Репрезентация эмпирического времени в «Петербурге» Андрея Белого

Репрезентация эмпирического времени в «Петербурге» Андрея Белого

Во второй главе романа Андрея Белого «Петербург» сенатор Аблеухов в собственном доме сталкивается лицом к лицу с «незнакомцем», которого он раньше видел из окна своей кареты, — тот делал рукой пренеприятный зигзагообразный жест. Рассуждая о случившемся, сенатор использует слово «вчера»[2001]. В издании романа в серии «Литературные памятники» комментаторы делают примечание, где высказывают предположение, что Белый тут допустил неточность, поскольку описываемая встреча имела место в тот же день, а не накануне (с. 657, примеч. 43). Авторы комментария не заметили, что то же самое слово используется несколькими абзацами ранее, где описываются ощущения Дудкина:

…и тогда Александр Иванович испытывал то же все, что вчера испытал и сенатор, встретив его, Александра Ивановича, взор (с. 88).

В этом романе вообще редко удается с уверенностью выделить фабулу из сюжета. Самое убедительное свидетельство в пользу точки зрения авторов комментария в издании «Литературных памятников» состоит в том, что далее, в главе четвертой, Николай Аполлонович вспоминает «сентябрьский денек», когда Дудкин принес ему бомбу (с. 185). Время действия первой главы известно точно — это 30 сентября («Был последний день сентября» (с. 22)). Если бомба была доставлена в сентябре, то и в самом деле действие второй половины второй главы должно разворачиваться в тот же день. Однако этому противоречит упоминание о том, что при встрече Дудкина и Николая Аполлоновича во второй главе шептал «ядовитый октябрь» (с. 85). Названия месяцев, сентябрь и октябрь, обильно используются в образной системе для передачи хода времени (с. 75), параллельно которому вводятся образы политических перемен. Для большей части романа, начиная со второй главы, месяц сентябрь служит своего рода «предысторией» основного действия. Это дает основание предположить, что рассматриваемую нами фразу не следует воспринимать слишком буквально и что она не может служить доказательством того, что действие второй половины второй главы является возвращением к событиям, которые имели место 30 сентября. Впрочем, эта же мотивировка позволяет считать, что передача бомбы в главе второй есть предвосхищение будущего «ядовитого октября». Иными словами, данные в тексте хронологические отсылки не позволяют определенно разрешить проблему датировки этих событий.

Какие еще сведения могут быть извлечены из текста, чтобы понять, действительно ли эти события происходили в один день? Можно обратиться к описаниям персонажей, их одежды или поведения. Внешность Дудкина описывается крайне скупо, сообщаемые подробности — о его черных усиках, пронзительных глазах или о том, что он носит пальто с поднятым воротником, — повторяются в обоих случаях, указывая лишь на то, что мы несомненно имеем дело с одним и тем же человеком. Во второй главе в руках у него тот же «узелок», что и в главе первой, — правда, в первой главе он описывается как нечто, завернутое в «салфетку» (с. 25), а в главе второй — в «полотенце» (с. 80). Возможно, это описания одного и того же предмета, и, конечно, этих расхождений далеко не достаточно для того, чтобы настаивать на различении двух событий. В обоих случаях узелок «мокрый», однако это обстоятельство лишь логически следует из описания погоды, которая не претерпевает изменений. Возвращение Аполлона Аполлоновича домой, которое Дудкин наблюдает из окна (с. 87), описывается почти в тех же выражениях, что и приезд сенатора в главе первой (с. 52).

…Аполлон Аполлонович Аблеухов в сером пальто и в высоком черном цилиндре, с каменным лицом, напоминающем пресс-папье, быстро выбежал из кареты на ступени подъезда, на ходу снимая черную замшевую перчатку (с. 52).

Аполлон Аполлонович Аблеухов в сером пальто и в высоком черном цилиндре с каменным лицом, напоминающем пресс-папье, быстро выскочил из кареты, бросив мгновенный и испуганный взгляд на зеркальные отблески стекол; быстро он кинулся на подъезд, на ходу расстегнувши черную лайковую перчатку (с. 86–87).

