметру. «Признайся, кого ты больше хочешь: елочку или белый грибок?» Вдруг из горсти девчачьих слов вырастает Танатос, похороненность и прорастание чего-то через твое мертвое тело.

Илья Кукулин в своей статье «Поэзия. Прорыв к невозможной связи» говорил о том, что эротические приключения и превращения во многом используются как метафоры для передачи некоторых внутренних драматических событий в душе автора, что эти события отчасти происходят в реальном мире, а отчасти – во внутреннем. Это очень важно. Русская литература, как известно, мало обращалась к той части человеческой жизни, что творится ниже живота. Так вот, эта ситуация очень сильно изменилась именно в 90-е годы. В частности, в поэзии тема половой принадлежности, половой идентичности зазвучала особенно сильно. Иногда этот пол очень странный, иногда он как будто даже транссексуальный или патологический, но тем не менее он ощутимо присутствует.

У Александра Анашевича есть стихотворение, прекрасно иллюстрирующее тему эротического тела в поэзии. Я прочитаю только отрывок:

ГОРЕЛА ЖАННА, С ЛЮДЬМИ ГОВОРИЛА: «ВИДИТЕ, Я ПЛАТЬЕ СНЯЛА, ГОЛОВУ ПОБРИЛА.

ВИДИТЕ: Я НИЧЕГО НЕ СКРЫВАЮ, КОЖУ КАК ВТОРОЕ ПЛАТЬЕ СРЫВАЮ.

ТРОГАЙТЕ МЯСО, ПЕРЕБИРАЙТЕ ВЕНЫ, НА ВСЁ ОСТАЛОСЬ МГНОВЕНЬЕ».

И ПОШЛИ ВСЕ ЗА НЕЙ, ДРУГ ДРУГА ОТТАЛКИВАЯ И ОБГОНЯЯ,

С ПОВОЗКАМИ, СУНДУКАМИ,

КОНЯМИ.

ОГНЯ ВСЕМ ДОСТАЛОСЬ, ВСЕМ ХВАТИЛО, НАДО ТОЛЬКО ЛИШЬ К ЖАННЕ ПРИКОСНУТЬСЯ.

ЗА ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ ЖАННА ЗАПЛАТИЛА.

Эротическое тело в поэзии никогда не бывает спокойным. Это обязательно мучимое или самобичующееся тело. У Елены Шварц в книге поэм «Лоция ночи» есть такая строчка: «Верно, хочется тебе деву разломать, как жареную курицу» – удивительно точно подмечено.

Есть такой потрясающий поэт – Ярослав Могутин. Он писал верлибры в стиле Чарльза Буковски, которого все вы прекрасно знаете: это пьянка, это наркотики и это – не секс, нет – это ебля. Так вот, у Могутина есть одно стихотворение, абсолютно экстремистское и по своей лексике, и по той теме, которая в нем поднимается. Не уверен, что оно подлежит цитированию на подобного рода мероприятиях, но я рискну:

ПОСЛЕ ТОГО КАК Я УВИДЕЛ СЕБЯ ВЫЕБАННЫМ НА ЭКРАНЕ В ДВА ХУЯ Я ПОНЯЛ ЧТО НИКОГДА УЖЕ НЕ БУДУ СЧАСТЛИВ И НЕ ПОЛУЧУ УДОВЛЕТВОРЕНИЯ

НЕ ИСПЫТАЮ СТЫДА И СМУЩЕНИЯ НЕ ПОКРАСНЕЮ И НЕ ЗАКРОЮ ЛИЦО РУКАМИ

Я УЖЕ НИКОГДА НЕ БУДУ СОЖАЛЕТЬ О ПОТЕРЯННОЙ ЛЮБВИ И РАДОВАТЬСЯ ОБРЕТЯ ЕЕ ВНОВЬ

Я БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ БУДУ ИСКРЕННИМ ПОТОМУ ЧТО НЕ ЗНАЮ ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ

