О героях Калевалы

О героях Калевалы

Эти песни пел отец мне,

Вырезая топорище,

Им и мать меня учила,

Оборачивая прялку,

Когда по полу я ползал

У колен ее ребенком.

Калевала, Песнь I, 37.

Замечательнейшим произведением народной поэзии финнов можно назвать «Калевалу», весьма известную, обширную поэму их, которой отрывки и теперь еще поются на всем пространстве Финляндии, в русской Карелии, Лапландии, в прибалтийских губерниях; разрозненные отголоски ее мотивов еще слышатся на далеком сибирском востоке, между тамошними дикарями, принадлежащими к огромному финскому племени. В «Калевале» воспеваются подвиги трех баснословных героев, трех любимцев финской поэзии: Вейнемейнена, Ильмаринена и Леминкайнена; в то же время в ней выставляются два главных повода к таким подвигам; с одной стороны, добывание себе невест из чужого племени, с другой – борьба за баснословное сокровище, известное между финнами под названием «Сампо», – сокровище, которое обладает такими чудесными свойствами, что в какой бы стране оно ни появилось, там вместе с ним появляются и все жизненные блага.

Чтобы вполне понять содержание «Калевалы», следует предварительно ознакомиться с теми географическими понятиями, которых постоянно держатся в ней народные финские певцы.

Свет, по их мнению, делится на две равные половины: на Калевалу (то есть страну Калева, который почитается родоначальником финнов и отцом Вейнемейнена и Ильмаринена), светлую, плодоносную, населенную чисто финским племенем, главное место действия трех главных героев и постоянную цель их забот и попечений; и на Пойолу (северную страну) – царство вечных льдов и мрака, каменистое, бесплодное, постоянное местопребывание колдунов и нечистой силы. Злая ведьма Лоухи царствует там над всей этой нечистью вместе со своим мужем и красавицами дочками. Она-то и насылает на Калевалу всевозможные бедствия, неурожаи и болезни, искусно переманив к себе оттуда сокровище Сампо, а с ним и плодородие почвы, и счастье, и вечное веселье. На границе между Калевалой и Пойолой живут бледные лапландцы, как их называют финские песни. Что же касается до общего вида земли, то финны, как и древние греки, воображают ее огромным плоским кругом; его со всех сторон обтекает широкой лентой Океан, в который погружаются укрепленные на столбах края небесного свода, опрокинутого над землею в виде громадной металлической чаши.

Прежде чем мы подробно передадим читателям нашим содержание «Калевалы», приведем еще несколько строк из сочинений Кастрена, известного финского ученого, который собрал разрозненные отрывки «Калевалы» и перевел их на шведский язык; в этих нескольких строках Кастрен очень хорошо очерчивает характеры Вейнемейнена, Ильмаринена и Леминкайнена.

«Вейнемейнен – мудрый и правдивый, как он всегда зовется в песнях, является в финской поэзии в виде старца, покрытого сединами, но могучего словом, скрывающего в себе избыток громадных сил; народ, кажется, потому только представляет его старцем, что привык считать мудрость тем высоким достоинством, которого люди достигают лишь опытом и летами. Вейнемейнену стоит сказать слово – и все стихии ему повинуются; ему стоит запеть свою чудную песню – боги и люди, звери и камни и вся природа с жадностью прислушиваются к волшебным звукам, самое солнце спускается на землю… Ему известны все тайны природы, ему ведомы, от первого до последнего, все заклинания и чары. Спокойно, непоколебимо и гордо идет он по своему пути и всегда достигает своих целей, которые почти исключительно клонятся к тому, чтобы доставить его родине мир и благосостояние. Гораздо ниже Вейнемейнена стоят его брат Ильмаринен и постоянный товарищ Леминкайнен. Первый – изумительно искусный кузнец и просто честный мастеровой, до того привязанный к своему делу, что его закоптелая кузница для него милее всего на свете. От такой односторонней деятельности он даже очень прост, легковерен и недальновиден. Второй – Леминкайнен – представляет собой совершенную противоположность и мудрому Вейнемейнену, и спокойному, благоразумному, почти неповоротливому Ильмаринену; живой, вечно движущийся, беспокойный, он не задумывается над тем, что говорит и делает. Ему все нипочем; нет опасности, которая бы остановила его, нет безрассудства, на которое бы он не решился из одного удальства. Нерасчетливый и пылкий в речах, он всегда готов поддержать их своим мечом. Молодой, красивый, ветреный, щеголеватый, он очень любит всякого рода приключения и из-за этого часто подвергается неминуемым бедствиям.

Чрезвычайно замечательно то, что все три вышеописанных нами героя Калевалы употребляют сильнейшим оружием против своих врагов, вернейшей защитой для себя в случае опасности и самым надежным средством для достижения своих целей вещие слова (заклинания) и вещие песни. Чаще всех употребляет их Вейнемейнен, изредка Ильмаринен, всех реже Леминкайнен. Но и мудрость самого Вейнемейнена является иногда недостаточной, ничтожной перед теми препятствиями, какие представляет ему природа или сила враждебных ему злых духов; тогда он должен бывает обращаться с просьбой о помощи к богам, либо предпринимает трудные, дальние странствия в подземное царство теней, либо будит от долгого смертного сна уже давно отживших богатырей, чтобы выпытать от них то дивное, мощное слово, которое нужно ему для его мудрого дела.

I

Вейнемейнен, сын Калева и дочери воздуха, родился на свет уже стариком. Много лет жил он на земле, где еще не слыхать было человеческой речи, не видать было ни дерева, ни былинки. Долго думал он и передумывал, как бы засеять землю, откуда взять семена. Наконец ему вызвался помочь в этом деле один великан, по имени Самза Пеллервойнен, достал откуда-то семян и начал щедро засевать горы и долины, песчаные равнины и всякие болота разного рода травами, кустарниками и деревьями.