Если принять, что визит Дудкина произошел в один день с его первой встречей с сенатором, то эти два описания должны относиться к одному событию. Почти полное тождество процитированных пассажей само по себе не может рассматриваться в качестве доказательства, поскольку прием повторяющихся лейтмотивов используется в романе с большой частотой, не являясь при этом указанием на темпоральную идентичность описываемых моментов. Единственное значительное различие между двумя описаниями, похоже, заключается в том, что в первом случае черные перчатки сенатора названы «замшевыми» (и читатель может вспомнить, что Аполлон Аполлонович выбрал их, уходя из дома в главе первой (с. 14), и что на протяжении этой главы они были несколько раз упомянуты), тогда как во втором случае перчатки «лайковые». Этого обстоятельства самого по себе также не достаточно, чтобы определить, имеем ли мы дело с двумя описаниями одного события или с разными событиями. Впрочем, замена одного определения другим, с учетом предшествовавшего неоднократного использования первого, дает основания предположить, что, скорее всего, это разные события. Решающим же свидетельством представляется следующее: если два возвращения Аполлона Аполлоновича домой, на страницах 52 и 87, — это одно событие, следовательно, когда сенатор в первом случае приходит домой, Дудкин уже там, причем впустил его тот самый слуга, которому сенатор адресует свой вопрос о посещениях молодого человека с усиками (с. 52). Совершенно невероятно, чтобы слуга напрочь забыл о том, что произошло буквально только что, и смог вспомнить лишь другой случай, имевший место гораздо раньше. Это наиболее веское доказательство, позволяющее утверждать, что два возвращения домой — это не одно событие, а разные, и происходят они в разные дни. Можно также отметить, что, когда Дудкин замечает домино, лежащее в комнате Николая Аполлоновича, последний краснеет от смущения и убирает его прочь (с. 83). Очевидно, что домино лежало на виду, однако мы знаем, что, когда наряд только доставили, Николай Аполлонович аккуратно уложил его в коробку (с. 46). Совершенно ясно, что из коробки домино извлекалось и надевалось. Если интересующие нас события имели место в один день, то, возможно, Николай Аполлонович смутился лишь потому, что вспомнил об истории домино и о том, как он собирается его применить. Впрочем, если визит Дудкина имел место позже и газетные статьи, о которых сообщалось в начале этой главы, уже стали известны, это дает более основательный мотив для смущения Николая Аполлоновича. Очевидно, что сюжетная последовательность подталкивает читателя именно к такому пониманию сцены, хотя наверное неизвестно, читал ли Дудкин эти газетные публикации. Исследовав все свидетельства, мы приходим к выводу, что события второй половины второй главы, скорее всего, не являются ретроспекцией 30 сентября (как предположили авторы комментария) и действительно относятся к следующему дню, что делает использование слова «вчера» совершенно точным. Однако те трудности, которые нам пришлось преодолеть, чтобы установить этот факт, красноречиво свидетельствуют об особенностях репрезентации эмпирического времени в романе Белого.

Это не единственная проблема, с которой мы сталкиваемся, пытаясь установить временную последовательность событий, описанных в первых двух главах романа. В конце первой главы мы видим Николая Аполлоновича, одетого в красное домино, под дверью дома Лихутиных — он ждет Софью Петровну, чтобы ее напугать (с. 54–55). Далее о появлении домино сообщают газеты, вышедшие 1 октября, в последующие дни появляются рассказы о других похожих случаях (рассказы полностью вымышленные, но при этом связанные с реальными поступками Софьи Петровны, о которых мы узнаем некоторое время спустя (с. 63)). Повествователь, стараясь объяснить, каким образом эти сведения попали в газеты, вводит фигуру продажного журналиста Нейнтельпфайна, которому обо всем рассказала сама Софья Петровна. Сначала (с. 59) мы не знаем, как именно это произошло, однако Софья Петровна упоминает, что видела домино «только что». Несколько позже повествование возвращается к этой теме и события получают ретроспективное и более полное описание. Эпизод у дверей Лихутиных из финала первой главы теперь представлен с точки зрения Софьи Петровны: мы узнаем, что домино оставило Софье Петровне визитную карточку с завлекательным приглашением встретиться в маскараде (с. 69). Также сообщается, что вечером после инцидента у дверей к ней никто не приходил, следовательно, в тот день Нейнтельпфайну она ничего рассказать не могла. Нарушив прямое приказание мужа, Софья Петровна отправилась на маскарад — в обществе Нейнтельпфайна — и встретила там домино. Именно тогда она и рассказала Нейнтельпфайну всю историю (с. 69–70). Очевидно, что все это не могло произойти между 30 сентября, временем действия первой главы, и первым газетным сообщением, датированным следующим днем. Читателю приходится искать другие объяснения. Возможно, эпизод у дверей в финале первой главы не был первым, ему предшествовало аналогичное событие, о котором и рассказывается в главе второй? Это предположение опровергается тем фактом, что домино было доставлено Николаю Аполлоновичу в первой главе (с. 46), то есть предположительно 30 сентября, и у нас нет оснований подозревать, что до этого у него было какое-то другое домино. Также нет оснований думать, что описание праздника из второй главы представляет собой проекцию бала у Цукатовых, центрального эпизода четвертой главы, то есть считать «маскарад» и «бал» одним событием. На маскарад Софья Петровна прибыла в сопровождении Нейнтельпфайна, тогда как на балу у Цукатовых его нигде не видно; кроме того, на маскараде она была одета в черное домино, а на бал явилась как мадам Помпадур. Во всяком случае, события, происходившие на балу, несомненно предполагают в качестве предыстории события второй и третьей глав.

