ВЯЧЕСЛАВ ИВА НОВ Вячеслав Иванович 16(28).II.1866, Москва — 16.VII.1949, Рим

ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ

Вячеслав Иванович

16(28).II.1866, Москва — 16.VII.1949, Рим

Вячеслав Иванов — одно из самых громких имен Серебряного века, одна из вершин русской культуры.

В книге «История русской литературы: XX век: Серебряный век», выпущенной французским издательством «Файяр», Вячеслав Иванов представлен так: «Крупный и своеобразный поэт, признанный лидер и виднейший теоретик символизма, эрудированный филолог-классик и религиозный философ, человек Ренессанса по многообразию интересов и, без сомнения, самая образованная личность в России своего времени, „Вячеслав Великолепный“ выделялся масштабом даже на фоне ослепительной плеяды своих современников от Владимира Соловьева до Осипа Мандельштама».

«Вячеслав Иванов — редчайший представитель среднеземноморского гуманизма, в том смысле, какой придается этому понятию, начиная с века Эразма Роттердамского, и в смысле расширенном — как знаток не только античных авторов, но и всех европейских культурных ценностей… Философов, поэтов, прозаиков всего западного мира он читал в подлиннике и перечитывал постоянно, глубоко понимал также и живопись, и музыку…» (Сергей Маковский).

А теперь в качестве курьеза, и курьеза печального, приведем характеристику выдающегося деятеля Серебряного века из БСЭ 1933 года: «Мертвенное, чуждое даже для его современности, искусство Иванова оказалось близким лишь для кучки вырождающихся дворянских интеллигентов».

Да, советские литературоведы выдвинули на первый план «революционного поэта» Блока и задвинули на задний какого-то там Вячеслава Иванова, который в феврале 1922 года заявил: «Я, может быть, единственный теперь человек, который верит в греческих богов, верит в их существование и реальность».

Крупнейший русский культуролог и исследователь античности, Вячеслав Иванов ощущал античность своей прародиной. Человек европейского образования, поэт культуры и духовности, он считал, что поэт и народ, толпа и рапсод — «немыслимы в разделении», и мечтал о соборном искусстве. Как отмечал философ Федор Степун, «в нем впервые сошлись и примирились славянофильство и западничество, язычество и христианство, философия и поэзия, филология и музыка, архаика и публицистика…»

Про Вячеслава Иванова ходила присказка: «Иванов — сложный поэт? Ничего подобного! Достаточно знать немного по-латыни, по-гречески, по-древнееврейски, чуть-чуть санскрита — и вы все поймете».

Навскидку строки из цикла «Золотые завесы»:

Мне Память вдруг, одной из стрел-летуний

Дух пронизав уклончивей, чем Парф,

Разящий в бегстве, — крутолуких арф

Домчит бряцанье и, под плясуний,

Псалдоний стон…

и т. д. из жизни фараонов.

Немного биографической канвы. Из заносчивого и деспотического мальчика Вячеслав Иванов превратился в юношу и далее в мужчину, который упорно шел по пути сурового труженичества. И не спешил становиться поэтом, поставив себе цель достичь всестороннего образования. Занимался в Берлине у известного историка Древнего мира Теодора Момзена. Просиживал днями в парижской Национальной библиотеке. Учился в Германии. Много путешествовал. Прожил за границей до 1905 года, лишь изредка наезжая в Россию.

Первая книга Иванова «Кормчие звезды» вышла в 1902 году, когда ему было 36 лет. В ней он утверждал: «Есть Млечный путь в душе и в небесах». Помимо связи космоса и человека, есть связь и между различными этапами человеческой культуры, именно человеческая память побеждает небытие:

Над смертью вечно торжествует

В ком память вечная живет.

Вторая книга Вячеслава Иванова «Прозрачность» вышла через два года — в 1904-м. В ней доминирует та же тема памяти — «вечного возвращения». И все пронизано творческой аурой гигантов прошлого — Вергилия и Данте, Гете и Бетховена, Пушкина и Тютчева. Афористично звучит самооценка поэта: «Мы — вечности обеты в лазури Красоты».

Не будем перечислять последующие сборники Вячеслава Иванова, а попытаемся уловить общую суть творчества поэта. Основной пафос поэзии Вячеслава Иванова, как считал Брюсов, — это сочетание жажды полноты жизни с христианским культом жертвы, страдания.

Мнение Федора Степуна: «Лирика Вяч. Иванова занимает совершенно особое место в истории русской поэзии. Своею философичностью она отдаленно напоминает Тютчева, но как поэт Иванов, с одной стороны, гораздо отвлеченнее и риторичнее, а с другой — перегруженнее и пышнее Тютчева…» Некоторую витиеватость и ученую тяжеловесность можно продемонстрировать стихотворением «Родина»:

Родина, где ты?