Быстро покрылась земля зеленью; всюду стали из-под верхнего слоя почвы пробиваться отпрыски молодых деревьев. Вейнемейнен пошел полюбоваться на работу своего помощника и надивиться не мог быстрым успехом растительности; он заметил, что один только дуб не хотел приняться. Долго ждал Вейнемейнен, много ухаживал за ним, пока наконец удалось ему, при помощи другого великана, посадить желудь именно на такую почву, какую дуб любит. Дуб действительно принялся очень быстро, но зато уж превзошел все ожидания и даже желания Вейнемейнена: он стал расти не по дням, а по часам и вдруг поднялся так высоко, так широко раскинул свои ветви, так гордо возвысил над землею свою могучую вершину, что тучам стало от него тесно на небе, ни одному облаку проходу не стало, а лучам солнечным и лунному свету – доступа к земле. Опять стал думать Вейнемейнен: «Как бы срубить это чудное дерево? Оно скрывает от нас солнце и месяц, а без них ведь не то что человеку на земле, а и рыбе в воде житье плохое!» Но на этот раз не нашлось нигде такого силача и великана, который бы взялся срубить гигантский стоглавый дуб. Вейнемейнен, видя это, взмолился своей матери, стал просить ее, чтобы она послала ему на помощь силы всемогущей воды, – и не успел еще он окончить молитвы, как вышел из моря крошечный человечек, с ног до головы закованный в тяжелую медь и с крошечным топориком в руках. Вейнемейнен посмотрел на него с большим недоверием и невольно покачал головою.

– Ну где тебе, крошка, – сказал он, – срубить такое дерево? Никогда не найдется в тебе на это достаточно силы!

Едва произнес он эти слова, как маленький человечек мгновенно обратился в страшного гиганта: головою упирался он в облака, а ноги волочил по земле; между глазами укладывалась у него косая сажень, и много таких саженей – от ступни до колена. Наточив свой топор о кремни и оселки, в три шага очутился он около дуба, ударил по стволу его раз, другой, третий – и рухнул стоглавый на землю, далеко раскинув свои толстые ветви, засыпав море грудою щепок. Счастлив тот, кто успел при этом завладеть какой-либо из его ветвей, – тот навек стал блаженнейшим из смертных; еще счастливее тот, кто захватил себе одну из его вершин, – тот навеки усвоит знание сокровеннейших чар; хорошо даже и тому, кто успел припрятать хоть один из листиков его. Щепки и осколки его погнало ветром к далеким и туманным берегам Пойолы, где дочери Лоухи бережно собрали их и тотчас же снесли к колдунам, чтобы те обратили их в смертоносные стрелы и оружие.

Едва срублен был дуб, как все опять зацвело и задвигалось на поверхности земли; всего было на ней вдоволь: и ягод, и цветов, и трав, и всяких растений, – не было только гречихи. Мудрый Вейнемейнен это заметил и пошел искать семена ее на песчаном берегу моря. Там отыскал он всего шесть гречишных зернышек, бережно припрятал их и потом по совету синицы вырубил лес на огромном пространстве и решился сжечь его, чтобы утучнить землю плодородным пеплом. Но откуда было ему достать огня? Во время рубки оставил он только одну березу среди поля, чтобы было где небесным пташкам отдохнуть и укрыться от ненастья. Вот летит орел из поднебесья, смотрит по берегу и спрашивает:

– Зачем бы это из целого леса уцелела одна береза?

– А затем, – отвечал ему Вейнемейнен, – чтобы было где пташкам приютиться, да и тебе самому иногда присесть на отдых.

Такой ответ понравился орлу и в благодарность за такую заботливость Вейнемейнена о птицах он достал ему с неба огня и бросил на срубленный лес. Быстро запылало пламя, дружно подхватил его северо-восточный ветер, и скоро на месте прежнего леса была уже только одна куча пепла. Тогда бережно достал Вейнемейнен спрятанные им шесть зерен гречихи и стал бросать их на землю, нашептывая вещие слова и прося землю не скупиться на урожай, призывая ее очнуться от долгого, векового сна.

Потом обратился он с жаркою молитвой к Укко, богу неба, и сказал:

Укко, ты наш бог небесный,

Ты, что небом всем владеешь,

Всеми облачками правишь!

Пораздумай, поразмысли

И пошли с Востока тучу,

Да и с Запада другую,

Да и с Юга их побольше,

Пусть скорей прольется дождик.

Пусть из тучек мед закаплет,

Чтобы стебли поднялися

И колосья зашумели!..

Укко исполнил просьбу премудрого, чудный хлеб созрел в одну неделю, и узнали с той поры люди, как должно его сеять и как за ним ухаживать.

А Вейнемейнен стал спокойно жить на плодоносных равнинах Калевалы и петь на досуге свои любимые песни. Широко и далеко на юг и север пронесся слух о его славе, мудрости и о могуществе его песен.

В то время жил на севере, в стране бледных лапландцев, один молодой певец, по имени Юкахайнен, который никогда еще не встречал на земле певца, подобного себе. Услышав о славе Вейнемейнена, он загорелся желанием померяться с ним силою вещих песен и тотчас решился ехать в Калевалу. Напрасно отклонял его отец от этого дерзкого замысла, напрасно уговаривала его мать остаться.

– Нет, – отвечал Юкахайнен, – я и сам не ребенок, сам сознаю свои силы и не потерплю, чтобы кто-нибудь пользовался большей, чем я, славой в песнопении. Разве не видели вы, как лучшие певцы нашего племени пытались состязаться со мною в песнях и как жестоко наказывал я их за такую дерзость, как силой песни своей забивал я ноги их в камень, наваливал каменные глыбы им на спину, на грудь и на плечи, нахлобучивал им на глаза тяжелую каменную шапку!

И с этими словами вскочил он в свои легкие санки, и вихрем помчал его конь в Кале-валу. Едет он день, едет другой, на третий сталкивается лицом к лицу с Вейнемейненом, который тоже куда-то ехал, и, не заметив, что Юкахайнен мчится ему навстречу, наткнулся на его сани.

– Ты кто такой? – спросил его Вейнемейнен. – Откуда явился ты в нашу сторону, что не знаешь, как ездить по нашим дорогам, и наталкиваешься на всякого встречного?

– Я Юкахайнен, – гордо отвечал юноша, думая поразить премудрого старца одним звуком своего имени.