Газетные сообщения, конечно, имеют существенное значение для развития сюжета. Иначе не было бы повода для разоблачений четвертой главы. Для этой цели необходима фигура Нейнтельпфайна; его скромная роль в романе усиливается брошенным далее замечанием, что он «сотрудник» не только газеты, но и Липпанченко (с. 129), — таким образом, продажный журналист вписывается в сквозной романный мотив провокации. Следует также отметить, что на балу у Цукатовых некто обращается к собравшимся с вопросом, читали ли они сегодняшнюю газету, в которой говорится о новом появлении домино (с. 158). Публикации в газетах, о которых известно читателям, заканчиваются 4 октября, однако если считать, что бал имел место в этот же день или ранее, тогда все действие романа занимает не десять дней, а едва пять. Читателю остается заключить, что Нейнтельпфайн продолжает сообщать о случаях появления домино после тех событий, которые описываются в начале второй главы, — и действительно, есть указание на то, что эти явления имеют характер непрерывный:

… изо дня в день он усердно вытягивал газетные строки; и тянулась, тянулась газетная ахинея, покрывая мир совершеннейшей ерундой (с. 70).

Вполне ясно, что Николай Аполлонович бродит по ночным улицам города в наряде домино не только те два раза, которые прямо описаны (эпизод у дверей в главе первой и эпизод на Зимней канавке в главе третьей). Несколько раз сообщается о том, что он приходит домой очень поздно, сопровождаемый по пятам тенями (агентами) (с. 108, 141). Однако нет никаких указаний на то, что подобные события имели место прежде тех, что описываются в конце первой главы и становятся предметом ретроспекции в главе второй. Следовательно, первоначальный вопрос остается неразрешенным. Как маскарад мог произойти между событиями первой главы и газетными сообщениями второй? Ответ, видимо, в том, что этого быть не могло. Никакое из доступных нам объяснений этих событий не содержит такой системы эмпирического времени, в которой была бы возможна эта мнимая хронология. Л. К. Долгополов еще в 1975 году показал, что изображение города в романе состоит, с одной стороны, из точных и подробных описаний определенных мест и, с другой, из маршрутов, ведущих персонажей из одной точки в другую такими путями, которые в лучшем случае маловероятны, а зачастую физически невозможны[2002]. Реальные пространственные координаты города подчинены цели создания символического образа. «Это не столько образ конкретного города (как это было у Достоевского), сколько обобщенный символ, создаваемый на основе реальных примет и деталей, очень точно подмеченных, но используемых в таких произвольных сочетаниях, что всякая достоверность на поверку оказывается призрачной»[2003]. Есть основания предположить, что в «Петербурге» эмпирическое время столь же двойственно, как и эмпирическое пространство. Исследователи неоднократно обращались к анализу разных уровней времени в романе, прежде всего прошлого и биографий персонажей, истории России и основания города Петербурга, а также мифического уровня, трансцендирующего эмпирический, где время становится циклическим, а все уровни действия следуют архетипу Сатурна. Однако сложная репрезентация собственно эмпирического времени до сих пор не привлекала достаточного внимания.