ВОТ ТАК СБЫВАЮТСЯ МЕЧТЫ

ТЕПЕРЬ Я ВСЕГДА БУДУ СМОТРЕТЬ НА ЖИЗНЬ СКВОЗЬ МУТНУЮ ПРИЗМУ ЭТОГО ОПЫТА

ВЕЗДЕ КУДА БЫ Я НИ ПРИШЕЛ ВСЕ БУДУТ НА МЕНЯ ОБОРАЧИВАТЬСЯ ПЕРЕШЕПТЫВАТЬСЯ ПОКАЗЫВАТЬ ПАЛЬЦАМИ И ПЫТАЯСЬ ПРИРУЧИТЬ ПРЕДЛАГАТЬ МНЕ ЕДУ НАРКОТИКИ ИЛИ СЕКС – ТРИ ВЕЩИ ИЗ КОТОРЫХ ОТНЫНЕ СОСТОИТ МОЯ НЕЗАМЫСЛОВАТАЯ ЖИЗНЬ ТРИ КИТА НА КОТОРЫХ СИРОТЛИВО ЗИЖДЕТСЯ МОЯ ОПУСТЕВШАЯ ВСЕЛЕННАЯ

ДА ЭТО ПРАВДА ЧТО КОГДА Я В АМЕРИКЕ МЕНЯ ВСЕГДА ЖДУТ В ЕВРОПЕ И НАОБОРОТ

ВСЕ ВРЕМЯ КТО-ТО ТЯЖЕЛО ДЫШИТ В ТРУБКУ МАСТУРБИРУЯ НА ДРУГОМ КОНЦЕ ПРОВОДА

(ЕСЛИ ТАМ ВООБЩЕ ЕСТЬ КОНЕЦ ИЛИ ПРОВОД)

НО ЧТО МНЕ ДО ЭТОГО

КАКОЕ МНЕ ДЕЛО ДО ГЕОГРАФИИ ЧЬИХ-ТО СТРАСТЕЙ КОГДА МОЯ ДУША КАК ВЫГОРЕВШИЙ ПУСТЫРЬ ИЛИ ЗЛОВОННАЯ ПОМОЙКА ЗАНЕСЕННАЯ СНЕГОМ

МОЯ ТЕЛЕФОННАЯ КНИЖКА ПОЛНА ИМЕН ТЕХ КТО БЫЛ БЫ СЧАСТЛИВ ИСПОЛЬЗОВАТЬ МЕНЯ СПЕРЕДИ ИЛИ СЗАДИ

«И В ХВОСТ И В ГРИВУ»

МНЕ НЕЧЕГО ИМ ВОЗРАЗИТЬ

У МЕНЯ ВО РТУ И В УШАХ СТОЛПИЛАСЬ КАКАЯ-ТО НЕПРОЛАЗНАЯ КРИВОРОТАЯ ВАТА Я ПЫТАЮСЬ ЧТО-ТО СКАЗАТЬ НО ИЗ МЕНЯ ВЫДАВЛИВАЕТСЯ ЛИШЬ ПРИГОРШНЯ БЕССМЫСЛЕННЫХ МЕЖДОМЕТИЙ

ВСЕ ЧТО Я ЗНАЮ И ПОМНЮ ЭТО МОИ ПОЗЫ

МОИ ПОЗЫ

МОИ ПОЗЫ

АВТОМАТИЧЕСКАЯ ОТРАБОТАННОСТЬ ЭТИХ ПОЗ БРИТАЯ ГОЛОВА ОСТЕКЛЕНЕВШИЙ ВЗГЛЯД ИЗЛОМАННОСТЬ ЛИНИЙ ТЕЛА И ЗЛОВЕЩАЯ НЕМЕЦКАЯ РЕЧЬ НА СЪЕМОЧНОЙ ПЛОЩАДКЕ КАК ОГЛАШЕНИЕ ПРИГОВОРА КАЖДОЕ СЛОВО МОЖЕТ НЕСТИ РОКОВЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

ТАМ ДАЖЕ НЕ ВИДНО ТО ЛИ Я СМЕЮСЬ ТО ЛИ ПЛАЧУ

КОРЧУСЬ ОТ БОЛИ ИЛИ ОТ КАЙФА

МНЕ УЖЕ НИКУДА НЕ УЙТИ ОТ ИЗГИБА ЭТОЙ ШЕИ И ОСКАЛА ЗАЛОМЛЕННЫХ РУК ЭТО ТОТ КОШМАР КОТОРЫЙ БУДЕТ ОДОЛЕВАТЬ МЕНЯ ВСЮ ЖИЗНЬ ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЙ СВЕТ ПРОЖЕКТОРОВ И КАМЕРЫ ПРОНИКАЮЩИЕ В МОЮ ГЛОТКУ И В МОИ КИШКИ