– Ну, если ты Юкахайнен, – спокойно возразил ему Вейнемейнен, – так ты можешь и уступить мне дорогу, ведь ты гораздо помоложе меня летами.

– Что нам считаться летами? Не в возрасте сила, а в знании и в мудрости; если ты действительно тот Вейнемейнен, для которого, говорят, нет ничего сокрытого в мире, так давай состязаться в знании, и я тогда только уступлю тебе дорогу, когда увижу, что ты превосходишь меня в мудрости.

– Где мне равняться с тобой в знании и в мудрости, – отвечал ему Вейнемейнен, – я ведь жил все в глуши, слышал одну только кукушку; ну, да уж если тебе так угодно, так покажи мне сначала, что ты знаешь.

Тогда стал Юкахайнен в напыщенной и цветистой речи излагать ему самые обыкновенные явления природы и ежедневной жизни, которые бы и ребенок сумел передать и объяснить не хуже его; он рассказывал ему, как строятся дома, какие где живут рыбы, как где землю пашут, какие где водопады и какие деревья любят расти на горах.

– Это всякий ребенок, всякая баба знает, – смеясь, сказал ему Вейнемейнен. – Тому, у кого растет борода, стыдно уж и называть это знанием. Нет, ты скажи мне, откуда что произошло, разъясни самое существо вещей!

Юкахайнен смутился и стал бормотать:

– Вода произошла из гор, огонь – с неба, медь – из скалы…

– И только-то? И эти пустяки ты называешь знанием?

Юкахайнен прибегнул к последнему средству и стал лгать Вейнемейнену, что он был в числе тех, которые создали мир, накрыли его небесным сводом и рассеяли по нему светлые звезды.

– Ты нагло лжешь! – сказал ему мудрый старец. – О тебе и не слыхано было, когда мир создавался.

– Ну, уж если я не сумел очистить себе дорогу знанием, так проложу ее мечом; давай померяемся мечами.

– Не боюсь я ни мечей твоих, ни мудрости и не стану меряться мечами с тобою, жалким созданием.

– А, ты не хочешь! Ты трусишь. Так я запою и силою песни обращу тебя в борова и загоню в самый дальний угол темного, грязного хлева!

Не вытерпел Вейнемейнен и сам запел свою грозную вещую песнь: море заколебалось, земля задрожала, медные горы застонали, твердые камни испугались, скалы затрещали и рассыпались… От песни его сани дерзкого юноши обратились в жалкий кустарник, а борзый конь – в прибрежный камень, богатая шапка – в темную тучу, мягкий пояс в ней – в мелкие звездочки, а сам Юкахайнен по горло увяз в мшистой и вязкой трясине.

Тут только постиг он могущество Вейнемейнена, тут только увидел он, что нет ему спасения, если его не помилует премудрый и не возьмет назад своих чудных заклинаний. Он стал предлагать ему выкупом за свою жизнь и богатое оружие, и коней, и суда, и золото; но гневный Вейнемейнен с презрением отвергал все его предложения и продолжал петь свою страшную песню, от которой Юкахайнен все только глубже и глубже уходил в трясину. Наконец Юкахайнен прибег к последнему средству:

– Если ты меня отсюда вытащишь, так я отдам за тебя сестру свою Айно: пусть ткет в твоем доме золотые покрывала и печет тебе медовые хлебы.

Такое предложение понравилось Вейнемейнену, гнев его приутих, и отпустил он Юкахайнена домой, не сделав ему никакого зла и обещаясь сам к нему приехать за сестрою. Но едва прослышала сестра Юкахайнена, что ее хотят против воли выдать замуж за старика, как тотчас сказала, что ни за какие сокровища не решится за него выйти. Напрасно представляла ей мать, как должен был весь их род возвыситься, породнившись с таким мудрецом, как Вейнемейнен, напрасно уговаривал ее отец; Айно тихонько ушла из дома, пришла на взморье и бросилась в волны.

Из всех зверей один только бестолковый заяц решился бежать к ее дому и объявить родителям о горькой участи их дочери. Во всем доме, во всем племени поднялся вой и плач… Скоро узнал Вейнемейнен об участи своей невесты, и так ему стало грустно, что слезы навернулись у него на глазах, и стал он призывать мать свою на помощь в горе.

– Полно тебе печалиться, – сказала она ему, – ты можешь пособить себе в горе. Ступай на север, в Пойолу; там увидишь ты девушек, стройных, высоких, ловких, прекрасных собой. Там-то выбери себе супругу, и поверь мне, что с ней не сравниться будет какой-нибудь бледной и жалкой дочери лапландца.

Мудрый Вейнемейнен одумался и решился поступить по совету своей матери. Он оседлал коня своего, легкого, как соломинка, подобного гороховому стебельку, в богатую сбрую, взнуздал его золотой уздечкой, вскочил на него и помчался вдаль от отчизны к негостеприимному северу, перескакивая одним махом через поля и равнины, через леса и горы, через обширную гладь моря, с берега на берег, так что борзый конь его и копыт в воде не обмачивал.

Между тем Юкахайнен страшно злобствовал на Вейнемейнена и дал себе клятву во что бы то ни стало отомстить ему. Мучимый завистью, он долго не мог придумать, каким бы средством извести мудрого певца финнов; наконец, прослышав о том, что Вейнемейнен собирается ехать в Пойолу, он решился подстеречь его на дороге и убить. Но как убить его? Обыкновенное оружие было ничтожно перед силою его чар и заклинаний.

И вот Юкахайнен задумал смастерить огненный лук и такие стрелы, каких ни прежде, ни после того не видывали на свете. Ничего не пожалел он для своего чудного оружия: он выковал из мягкого железа гибкую полосу и залил ее на середине толстым слоем светлой меди, которую искусно разукрасил разными выпуклыми изображениями, выложил золотом и серебром. Из адского льна и шерсти адских оленей ссучил он тетиву, натянул ее на огненное оружие, и вот готов был наконец лук, под которым свободно мог улечься медведь, по которому наверху мог бегать борзый конь, по краям веселый жеребенок, а по рогам (рогами у лука называются изгибы по краям его, при помощи которых натягивается тетива) вертлявый заяц. Потом вырезал он много стрел, оковал их крепким железом, опушил тонкими перьями ласточки и легкими воробьиными крылышками, наточил их наконечники и вымочил в черной ядовитой крови ехидны и других гадов. Напрасно мать Юкахайнена запрещала сыну своему поднимать руку на мудрого Вейнемейнена, напрасно говорила она ему:

– Не убивай его, не прикасайся к премудрому! Со смертью его исчезнут с земли и песни, и радости, которые уйдут вслед за ним в подземное царство.