В тайной пещере —

Видимо вере —

Светятся светы.

Кто не ослеп

В веке свирепом,

Людным и лепым

Видит вертеп.

Где невидимый

Зиждут соборне

Храм, — там и корни

Руси родимой.

По мнению Александра Блока, поэзия Вячеслава Иванова «предназначена для тех, кто не только много пережил, но и много передумал».

«Вячеслав Иванов, как поэт, занимает в группе русских символистов почетное, но, скорее, второстепенное место, — утверждал Георгий Иванов. — Зато не может быть спора о его значении, как теоретика и основоположника русского символизма. Здесь он был первым. Был в буквальном смысле слова мозгом движения и его вождем…»

Тут следует заметить, что поэзия символистов искала выход в мистике посвятительного знания, тяготела к своего рода жречеству. Как теоретик, Вячеслав Иванов возглашал, что символ «многолик, многосмыслен и всегда темен в последней глубине» — так он писал в своем сборнике теоретических работ «По звездам» (1909). Нужно идти «тропой символа — к мифу». «Миф — это образное раскрытие имманентной истины духовного самоутверждения, народного и вселенского…»

Вячеслав Иванов находился под большим влиянием Фридриха Ницше, однако не во всем с ним соглашался и считал, что поэт не «изобретает» истину, а «обретает» ее. Не преобразует мир на свой лад, а преображает его согласно Божьему замыслу о нем. Религиозность — одна из сущностных черт Вячеслава Иванова как человека и как поэта.

Я посох мой доверил Богу

И не гадаю ни о чем.

Пусть выбирает сам дорогу,

Какой ведет меня в свой дом.

А где тот дом — от всех сокрыто;

Далече ль он, — утаено.

Что в нем оставил я, — забыто,

Но будет вновь обретено.

Когда, от чар земных излечен,

Я повернусь туда лицом,

Где — знает сердце — буду встречен

Меня заждавшимся Отцом.

Кто-то заметил, что если русская литература вышла из гоголевской «Шинели», то поэзия символистов если не вышла из ивановской «Башни», то прошла через нее. Все модернисты-декаденты-символисты-акмеисты, начиная с Бальмонта, — Зинаида Гиппиус, Сологуб, Кузмин, Блок, Брюсов, Волошин, Гумилев, Ахматова — проделали этот путь.

С осени 1905 года Вячеслав Иванов с женой Лидией Зиновьевой-Аннибал превратил свою петербургскую квартиру № 25 по Таврической улице в литературно-художественный салон. В этой угловой квартире, именуемой «Башней», по средам стали проходить журфиксы — сборы всех знаменитостей Петербурга и Москвы. Небезынтересна картинка, нарисованная Сергеем Городецким:

«Мансарда была оклеена обоями с лилиями и освещалась свечами. Огромная рыжая Зиновьева-Аннибал, жена Вяч. Иванова, в белом хитоне металась в тесноте. У печки скромно грелся небольшой человек с острым взглядом — Федор Сологуб. Реял большерукий Корней Чуковский. Вдали, у окна, за которым меркли звезды (звезды, свеча — это все было тогда символами, а не простыми предметами), за ломберным столиком заседал синклит собрания. Оттуда несся картавый голос карлика с лицом сектанта — Мережковского, высовывался язык страдающего тиком черноволосого красавца Бердяева, вырезывалась голова Блока, шариком выскакивала круглая фигурка приват-доцента Аничкова, вскакивал череп единственного в этом бедламе марксиста Столпнера, рыжело взбитыми волосами, а может быть уже париком, злое и еще красивое лицо Зинаиды Гиппиус рядом с дворянски-невозмутимой маской Философова и многих других лиц, масок, профилей и физиономий».

Колоритно, не правда ли?..