Действие романа снабжено точными темпоральными указателями. Особенно настойчиво читателю напоминают в восьмой главе, что первая встреча сенатора и Дудкина имела место примерно десятью днями ранее (с. 397), а также что промежуток между заводом часового механизма бомбы в конце пятой главы и самим взрывом составил, о чем неоднократно говорится, 24 часа. Мы знаем, что жизнь в доме Аблеуховых приобрела ее нынешний характер после отъезда из него два с половиной года назад Анны Петровны, также мы знаем, что ссора между Софьей Петровной и Николаем Аполлоновичем, которая привела к тому, что последний дал обещание партии, случилась два с половиной месяца назад. Конечно, время от времени возникают неясности с конкретными подробностями, как, например, когда Николай Аполлонович говорит Дудкину, что получает письма от «Неизвестного» уже три месяца (с. 251), или когда отъезд Анны Петровны датируется двумя годами ранее основного действия романа (с. 88). Однако эти незначительные расхождения могут быть без натяжки объяснены ошибками памяти героев. Кроме того, ряд центральных событий романа имеют точные датировки: как уже говорилось, день начала событий обозначен как «последний день сентября». С ускорением действия, стремящегося к кульминационному взрыву, раз-другой возникают точные указания на время дня. В 10 часов утра кто-то (как мы впоследствии узнаем, Лихутин) заходит к Николаю Аполлоновичу и, не застав, оставляет записку (с. 344); в половине третьего пополудни мы видим Аполлона Аполлоновича в кабинете, погруженного в раздумья перед камином (с. 367).

Глава четвертая, в которой точные указания времени сочетаются с двусмысленностью, возникающей при попытке читателя проникнуть глубже, может служить иллюстрацией для понимания специфики проблемы, возникающей при трансляции сюжета в фабулу. Первые три сцены главы происходят ранним вечером, с точным указанием темпоральной границы: «Петербург ушел в ночь» (с. 147–150), остальная часть действия занимает поздний вечер и ночь на балу у Цукатовых и заканчивается на рассвете, когда Аполлон Аполлонович провожает молодую девушку. Однако хронология отдельных событий этой ночи далеко не так прозрачна. Неясность создается сменой точек зрения, которая часто приводит к повторению одного и того же события, увиденного разными персонажами. Временами эти повторные описания расходятся. Так, Аполлон Аполлонович, будучи представленным профессору статистики, тут же начинает его третировать, так что профессору, как нам сообщают, остается только покинуть дом (с. 164). Несколько страниц спустя, когда мы наблюдаем эту же сцену в ретроспекции с точки зрения Аполлона Аполлоновича, политические намерения сенатора изъясняются подробно, и мы видим обоих персонажей занятыми вполне мирной беседой (с. 178). Даже в ретроспекции это кажется малоубедительным. Главные же проблемы возникают, когда Аблеуховы покидают бал. Читателю определенно сообщают, что Николай Аполлонович выходит из дома Цукатовых за четверть часа до своего отца (с. 181) и потом стоит на улице перед домом, читая и перечитывая полученное им роковое письмо. В это время к нему подходит незнакомый господинчик и приглашает его в ресторан. Потом мы видим уход Аполлона Аполлоновича, за которым следует этот же человек, Морковин, — сенатор его, напротив, знает, поскольку на балу Морковин представился Аполлону Аполлоновичу и открыл ему, кто скрывается под костюмом домино. Они уходят вдвоем, и в ходе разговора Аполлон Аполлонович узнает, что стал мишенью террористов. Пятая глава начинается с продолжения беседы между Морковиным и Николаем Аполлоновичем. Возникает впечатление — которое создается как сюжетной последовательностью главы четвертой, так и точным указанием, что сын ушел пятнадцатью минутами раньше отца, — что он встречается с Морковиным первым. Однако в пятой главе Морковин ведет его в ресторан и долго там с ним беседует, — никак невозможно, чтобы он после этого вернулся в дом и встретил выходящего Аполлона Аполлоновича. Таким образом, читателю остается предположить (если считать, что даже Морковин, с его двуличием, не способен быть в двух местах одновременно), что встреча Морковина с младшим Аблеуховым имела место после того, как Морковин расстался с его отцом. Тогда утверждение, будто младший Аблеухов вышел из дома Цукатовых на четверть часа раньше отца, представляется намеренной мистификацией, не имеющей никакого значения для прояснения фабулы. Очевидно, он бродил вокруг дома, размышляя над письмом, гораздо долее пятнадцати минут, а именно все то время, пока Морковин разговаривал с сенатором.