– Пускай все веселье вместе с пением исчезнет с лица земли; мне нет до них заботы, у меня одна забота – убить его!

И залег он на дороге, по которой следовало проезжать Вейнемейнену, и день, и ночь не смыкал своих глаз, боясь, чтобы смертный враг его, направляясь в дальние и туманные страны севера, не проскользнул мимо него незаметно. Однажды ранним утром взглянул Юкахайнен на северо-запад: далеко, далеко завидел на море что-то темное, синеватое. «Что бы это такое могло быть? – подумал он. – Не облако ли?» Но он вглядывается пристальнее и видит, что это не облако, а мудрый Вейнемейнен мчится по морю на своем волшебном коне, легком, как соломинка.

Быстро выхватил бледный лапландец стрелу из колчана, самую легкую, самую прямую, самую певучую, стал на правое колено и крепко утвердил свой лук на левом, потом натянул тугую тетиву и пустил стрелу, шепча свои страшные заклинания. Но первая стрела пролетела высоко над головой певца, ударилась об облака и, словно молния, разорвала кудрявые тучки. Вторая, не достигнув своей цели, с такой силой ударилась в землю, что глубоко ушла в нее, чуть не до самой преисподней. Зато третья со зловещим свистом пронеслась прямо навстречу Вейнемейнену и пронзила насквозь его быстрого коня. Вейнемейнен упал с него в волны, далеко расплескав их в сторону и покрыв большое пространство белой пеной. Поднялся бурный ветер на море, бешено разгулялись по нему громадные валы и понесли мудрого старца вдаль от берега в открытое море…

Злобно стал радоваться на берегу Юкахайнен, видя, что Вейнемейнен упал с коня в воду, и воображая, что убил его наповал своей стрелой:

– Никогда уж больше не видеть тебе, старик, – закричал он, – роскошных полей и равнин Калевалы!

II

Восемь дней и восемь бесконечно долгих ночей носило Вейнемейнена по глубоким волнам беспредельного моря, словно ветку, оторванную от могучей сосны бурным вихрем. Наконец, на девятую ночь силы стали изменять мудрому старцу, руки и ноги его стали коченеть от холода. Он оглянулся кругом – перед ним один и тот же бесконечный ряд волн, позади его все то же ясное небо: нигде никакой надежды на помощь.

– Горе мне, горе, несчастному! – сказал он тогда. – И зачем покинул я свою родимую сторону, зачем вздумал пуститься в дальний путь на чужбину? Видно, в наказание за это пришлось мне теперь носиться по волнам безбрежного моря, костенея от холода! Горе мне, бедному!

Но вот издалека, с туманного севера, летит орел; одним крылом касается он облаков, а другим бороздит волны. Долго кружится он в высоте и вдруг замечает на волнах Вейнемейнена.

– Ты как сюда попал?! – кричит он мудрому старцу. – Как занесло тебя на море?

Вейнемейнен от слова до слова рассказал ему все, что случилось с ним на пути в Пойолу, и то, как в течение восьми дней и восьми ночей, не зная покоя, носится он по морю.

– Да я и конца не вижу своим мучениям, – прибавил он в заключение своего рассказа, – сам не знаю, что со мною должно случиться прежде: умру ли я здесь с холоду или пойду ко дну, истощив последние силы.

– Полно, не печалься, садись ко мне на спину, – сказал Вейнемейнену орел, – я снесу тебя туда, куда ты путь держал: ведь я не забыл того дня, когда ты, вырубая лес под пашню, нарочно оставил посередине ее березу, на которой мне и птенцам моим можно было отдохнуть после долгого и утомительного перелета. Садись же и держись крепче.

Вейнемейнен с радостью вылез из воды, взобрался на спину орла, и тот быстрее мысли понес его по дороге, которою одни только ветры да тучи носятся из конца в конец вселенной; потом, подлетев к обширным границам Пойолы, бережно опустил он свою дорогую ношу на землю, а сам полетел далее. И остался Вейнемейнен один в неведомой ему стране, голодный, промокший до костей и дрожащий от холода. Не было кругом ни деревца, ни кусточка знакомого, нигде не видать было тропинки, которая бы вела на родину, и стало бедному Вейнемейнену так грустно, что он горько заплакал и долго, долго лились его слезы, а вопли далеко разносились в глуши…

В то время у Лоухи, царицы Севера, была красавица дочка, такая умница и такая рукодельница, что другой подобной и во всем свете нельзя было встретить. Вот хоть бы с солнцем, например, поспорила она, что всегда будет вставать с ним в одно время; а между тем она, бывало, уж и встанет, и оденется, и в доме-то все прибрать успеет, а солнышко только что подыматься начнет да выглядывать одним глазком из-за леса.

Как-то встала она однажды спозаранок, вымела свежим веником полы в доме, потом стала выносить сор за дворовый забор на поле и вдруг слышит, что вдали кто-то заливается плачем. Она тотчас же пошла к матери и сказала:

– Я слышала сейчас, как кто-то жалобно плакал вдали, мне кажется, что голос доносился сюда с того берега моря.

Беззубая Лоухи вышла из дома, стала прислушиваться и сказала дочери:

– Слышу и я тоже плач, только по голосу вижу ясно, что плачет это не ребенок и не женщина – так может плакать муж зрелых лет, у которого давно покрыт подбородок густой бородой.

И быстро спустив на воду челнок, она взяла в руки весла и направилась к тому месту противоположного берега, откуда слышались жалобные вопли.

Вот подъезжает она к берегу и видит, что в густом ивовом кустарнике сидит Вейнемейнен и горько плачет. Лоухи сначала приняла его за самого обыкновенного смертного, судя по его всклоченным волосам и беспорядочной, насквозь промокшей одежде.