В «Башне» все происходило на манер барочных итальянских академий, в атмосфере утонченной игры — чтения, дискуссии, споры, разыгрывание театральных и музыкальных пьес. В них участвовали маститые и начинающие, литераторы в славе и поэты на подступах к ней, и всех соединял Вячеслав Иванов, называвший себя «зодчим мостов». Внешностью, блестящим разговором, осанкой «жреца» он был русским «почти Гете» — так воспринимал его, по крайней мере, Георгий Иванов. И фрагмент его же воспоминаний:

«1911 год. В „Башне“ — квартире Вячеслава Иванова — очередная литературная среда. Весь „цвет“ поэтического Петербурга здесь собирается. Читают стихи по кругу, и „таврический мудрец“, щурясь из-под пенсне и потряхивая золотой гривой, — произносит приговоры. Вежливо-убийственные, по большей части. Жесткость приговора смягчается только одним — невозможно с ним не согласиться, так они едко-точны. Похвалы, напротив, крайне скупы. Самое легкое одобрение — редкость…»

Далее Георгий Иванов вспоминает, как на «среде» Анна Ахматова читала стихотворение «Так беспомощно грудь холодела…», а после чтения к ней подошел Вячеслав Иванов и поцеловал ей руку: «Анна Андреевна, поздравляю вас и приветствую. Это стихотворение — событие в русской поэзии».

Приведем кусочек из воспоминаний Бориса Зайцева: «Это не Игорь Северянин для восторженных барышень. Вячеслав Иванов был вообще для мужчин. Он и считался больше водителем, учителем». «Когда дело касалось поэзии, он чувствовал себя непременным предводителем хора…» — это уже из воспоминаний Сергея Маковского.

Журфиксы отжурчали в 1917 году. Под впечатлением Февральской революции Вячеслав Иванов молил:

Боже, спаси

Свет на Руси,

Правду Твою

В нас вознеси,

Солнце любви

Миру яви,

И к бытию

Русь обнови.

Молитвы не помогли. «Революция протекает внерелигиозно…» — отмечал поэт. Примечательно: на складе издательства Сабашниковых сгорели все экземпляры только что напечатанной книги Вячеслава Иванова «Эллинская религии страдающего бога». В тяжелейших условиях советского быта Вячеслав Иванов продолжает напряженно работать и летом 1920 года попадает в московскую «здравницу для переутомленных работников умственного труда». Жизнь в одной комнате с историком и своим другом Михаилом Гершензоном дала возможность написать удивительную книгу «Переписка из двух углов» (1921) — образец культурной полемики о смысле бытия, смерти и бессмертия.

Затем Вячеслав Иванов с семьей уехал в Кисловодск, а далее в Баку, где он защитил докторскую диссертацию на тему «Дионис и прадионисийство» (опять ничего советского!). О бакинском периоде изданы удивительные воспоминания «Разговоры с Вячеславом Ивановым», которые вел молодой филолог Моисей Альтман.

Запись от 25 ноября 1920 года: «Сегодня говорил с Вяч. Ивановым. Он, оказывается, остается на зиму в Баку и будет читать лекции (по греческой трагедии, Достоевскому и римскому театру) в университете. Меня это так радует, и я горжусь иметь его учителем своим. Ведь он так много знает и так много умеет…»

Бакинский период кончился, и 28 августа 1924 года Вячеслав Иванов покидает Россию. И в первом стихотворении, написанном в Риме, он уподобил Россию сгоревшей Трое, а беглецов из России — спутникам Энея, вынесшим из пламени отеческих богов.

«Я еду в Рим, чтобы там жить и умереть», — говорил Вячеслав Иванов. Он всегда считал Рим своей второй духовной родиной.

Вновь арок древних верный пилигрим

В мой поздний час вечерним «а е Рома»

Приветствую, как свод родного дома,

Тебя, скитаний пристань, — вечный Рим.

С 1926 по 1934 год Вячеслав Иванов был профессором в университете Колледжио Борромео в Павии и читал лекции о русской культуре. Общался с Муратовым, который жил в Риме. Принимал дальних гостей — Бунина, Зайцева, Мережковского. Написал удивительный цикл стихов «Римский дневник 1944 года». А так, жил уединенно на виа Монте Тарпео — отшельником «Тарпеевой скалы». 17 марта 1926 года перешел в католицизм и стал одним из провозвестников экуменического движения. Не успел закончить роман-поэму «Светомир». И за месяц до своей смерти признался эстонскому поэту Алексису Ранниту с улыбкой, что, «если ему на том свете не дадут возможность читать, говорить и писать по-гречески, он будет глубоко несчастен».

Вячеслав Иванов скончался в возрасте 83 лет.

Итальянский писатель Джованни Папини причислил Вячеслава Иванова к семи великим старикам (наряду с Бернардом Шоу, Гамсуном, Метерлинком, Клоделем, Ганди и Андре Жидом), в лице которых минувший век жил еще в культурной реальности послевоенного мира, семи великих из плеяды поэтов и мифотворцев, на ком лежала, хотя бы частично, ответственность за катастрофу XX века.

Мысль спорная. В конечном счете виноваты политики, а отнюдь не поэты. Поэты витают в облаках, а политики вершат на земле свои конкретные черные дела.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.