Я БЫЛ ОСЕНЕН В ТОТ МОМЕНТ МНЕ НАПРОЧЬ ОТШИБЛО ПАМЯТЬ

Я БЫЛ В КАКОЙ-ТО НИРВАНЕ ПОКА МНЕ ЧУТЬ НЕ ПОРВАЛИ ЖОПУ

МЕНЯ ОПЯТЬ ВИДЕЛИ ПО НЕМЕЦКОМУ TV

Я БЫЛ КАК ВСЕГДА ГОЛЫЙ

ПРОДЮСЕР ЗВОНИТ И ДОМОГАЕТСЯ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫХ СЪЕМОК

NEVER AGAIN! – ГОВОРЮ Я ПЫТАЯСЬ АПЕЛЛИРОВАТЬ К СВОЕЙ ВОЛЕ НО ВСЕ РАВНО С ЗАМИРАНИЕМ СЕРДЦА СНИМАЮ ТРУБКУ ЧТОБЫ НАБРАТЬ ЕГО НОМЕР

НАВЕРНОЕ ЭТО СУДЬБА

По-моему, разбирать устройство этого стихотворения не имеет смысла, все в нем довольно прозрачно, кроме одного – новой темы. Никто до Могутина не делал порнографию и существование человека в порнографической среде – предметом искусства. Конечно, у нас был Вознесенский со стихотворением про Мэрлин Монро, но оно в лучшем случае может рассматриваться как своего рода предтеча. Мэрлин Монро никогда не была порноактрисой в известном смысле этого слова. Да, она снималась для солдатских афиш и календарей, но тем не менее стихотворение Вознесенского не о том.

Вообще линия истерического высказывания в поэзии начинается с обэриутов, с Волошина, послереволюционного Кузьмина, позднего Мандельштама. Если говорить о наших старших современниках, то это, конечно, Евгений Сабуров, Михаил Айзенберг, Леонид Иоффе, Иван Ахметьев, Иосиф Бродский, Михаил Ерёмин, Леонид Аронзон. Я думаю, что все эти фамилии вам хорошо известны, но Михаила Ерёмина я бы советовал посмотреть отдельно, обратить на него внимание именно как на поэта. Там нет ничего, о чем я сейчас говорил, но он писал совершенно тончайшие тексты длиной в восемь строк.

Итак, истерическое тело – это изуродованное тело. О первом – эротическом – наиболее очевидном пути проявления истерического тела мы уже поговорили, поэтому давайте коснемся второго. Второй путь – это, конечно же, болезнь. У поэта Фёдора Сваровского есть потрясающее стихотворение на эту тему:

МНЕ СКАЗАЛИ

ЧТО ТЫ МЕНЯ ВСЕ ЕЩЕ ЛЮБИШЬ

ЧТО ТЫ ЗВОНИШЬ

КОГДА МЕНЯ НЕТУ ДОМА

ЧИТАЕШЬ МОИ ЛЮБИМЫЕ КНИГИ

ЧТОБЫ БЫТЬ ВНУТРЕННЕ БЛИЖЕ

ХОДИШЬ ЗА МНОЙ ПО ПЯТАМ

В ОФИСЕ И МАГАЗИНЕ

К ЗНАКОМЫМ

ГОВОРЯТ, ТЕБЯ ДАЖЕ ВИДЕЛИ РЯДОМ СО МНОЙ

ВЕСНОЙ

НА ГРИЛЕ

ДАЛЕКО ЗА ГОРОДОМ

И ДАЖЕ НА КОНФЕРЕНЦИИ ПО НЕДВИЖИМОСТИ В ПАРИЖЕ

И ЭТО

НЕСМОТРЯ НА ТО

ЧТО МЫ ДРУГ С ДРУГОМ ПРАКТИЧЕСКИ НЕ ГОВОРИЛИ

И ПО ИЗВЕСТНЫМ ПРИЧИНАМ

Я В БЛИЖАЙШЕМ БУДУЩЕМ ТЕБЯ, КАК МНЕ КАЖЕТСЯ, НЕ УВИЖУ

ХОЧЕШЬ УЗНАТЬ ПОЧЕМУ?