– Глупый ты, неразумный старик, – сказала она ему с насмешкою, – каким это ветром занесло тебя в наш далекий край?

Вейнемейнен взглянул на нее с досадою и отвечал:

– Сам я и без тебя знаю, что попал в дальнюю, чужую, незнакомую мне сторону; сам знаю, что мне здесь хуже будет, чем на родине, и что нельзя мне здесь ожидать себе такого почета, как там.

– Да позволь же спросить тебя, кто ты такой?

– Теперь я и сам не знаю, кто я такой; а прежде слыл я первым между всеми певцами на равнинах Калевалы.

Тут только догадалась Лоухи, с кем она имеет дело, и предложила мудрому старцу отдохнуть под кровом от тяжкой усталости и утолить свою жажду и голод. Бесприютный и печальный Вейнемейнен на все согласился, утер свои слезы и, усевшись в челнок вместе с Лоухи, мигом очутился на противоположном берегу, у порога ее дома.

Лоухи высушила промокшую насквозь одежду Вейнемейнена, напоила его, потом посадила за стол против себя и стала спрашивать:

– Скажи, пожалуйста, отчего же это ты так горько плакал там на берегу, да и теперь все сидишь, понуря голову?

Вейнемейнен слишком хорошо знал, что злая и жадная Лоухи никого не отпускает из своего царства без дорогого, тяжкого выкупа, и заранее тужил при мысли, что ему, быть может, долго не придется вновь увидеть своей родины, потому что Лоухи могла потребовать от него невозможного.

– Как же мне не грустить и не плакать, – отвечал он, – когда вот несколько дней сряду носило меня по бурному морю, истомленного, измученного прибило наконец к совершенно чужому берегу, на который мне и смотреть-то постыло; мне здесь каждый сучок глаза колет, каждая ветвь грубо хлещет меня по лицу. Мне здесь все чужое, один только ветер мне знакомый, только одно солнце и ласкает здесь меня, бедного, на этой горькой чужбине.

– Ну, полно тебе грустить! – продолжала хитрая ведьма. – Будто не все равно: ведь и здесь также буду я кормить тебя сладким мясом жирных лещей и поить крепким медом.

– Что мне в этом? – с досадою отвечал Вейнемейнен. – По мне лучше на родине напиться чистой воды из башмака, чем на чужой дальней стороне пить мед из золотого кубка!

– Ну, уж если тебе так хочется вернуться на родину, так я, пожалуй, отпущу тебя, и дорогу тебе укажу, и сани тебе дам, только с уговором…

– Требуй чего хочешь, – с радостью отвечал ей премудрый старец, – если хочешь серебра или золота, так бери его сколько угодно!

– Что мне серебро и золото, – отвечала Лоухи, слишком хорошо знавшая могущество Вейнемейнена, – на что оно мне? Золото и серебро – пустяки; я от тебя потребую чего-нибудь поважнее. Я дам тебе лебяжье перо, каплю молока, клочок бараньей шерсти да зерно гречихи, и из них должен ты сковать мне Сампо, со всеми его принадлежностями и сколотить к нему пеструю крышку. Если ты сумеешь это сделать, так я не только отправлю тебя на родину, но еще сверх того отдам за тебя старшую и самую красивую из дочерей моих.

На это старый и мудрый Вейнемейнен покачал головой и сказал ей:

– Нет, я не сумею выковать тебе Сампо, не сумею сколотить к нему пеструю крышку. А вот если ты меня отпустишь на родину, так я обещаю тебе, что заставлю брата своего Ильмаринена выковать для тебя Сампо. Он ведь такой кузнец, какого и в целом свете не найти; посмотри-ка на небо: ведь это его работа – он выковал эту крышку для воздуха, да так искусно, что ты на ней нигде не отыщешь следа его клещей или молота. За него уж и дочь свою выдай; видно, не мне на долю выпало счастье быть ее мужем; только отпусти меня сейчас же на родину.

Лоухи взяла с него слово, что он вместо себя пришлет своего брата-кузнеца и заставит его выковать ей Сампо, это чудное сокровище, в котором должны заключаться все блага жизни; затем усадила его в сани, дала ему в руки кнут и вожжи, а потом сказала:

– Как пойдешь ты путем-дорогою на родину, не выходи из саней, пока конь твой не устанет, не гляди по сторонам, пока не завечереет, не поднимай головы, пока не доедешь до дому, а не то – не миновать тебе беды.

И помчался Вейнемейнен на родину, весело помахивая кнутиком и вожжами, не оглядываясь ни направо, ни налево и только все понукая свою лошадь, быструю, как ветер.

III

Долго и шумно мчался мудрый певец финнов по пути к своей родине; ничто не отвлекало его внимания от мысли, что он вскоре опять увидит все дорогое, милое и близкое ему, когда вдруг, на одном повороте дороги, он явственно расслышал вверху, над своей головой, стук колеса самопрялки.

«Что же бы это такое могло быть?» – подумал Вейнемейнен и, позабыв обо всех предостережениях Лоухи, поднял вверх голову. И что бы вы думали? На облаках, ярко освещенных солнцем, сияла чудная радуга, а на радуге, словно на простой скамейке, сидела та самая рукодельница – дочка Лоухи, что так смело решалась спорить с самим солнцем. Одежда ее блистала самыми яркими цветами, а руки быстро работали над серебряной пряжей; дело так и кипело в руках у нее, так и кружилось золотое веретено, то поднимаясь, то опускаясь и туго обматываясь тонкой серебряной нитью.

Вейнемейнен как взглянул на нее, так и остолбенел: и вожжи бросил, и коня остановил, и из саней вылез – стоит себе да все наверх смотрит и глаз оторвать не может от чудной рукодельницы-красавицы. Стоял он, стоял да вдруг и стал звать ее с собой в Калевалу.

– А что мне там делать, на твоей родине. Мне ведь и здесь хорошо! – отвечала с улыбкой лукавая дочь Лоухи.

