Вера Павлова Инструмент песни

ПОДКРАДЁТСЯ ОСТОРОЖНЕНЬКО

ВДОХНОВЕНЬЕ – И ПОД ДЫХ!

У СВОБОДНОГО ХУДОЖНИКА

НЕ БЫВАЕТ ВЫХОДНЫХ.

МОЖНО СОЛНЦУ, МОЖНО ДОЖДИКУ

ГРУДЬ И ПЛЕЧИ ПОДСТАВЛЯТЬ,

НО СВОБОДНОМУ ХУДОЖНИКУ

ВЕК СВОБОДЫ НЕ ВИДАТЬ.

Выходные – неправильное слово. Выходные – это когда целый день не выходишь из дому, до обеда не вылезаешь из постели, а потом слоняешься до вечера полуодетая. «А стихи кто будет писать, Пушкин?» – укоряет муж. А чем я, по-твоему, занимаюсь?

В малом космосе дома стихов больше всего – видимо-невидимо. Но и в большом космосе их немало. Главное, не пропустить.

СТИШОК, ПОСТОЙ,

ПО-МОЕМУ, ТЫ МОЙ:

ДЛИННЕЕ ОЙ,

КОРОЧЕМ О-Ё-ЁЙ.

(Корректор, не сердись на меня за это корочем, без него никак нельзя!)

Стишок начинается на перекрёстке памяти и языка. «Поэт – орудие языка», – учит нас Бродский. Конечно. Поэт только и делает, что ищет сочетания слов, счастливых от встречи друг с другом. Но он ещё и житель жизни, капиталист памяти. В его копилке – сотни образов, часто пустяшных, с которыми память почему-то не хочет расстаться. Почему, становится ясным, когда живые слова оплодотворяют эти воспоминания и рождается стишок.

К примеру: хожу я по выставке Шагала в Монреальском музее изящных искусств. Всё как надо: полёты, скрипочки. Этикетка: «Клезмер в переводе с идиш – инструмент песни». Орудие языка взводит курок. И тут его застигает врасплох музыка (выставка называется «Цвет и звук», и в каждом зале живёт своя музыка), трио Чайковского «Памяти великого артиста» (Шагал оформлял балет «Олеко» на эту музыку), первая часть, та самая, о которой в «Докторе Живаго» сказано: «Музыка рыдала». Рыдаю, а как же: такого исполнения я ещё не слышала. После того как мы обе отрыдали, нахожу на этикетке имена исполнителей: «Репин, Майский, Ланг-Ланг». Сомнамбулически иду в следующий зал. А там – она. Скрипка клезмера. В стеклянной витрине, как спящая красавица в гробу. И два воспоминания, разделённые многими годами, наворачиваются на глаза. Первое: лет двадцать назад в гостях у друзей-художников я видела на подоконнике скульптурку младенца в футляре от скрипки-четвертушки. Второе: год назад в Израиле я видела скрипочку-четвертушку, лежащую в детской зарешеченной кроватке. «Подарок внуку», – пояснила хозяйка. Воспоминания ложатся одно в другое, как скрипка в футляр. Стишок катится сам собой слезами по щекам.

ЧАДО В СКРИПИЧНОМ ФУТЛЯРЕ.

СКРИПОЧКА В КОЛЫБЕЛИ.

ЧТО МЫ ЕЩЕ НЕ СЫГРАЛИ?

С КЕМ МЫ ЕЩЕ НЕ СПЕЛИ?

ПЛАЧУЩУЮ, УСПОКОЙТЕ

МУЗЫКУ, МУЗЫКАНТЫ!

БЛИЗИТСЯ К ЛАСКОВОЙ КОДЕ

НАШЕ КОЛЫБЕЛЬКАНТО.

Словцо «колыбельканто» давно дожидалось в шкатулке Орудия Языка. И до чего же Орудие было радо, что смогло застегнуть стишок на такую нарядную пуговку! А что? Вон у скрипки клезмера в витрине музея вся дека перламутром отделана.

Стишок написался. Делаешь шаг в сторону – полюбоваться им. Красотища! Всё к месту: смычковое легато пропущенных ударений, колыбельный распев ударных аааааа, призывающие к тишине ччч… А неологизм, так ли он нео-? С трепетом печатаешь «колыбельканто» в поисковой строчке Яндекса. Вздыхаешь с облегчением: ноль результатов. С разбегу начинаешь читать статьи о бельканто. Узнаёшь, что в XVIII веке упражнения для развития этой техники надо было петь, держа перед собой зажжённую свечу. И её огонь должен был оставаться ровным. Память тащит это в свою копилку, кладёт рядом с фарфоровой чашкой на тыльной стороне ладони маленькой Цветаевой (урок фортепиано, упражнение для ровного ведения кисти). Может быть, это будущий стишок? Поживём – услышим.