ПОТОМУ ЧТО НА МОКРОЙ ДОРОГЕ В РИГУ

ТЕБЯ РАЗОРВАЛО, РАЗМАЗАЛО, РАЗБРОСАЛО

И ПЕРЕМЕШАЛИСЬ В ЕДИНУЮ МАССУ ВОЛОСЫ, МЯСО, КОСТИ

И КАКОЕ-ТО ДАЖЕ САЛО

И ОТДЕЛЬНО ЛЕЖАЛА ОСКАЛЕННАЯ ГОЛОВА

ПОТОМУ ЧТО Я БЫЛ НА ПОХОРОНАХ

КАК ПОЛОЖЕНО

ПОКУПАЛ ЦВЕТЫ

ПОТОМУ ЧТО

ДВА ГОДА УЖЕ МЕРТВА

НО

МОЖЕТ БЫТЬ, ЭТО ВСЕ-ТАКИ ПРАВДА

ПОТОМУ ЧТО КАКОЙ-ТО СТРАННЫЙ

ТРАВЯНИСТЫЙ ЗАПАХ

БЫВАЕТ В ВАННОЙ

РАННИМ УТРОМ

Я ИНОГДА ЗАХОЖУ НА КУХНЮ

ТАМ

ВНЕЗАПНО

ВЫМЫТЫ ВСЕ ТАРЕЛКИ

И НАКУРЕНО

И СЪЕДЕНА ВСЯ ХАЛВА

У меня есть четкое убеждение, что все, с чем может работать современный автор, – это собственная жизнь и собственное тело.

Проводя мастер-классы, я понял, что молодые авторы, полагаясь на великую литературу, чаще всего пишут по инерции и не понимают, что претендовать на что-либо в этой великой литературе они не могут. В первую очередь потому что современность уже не может брать ту тематику. Я не знаю, насколько это мое убеждение справедливо для прозаического письма, но тот факт, что современный поэт может работать только со своим опытом и со своим телом, кажется мне неоспоримым. «Дано мне тело – что мне делать с ним, таким единым и таким моим?»

Как только вы пытаетесь выйти за пределы личного опыта, начинается условный Бродский, после которого в поэзию повалил целый кагал маленьких безуспешных бродских. Поэтому мой вам совет – не вставайте на эти котурны, не заимствуйте ничего из Античности, не пытайтесь писать поэму без героя. Даже Анна Андреевна Ахматова не выдержала своей «Поэмы без героя». Да, там есть очень хорошие вещи, но как поэма – этот текст рассыпается.

Есть такой потрясающий поэт-концептуалист – Лев Семенович Рубинштейн. Как он работает? Он пишет две, три, четыре строчки на карточках, создавая своего рода поэтическую картотеку и пытаясь, как он сам выражается, преодолеть инерцию плоского листа. Любопытно отметить, что никакой эротики в его текстах нет, а если и есть, то абсолютно ироническая. Но тем не менее он тоже работает телом, потому что сам жест, само переворачивание карточки – и есть работа тела.

«Итак я здесь!» – перевернул карточку – «Не стану утомлять тебя, читатель, описаниями тягот дороги…» – кладет карточку, берет следующую.

«…описаниями тягот дороги, случайных попутчиков, одни из которых были, впрочем, весьма милы, про других же и вспоминать не хочется…» – кладет карточку.

«…про других же и вспоминать не хочется, того вполне объяснимого волнения и нетерпения, усиливающихся по мере приближения к заветной цели…» – опять кладет карточку.

И так далее, и так далее, понимаете, да? Я не стану читать все, но посмотрите, как заканчивается этот цикл:

88 …замки, виноградники, и уже становятся такими бесконечно далекими и треснутая чашка, и пыльное чучело белки, и стеклянный шарик, и скомканная бумага…

89 …и стеклянный шарик, и скомканная бумага, и нет уже никакого смысла ударять по барабану, который все равно не отзовется, потому что он мертв…

90 …не отзовется, потому что он мертв, и вот трещат остатки бедного огня…

91 …трещат остатки бедного огня, но ход вещей не может быть нарушен…

92 …не может быть нарушен, уходим врозь…

93 Уходим врозь, не забывай меня.

94 Уходим врозь, не забывай меня.

95 Уходим врозь, не забывай меня.