– Там ты выйдешь за меня замуж, будешь печь мне медовые хлебцы, варить мне крепкое пиво да в окошечко любоваться на зеленые равнины Калевалы.

– Нет, не пойду я за тебя, старика, да и ни за кого не пойду, кроме того человека, который легко выполнит все трудные задачи, какие я ему задам.

Вейнемейнен, понадеявшись на свою мудрость и силу, вызвался легко решить всякую задачу, какую бы ни вздумалось ей предложить ему. И не раз заставил он ее поломать голову над хитрыми выдумками, потому что действительно разрешал их легко и быстро. Но дочь Лоухи была мудрейшею из женщин после своей матери и наконец придумала для Вейнемейнена труд по силам.

– Вот тебе обломок моего веретена, – сказала она, – сделай мне из него лодку и так спусти ее на воду, чтобы тебе не пришлось ни коленом толкать ее, ни плечами двигать, ни руками тащить.

«Никто лучше меня в целом свете не сумеет построить лодку», – подумал про себя Вейнемейнен, взял закругленный конец веретена и отошел в сторонку.

Там принялся он рубить и строгать. Рубит день, рубит два; на третий день, когда лодка была уже почти окончена, злой дух Хиизи и брат его Лемко, невидимо уцепившись за топорище, тяжело повисли на обухе и направили острое лезвие в колено премудрого. Кровь пошла из раны такими ручьями, что скоро затопила все окрестные лужайки. Вейнемейнен стал было нашептывать разные наговоры, чтобы остановить поток крови, но не мог припомнить тех сильных слов, которые будто ключом замыкают самые глубокие раны: кровь все продолжала течь ручьем из его колена. Тогда Вейнемейнен, видя, что вся его работа пропала понапрасну, оттолкнул ее от себя и в отчаянии стал вырывать на лугах дерн целыми кусками, целыми кучами собирать листья, засыпая и затыкая рану свою чем попало. Все было напрасно – кровь бежала по-прежнему. Тут уж не вытерпел Вейнемейнен: истекая кровью, зарыдал он, как ребенок, вскочил в свои легкие санки и пустился искать по свету знахаря, который бы сумел заговорить его тяжелую и глубокую рану.

Долго скакал он по селам и деревням и по пустынным проселкам, останавливаясь у каждого жилья, у каждого перекрестка и всюду расспрашивая:

– Не найдется ли где человека, который бы взялся заговорить мою рану и остановить кровотечение?

И никто не брался за такое трудное дело. Наконец, когда он, остановившись перед одной низенькой и дряхлой избушкой, жалобным голосом повторил свой вопрос у дверей ее, ему в ответ прохрипел с печи дряхлый-предряхлый старик:

– Я могу заговорить твою рану и остановить твою кровь, если ты сумеешь рассказать мне, откуда взялось на земле железо и с которых пор сделалось злым?

– Я все расскажу тебе, – с радостью отвечал старику Вейнемейнен; потом с большим трудом вылез из саней, переступил через порог дымной хижины и уселся против старика на скамейку, придерживая ногу свою обеими руками. Старик слез с печи, поставил его ногу на таз, который быстро до краев наполнился кровью Вейнемейнена, потом осмотрел его рану и, взглянув с удивлением в лицо премудрого, спросил:

– Да кто же ты такой, скажи, пожалуйста? Что ты за человек? Ведь у тебя из колена вытекло на землю семь полных лодок да еще восемь самых больших чанов крови… а ты все еще жив? Вижу, что без твоей помощи не под силу мне залечить твою рану. Рассказывай мне о происхождении железа, а я тебя послушаю.

– Укко создал весь мир, – так начал рассказ свой Вейнемейнен, – он отделил воздух от воды, а воду от земли, и на земле создал двух братьев воздуха: старшего – огонь и младшего – железо. Когда создал он железо, тогда захотелось этому младшему навестить своих старших братьев. Сперва отправился он к старшему; но огонь принял его так круто, так притиснул, что бедное железо едва-едва успело ноги уволочь да поскорее спряталось в трясине под горою, где гуси-лебеди кладут яйца в своих скрытых глубоких гнездах. Там, под кочками и перетлевшими корнями дерев, скрывалось оно два года; вот и стали тем болотом переходить волки да медведи: где медведь ступит своею тяжелою лапой, там железо целыми кусками так и выпирает на поверхность трясины; где волк пробежит, там только чуть-чуть из-под нее показывается. В то время Ильмаринен искал место для своей кузницы и нечаянно забрел на то болото. Увидел он железо на болоте да и подумал: «Ох ты, бедное железо! Куда это тебя занесло? Не здесь твое место, не в глуши, где бегают одни волки да медведи да гуси-лебеди детей выводят. Дай-ка я тебя положу на огонь в своем горне!» Чуть только услышало об этом железо, как взмолилось Ильмаринену с пощаде, рассказало ему о гневном приеме, которым запугал его огонь.

– Это все пустое! – отвечал железу Ильмаринен. – Огонь не приносит никакого вреда и друзьям-то своим, не то что уж такой близкой родне, как ты. А ты подумай-ка: ведь только при его помощи можешь ты и вырасти, и окрепнуть, и стать украшением на груди женщины или мечом при бедре богатыря.

Согласилось железо с мудрым кузнецом, и в тот же вечер вынул его Ильмаринен из болота и бросил в свой горн. Потом принялся он за мехи и стал изо всей силы дуть ими на огонь; разом расползлось железо от жару в кашу, стало мягче ржаного теста и закричало из огня Ильмаринену:

– Ой, батюшки, как жарко! Милый кузнец Ильмаринен, вынь ты меня отсюда, не то меня огонь совсем загубит!

– Нет, брат, – отвечал ему Ильмаринен, – вынь тебя теперь, так ты, пожалуй, уж слишком больно будешь кусаться, ты ведь, пожалуй, никого и из людей-то в живых не оставишь!

Стало бедное железо клясться всевозможными клятвами и уверять, что ему довольно найдется работы и без того, что будет оно рубить только деревья да обтесывать камни… Вынул его Ильмаринен из огня, стал было ковать, да видит, что плохо еще железо, не годится в поделку, потому что еще не закаливается хорошенько. И придумал он его закаливать, окуная в воду, но к воде хотелось ему примешать соки растений, чтобы железо выходило тверже. Он обратился за этим делом к мимо летевшей пчелке.