Смена точек зрения по ходу того, как повествователь следит за действиями разных персонажей в последних трех главах романа, прибавляет неопределенности в интерпретации фабулы. Чтобы ее воссоздать, необходимо очень внимательно следить за темпоральными указателями в тексте. Первоначальное впечатление, которое создает сюжетная последовательность, такова: два кульминационных эпизода, убийство Дудкиным Липпанченко и взрыв бомбы, происходят в одну ночь. Более внимательное исследование показывает, что этого быть не может. Если ночные видения Дудкина, описываемые в шестой главе, в какой бы то ни было форме имели место в эмпирическом времени, то интересующая нас ночь может быть только ночью, предшествовавшей взрыву, который описывается с точки зрения Николая Аполлоновича в заключительной части восьмой главы. Пробуждение Дудкина от бреда приходится на самый конец главы шестой. Предшествовавший день, который он провел в разговорах сначала с Николаем Аполлоновичем, а потом с Липпанченко, после чего последовали видения Шишнарфнэ и Медного Всадника, должен быть тем же днем, который закончился возвращением Анны Петровны в дом Аблеуховых вечером накануне взрыва. Пробуждение Дудкина в конце шестой главы приходится на тот момент, когда бомба уже взорвалась. Убийство Липпанченко происходит вечером того дня, утром которого взрывается бомба. Следовательно, последняя в порядке описания часть действия не является последней в порядке событий. Повествователь напоминает нам в главе восьмой, что семейство Аблеуховых воссоединяется точно в то время, когда Дудкин «объяснялся <…> с покойным Липпанченко» (с. 406). Из чего с неизбежностью следует, что это происходит одновременно с первой встречей, описанной в главе шестой, когда Липпанченко удается убедить Дудкина «уступить» Николая Аполлоновича (и, следовательно, предать его). Таков нормальный смысл слова «объясняться» — описывать этим словом сцену убийства, во время которой не произносится ни единого слова, было бы чрезмерно эвфемистично. Да и кроме того, если бы эта встреча совпадала с убийством Липпанченко, тогда Дудкину прошлось бы прожить два дня там, где все остальные персонажи прожили один. Зачем же тогда в этой фразе Липпанченко упомянут как «покойный»? В момент объяснения с Дудкиным он несомненно покойным не был. Здесь мы имеем дело с намеренным смещением темпоральной перспективы, так как напоминание об одновременности событий мгновенно опровергается сообщением о событии, которое уже описано, однако в системе эмпирического времени романа еще не произошло.

Неопределенность в понимании временной последовательности на уровне фабулы неизбежно воздействует на восприятие читателем романных мотивировок, особенно психологических мотивов героев и горизонта их осведомленности.

Есть ряд непонятных обстоятельств, связанных с Варварой Евграфовной, революционеркой и синим чулком, особенно загадочно ее поведение в сцене, где она, в компании Софьи Петровны, сталкивается с Липпанченко: сначала она спрашивает, кто это, и тут же опровергает ответ Софьи Петровны (с. 114). Остается непонятным, что ей на самом деле известно о Липпанченко и что она себе напридумывала. Далее, когда Софья Петровна, на балу, начинает подозревать, что у Николая Аполлоновича действительно есть бомба, она живо представляет себе эту бомбу спрятанной в его письменном столе (с. 168). Читателю известно, что бомба действительно находится в столе, однако сама Софья Петровна, исходя из имеющихся в ее распоряжении сведений, не могла прийти к такому умозаключению. Здесь точка зрения персонажа модифицируется осведомленностью, доступной повествователю.

Однако самые удивительные загадки связаны с Николаем Аполлоновичем и Дудкиным. Прежде всего, почему, когда Дудкин в главе первой встречается с Липпанченко, у него с собой бомба? Липпанченко сам удивляется этой неосмотрительности: из его упреков очевидно следует, что Дудкин не мог прихватить с собой бомбу, следуя его приказанию. Независимо от того, была ли бомба доставлена Николаю Аполлоновичу в тот же день или позже, нет оснований считать, что Дудкину, прежде чем он вышел из комнаты, было известно о том, что его попросят доставить эту посылку.