96 Уходим врозь, не забывай меня…

О чем эти стихи – совершенно непонятно, хотя здесь отчетливо звучит тема ухода. Куда важнее – само перебирание карточек, выкладывание их на стол, этот ритм, сдвигание строфы. Это отличный пример того, как литература стала в хорошем смысле слова механистичной, как она стала жестом. Неслучайно сегодня так сильно развивается акционизм: протестные яйца, прибитые к брусчатке, подожженная дверь ФСБ, пляшущие на амвоне Pussy Riot и т. д. Вне зависимости от нашего к этому отношения – это вполне логичное продолжение одного общего процесса изменения формы высказывания: с обобщенной и фактически бесполой – на прямую и телесную.

В одной замечательной японской сказке девочка идет по залитому солнцем полю, встречает некоего мужчину или старичка; он ее о чем-то спрашивает, она что-то отвечает. Вдруг он проводит рукой по лицу, и его лицо становится гладким, как яйцо. Демон – поняла девочка и побежала. И вот она бежит через поле, через буерак, через холм, пока не замечает вдалеке огонек. Тогда она бежит к огоньку, а там костер и вокруг костра сидят люди: молодые, пожилые, средних лет, даже ребеночек у кого-то на руках. Эти люди спрашивают девочку, почему она так напугана, от кого она бежит, отчего она вся дрожит. И девочка отвечает: понимаете, я шла по полю, встретила человека, он провел рукой по лицу, и оно стало гладким, как яйцо. «Вот так?» – спросили сидящие и провели рукой по своим лицам, и их лица тоже стали гладкими, как яйцо.

Это и есть суть ужаса, которая так или иначе должна присутствовать в настоящих стихах. Я не говорю, что надо целенаправленно приправлять свои стихи тем или иным по списку, мы же с вами не о рецептах приготовления курицы говорим. Но все же в мало-мальски живом тексте должен присутствовать этот момент проведения. Это не обязательно должно быть страшно, но это должна быть та вещь, та деталь, которая не позволит вашему тексту быть имманентным, быть замкнутым, как шкатулка.

Есть вопросы?

Всем спасибо.

Coffee break

«Все стихи я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые – это мразь, вторые – ворованный воздух».

…это такое общее место – любой дурак литературного возраста обязательно припомнит вам эти слова Мандельштама, но, тем не менее они актуальны. Разрешенные стихи сегодня – это не те стихи, что ты отвоевал у цензуры, а те, которые ты сам себе разрешил. И вот если ты все себе разрешаешь, ты получаешь то, чем сейчас полон весь Фейсбук – мразь.

«И может, все вышло не так бы,

Случись эта ночь после свадьбы».

…есть вещи, которые настолько плохи, что они выпрыгивают в бессмертие. Это правда – они становятся великими. У того же Асадова можно найти массу столь же плохих, столь же беспомощных стихотворений, не ставших гениальными. А этому стихотворению удалось.

«Прощай, моя высокопарность.

Привет, любезные друзья!»

…в свое время, когда я был еще совсем юным мальчиком, Некрасов оказался моим соседом. Однажды я разговаривал с его женой, и он крикнул: «Идите, давайте поговорим. Какие вам нравятся стихи?» Я ответил: «Мне нравится Белла Ахмадулина». На этом наш разговор закончился, потому что ему, как человеку андеграунда, Ахмадулина, конечно, не нравилась.

«Баранов, Долин, я, Шагабутдинов,

Когда мы все когда-нибудь умрем».

…что за Баранов, что за Долин, что за Шагабутдинов? Это никому ни о чем не говорит. Вот если бы тут было так: «О, Пушкин, Баратынский, Тютчев, Фет!» – это моментально бы работало на вашу память. Но в этом-то и есть принципиальная разница. Именно включение в свои стихи личных наименований, личных печатей и делает стихотворение документом.

«Пиша в темноте, не заметил, что ручка не пишет».

…допустим, ты лежишь рядом с человеком, которого очень любишь; ты поворачиваешься и произносишь: «Я люблю тебя». А в этот момент проходит трамвай, электричка, автобус, сосед сверлит стену. Ты шепчешь: «Я люблю тебя», но тебя не услышали. Тебе отвечают: «Чего ты говоришь?» И всё – повторять не имеет смысла.