Пчелка, быстрый человечек,

Принеси на крыльях меду,

А во рту немного соку

Из венца шести цветочков,

Из конца семи травинок,

Чтобы сталь здесь изготовить

И железо закалить им.

Пчелка полетела. Но птица злого духа Хиизи, которая с крыши заглядывала внутрь кузницы и зорко следила за выделкою железа, услышав, о чем просил Ильмаринен пчелку, сама полетела прямо в ад, принесла черного яда ехидн и ядовитого сока жаб и положила их в воду, в то время как Ильмаринен отвернулся. Видит он, в воде что-то плавает, подумал, что это, верно, пчелка принесла ему соки трав, и тотчас же опустил раскаленное железо в воду. И озлилось железо, и нарушило свои страшные клятвы, и с тех пор пошло всех людей губить да упиваться кровью.

– Ну, теперь я знаю, что мне делать, – промолвил старик, выслушав рассказ Вейнемейнена. И тотчас же начал он нашептывать свои вещие наговоры, в которых то упрекал железо в его дурных поступках, напоминая ему его прежнюю доброту и клятвы, то упрашивал кровь остановиться; наконец обратился с мольбою о помощи к Укко, и кровь тотчас же остановилась; оставалось еще залечить широкую и глубокую рану. И послал старик своего внука в кузницу, чтобы там сварить целительный состав для раны из цветов тысячелистника, из нежных травяных волокон, из меду и сладкого сока деревьев.

Пошел мальчик в кузницу; на дороге попадается ему дуб.

– Есть у тебя мед? – спрашивает его мальчик.

– Как не быть! – отвечает дуб.

Мальчик нарезал его дерева маленькими щепочками, наскоблил его коры, собрал много всяких трав, да трав не простых, а редких, которые не везде растут да не всем и в руки даются. Потом, придя в кузницу, бросил все это в котел и повесил его на огне. Три дня и три ночи шипел и клокотал котел над огнем; на четвертый заглянул в него мальчик – но целебное средство еще не было готово. Тогда мальчик подложил в котел еще и других трав, которые где-то далеко собраны были девятью сильными волшебницами и восемью лучшими знахарями. Еще девять ночей провисел котел над огнем, и вот наконец готово было могучее средство. Мальчик захотел испытать его силу и пошел на край соседнего поля, где стояла сломанная бурей пригнутая к земле полузасохшая осина. Он помазал ее в переломе, и быстро срослись края его, и по-прежнему гордо поднялась вершина выпрямившегося дерева, и весело зашелестели листья. Потом стал мальчик смазывать своим составом рассевшиеся надвое камни – и они срастались; стал брызгать им на трещины скал – и те спаивались теснее прежнего.

– Ну, теперь годится!

И мальчик понес к старику изготовленное средство.

Старик отведал его, похвалил и давай им смазывать рану и сверху, и снизу, и с боков, приговаривая вещие слова.

Чуть только помазал старик рану Вейнемейнена, как тот стал метаться во все стороны от невыносимой боли. Но старец тотчас же прогнал несносную боль к каменным горам, пусть, мол, там мучит камни да терзает бесчувственные скалы; потом перевязал он ногу крепкими шелковыми перевязками, и быстро стала заживать рана, гладко затягиваться живым мясом, так что не осталось на месте ее ни рубца, ни следа. Наконец Вейнемейнен стал крепко на ногу и опять мог свободно владеть ею. Он поблагодарил сначала Укко за его всесильную помощь, потом отблагодарил и старика, потом запряг свою лошадку в сани и, сбираясь ехать домой, сказал:

– Вот и вижу я теперь, как опасно хвастаться и быть самонадеянным! Я ли, кажется, не сумею выстроить лодки? А вот понадеялся на одни свои силы, позабыл, что все зависит от воли всемогущего Укко, и вот как жестоко был за это наказан!

Как буря помчался он оттуда в Калевалу, через болота, поля и равнины; ехал день, ехал другой, наконец, на третий стал подъезжать к дому. Немного не доезжая до него, сдержал он бешено мчавшегося коня, вылез из саней и, вспомнив об условиях, на которых Лоухи отпустила его домой, стал придумывать, как бы заставить Ильмаринена ехать в мрачные страны Севера, потому что заранее предвидел разные отговорки и препятствия со стороны своего нерешительного брата. Недолго думал премудрый. Он запел и вдруг силой своей песни поднял из недр земли огромную ель с золотыми ветвями и золотою вершиной, которая почти касалась облаков; а как с земли посмотришь на вершину, так и кажется, что сидит на ней месяц и звезды Большой Медведицы рассыпаны по мелким веточкам. Ну, и говорить нечего, что на вершине ее не было ни звезд, ни месяца, а только Вейнемейнен силою волшебства своего и не так еще умел обманывать взор всякого легковерного. Сам премудрый постоял, постоял, посмотрел на ель: видит, что все хорошо, и поехал дальше.

Скоро достиг он кузницы Ильмаринена, из которой, как и всегда, валил клубами густой черный дым и раздавался неумолкаемый стук тяжких молотов. Входит премудрый в кузницу и застает Ильмаринена за работой. Поздоровались братья.

– Где ты это пропадал так долго? – спросил его Ильмаринен.

– Да все время промаялся среди бледных лапландцев да в туманных странах Севера, в мрачной Пойоле, где так много чародеев.

– То-то, я думаю, насмотрелся там всяких диковинок? – добродушно спросил его кузнец.

– Да, есть о чем порассказать. А признаюсь, брат, что ничего на свете не видал лучше старшей дочери Лоухи: на всем свете первая красавица. Жаль только спесива очень, всем женихам отказывает; а уж что за красавица – на висках по светлому месяцу, на груди красное солнышко, оба плеча сплошь звездами покрыты да и на спине рассыпано их немало. Вот бы невеста как раз по тебе, Ильмаринен; ступай-ка в Пойолу да выкуй ей Сампо с пестрой крышкой, так она охотно за тебя выйдет.