Отношения Николая Аполлоновича и Дудкина сплошь пронизаны противоречиями. Вопрос здесь не столько в том, что они обладают необъяснимыми знаниями, сколько в том, что они делают вид, будто не знают того, что, по мнению читателя, им несомненно известно. Обоих крайне заботит вопрос чести. Несмотря на многочисленные рекапитулярные упоминания об эпизоде на мосту, имевшем место два с половиной месяца назад, когда было дано обещание убить отца, Николай Аполлонович несколько раз, в разных ситуациях, утверждает, что такого обещания не давал. Мы видим, как в своем собственном воображении и в воображении отца он играет незаслуженную им роль невинного жертвенного агнца. Дудкин разными способами стремится отгородиться от заговора. Он пытается убедить себя, что письмо с инструкциями не проходило через его руки. Он тратит много усилий, чтобы уверить себя, будто партия не могла потребовать исполнения обещания; вначале он даже утверждает, что ровным счетом ничего не знал об обязательстве, данном Николаем Аполлоновичем. Позже он все же признает, что есть некие смутные воспоминания о том, что такое событие имело место, однако якобы сообщил ему об этом Липпанченко (а он сам к тому же был в тот момент пьян). Однако есть убедительные свидетельства того, что Дудкин обладал всей полнотой информации. Когда во второй главе упоминается о данном обещании, Николай Аполлонович вспоминает, что передал его партии «чрез посредство странного незнакомца» (с. 74). Фамилия Дудкина впервые упоминается в романе только в самом конце второй главы (с. 93), до этого же, когда речь заходит о нем, его называют или, как в главе первой, «незнакомец», или «разночинец» — хотя Николаю Аполлоновичу он, естественно, знаком, и Николай Аполлонович обращается к нему по имени-отчеству. Так что определение «незнакомец» может быть отнесено только к Дудкину. Таким образом, читателю ясно дают понять, что первоначально обещание было сообщено партии именно через посредство Дудкина (то есть сообщено Липпанченко, дня которого Дудкин был единственной связью). Более того, в разговоре с Липпанченко Дудкин настаивает, что считал себя единственной связью между Николаем Аполлоновичем и партией, из чего следует, что посредником был именно он. Такое прочтение подтверждается тем, что этот визит Дудкина описывается как первое посещение «разночинца» за два месяца, первое с тех пор, как было дано обещание.

Можно было бы привести еще множество деталей, демонстрирующих как отсутствие в «Петербурге» психологического правдоподобия, так и полную невозможность редуцировать сюжет романа к какой-либо хронологически связной фабуле. Репрезентация в нем эмпирического времени и поведения персонажей обладает всеми теми свойствами, которые были отмечены при исследовании романного эмпирического пространства. В нескольких случаях повествователь акцентирует субъективное переживание времени (с. 55, 387), считая число секунд в часе (с. 146) или фокусируя внимание на двадцатичетырехчасовом отрезке времени до взрыва бомбы. Упоминание в последних главах точного времени дня также служит акцентированию субъективного напряженного переживания хода времени. Однако, при всей важности этого мотива, центральный вопрос заключается не в противопоставлении времени, как оно измеряется часами, и времени в его человеческом переживании. Самые глубокие слои субъективного опыта открываются в тех пассажах, где персонажи начинают осознавать, что «все это — было когда-то: было множество раз» (с. 184), там, где их внутренний опыт полностью выпадает из линейного течения времени. Аналогичным образом самые глубокие взаимоотношения между персонажами строятся не во временных пластах, где переживаемые ими события оказываются параллельными, но там, где в них происходят, совершенно независимо от времени действия, такие внутренние явления, которые оказываются сущностно тождественными. Дудкин и Николай Аполлонович, которых связывает братское сходство гораздо более реальное, чем то, на котором настаивает Морковин, оба предвидят пролитие крови (соответственно, Липпанченко и Аполлона Аполлоновича) от ножниц (с. 221, 276). Позже это действие совершает именно Дудкин, в сцене, отсылающей ко всему комплексу мотивов мифического основания города. Система времени, в которой, как мы обнаружили, это событие происходит на следующий день после взрыва бомбы, не имеет никакого значения, поскольку истинное отношение между этими событиями имеет характер символический, то есть тут хронологическое время вытеснено временем мифологическим со свойственной ему бесконечностью повторения.

Джон Элсворт (Манчестер)

Перевод с английского Марии Маликовой