– Нет, брат, спасибо, не пойду, – отвечал смышленый Ильмаринен, – ты, я вижу, заранее поручился за меня и пообещал меня прислать туда, чтобы свою голову из беды избавить; ни за что не пойду я в Пойолу; там, говорят, людей-то едят да в море топят.

Вейнемейнен прикинулся равнодушным и продолжал говорить спокойно:

– А вот тоже видел я диковинку! Уж подлинно чудо! Представь себе: ель, вся – золотая, наверху у нее луна, а в ветвях запуталась Большая Медведица. И ведь очень близко отсюда!

– Быть не может! – отозвался Ильмаринен, у которого глаза разбежались, когда он услышал, что недалеко от его кузницы есть такая диковинка, а он о ней и знать не знает. – Не поверю я, пока сам не увижу!

Как был с молотом в руках, так и выскочил из кузницы. Вейнемейнен за ним, привел его к ели, стал показывать. Дивуется кузнец, ходит кругом дерева, заложивши руки за спину, и только головой покачивает.

– А месяц-то, а звезды-то, а? Каковы? – подсказывает ему Вейнемейнен. – Ты просто, я думаю, можешь влезть на дерево да и поснимать их оттуда.

Ильмаринену это предложение понравилось; послушался он хитрых советов брата, полез на дерево под самые облака; а Вейнемейнен вдруг закричал громким голосом:

– Подымайтеся, ветры буйные, несите Ильмаринена в Пойолу!

И быстро со всех концов света налетели бурные вихри, с корнем выворотили могучее дерево и, крутясь и громко завывая, помчали Ильмаринена к туманным странам Севера.

IV

Долго мчало вихрем легковерного Ильмаринена, долго несло его к Северу по той дороге, которой разгуливают одни ветры да шумные бури; несло его пониже солнца, повыше месяца…

Наконец бережно опустил его вихрь на землю около самых дверей Лоухи, да так тихо, что и собаки не услыхали, не залаяли.

Беззубая ведьма тем временем сама стояла на дворе у порога и очень удивилась такому неожиданному появлению Ильмаринена.

– Ты кто такой? Как это ты сюда попал? Вихрем принесло тебя так незаметно, что и чуткие собаки не услыхали?

– Да не затем я и пришел сюда, чтобы на меня собаки лаяли, – с досадой отвечал кузнец.

– Уж не из той ли ты страны, где живет знаменитый кузнец Ильмаринен? Не знавал ли ты его там? Не слыхал ли, отчего так долго не жалует к нам, когда мы уже давно его ждем, чтобы он выковал нам Сампо.

– Еще бы мне не знать Ильмаринена, когда я сам Ильмаринен! – отвечал ей кузнец, которому польстил отзыв ведьмы о нем.

Тут беззубая Лоухи опрометью бросилась в избу и давай наряжать свою младшую красавицу дочку в самое лучшее платье, надевать ей жемчуг на шею и нанизывать его на головной убор.

– Одевайся, дочка, поскорей да покрасивей; приехал к нам дорогой гость, искусный кузнец Ильмаринен, тот самый, что должен выковать нам Сампо с пестрой крышкой, – сказала она дочке и пошла угощать Ильмаринена. Напоила его, накормила, потом ласково обратилась к нему с вкрадчивой улыбкой:

– Ты славишься своим искусством, знаменитый кузнец, и, верно, сумеешь мне выковать Сампо из лебяжьего пера, из капли молока, из зернышка да из руна молодого барашка. А если выкуешь, так и бери себе в жены мою младшую дочку-красавицу.

И вывела тут она свою дочку из другой комнаты напоказ Ильмаринену, и очень приглянулась ему стройная красотка, одетая в наряд, блиставший золотом и серебром и цветными каменьями.

– Я тебе выкую Сампо, – сказал он, – и не трудна мне будет эта работа, потому что ведь и небо уже выковано мной.

И тотчас взялся он за работу; построил кузницу, сложил в ней горн из дикого камня, приладил к нему мехи, установил посредине тяжелую наковальню, развел жаркий огонь и, бросив в него материалы, из которых должно было выйти Сампо, велел подмастерьям что есть силы раздувать огонь мехами. Три долгих летних дня и три ночки без устали работали подмастерья, раздувая мехи и сгребая уголья в кучу. В первый день заглянул Ильмаринен внутрь горна и вытащил из огня огромный лук. Хорош был он – и туг, и красиво выложен по краям серебром и золотом, да одно только жаль: он был так зол, что хотел каждый день убивать по одному человеку, а в праздники по два. Изломал его Ильмаринен в мелкие дребезги и опять бросил в огонь. На другой день, заглянувши в горн, он вытащил из него челнок; красив он был и прочно обит он медью и искусно выложен по краям золотом, да один был у него недостаток: ему хотелось плыть только на войну и служить людям только для разбоев. И его разбил Ильмаринен в мелкие щепочки и снова бросил в огонь. На третий день заглянул он опять в горн и вытащил оттуда корову с золотыми рогами, со звездами во лбу. Хороша была эта корова, да уж очень дика: все только рвалась она в лес да бодала всех своими рогами. Ильмаринен изрубил и ее в маленькие кусочки, бросил в огонь и прогнал своих подмастерьев из кузницы. И созвал он ветры со всех четырех сторон света и призвал бури раздувать огонь в своем горне. Завыли ветры: засвистал западный, загудел восточный, задул теплый южный ветер и потянул с севера резкий, ледяной вихрь. И вот – под конец третьего дня – пышет огонь из двери кузницы, искры летят из окон, дым столбом валит вверх и мешается с облаками. Заглядывает Ильмаринен внутрь горна и видит, что в нем уже начинает показываться среди пламени пестрая крышка Сампо, быстро вытащил он его из пламени, положил на наковальню, стал ковать своим тяжелым молотом, и вскоре было готово это чудное сокровище! Оно походило на мельницу, у которой с одной стороны сыпалась мука, с другой мелкая соль, а с третьей светлые деньги. И устроена была эта мельница неспроста, а искусно: на заре молола она одну меру муки для дневного пропитания, другую для продажи, а третью про запас.