Вторая попытка Андрея Белого

Вторая попытка Андрея Белого

Возобновление – после некоторого перерыва – процедуры присуждения литературной премии Андрея Белого, которая раньше имела подзаголовок «премия неофициального культурного движения» (синонимы – нонконформистская, неофициальная литература, андеграунд, «вторая культура» и т. д.), представляется симптоматичным. Это естественная реакция на неутешительные тенденции современного литературного процесса со стороны тех, кто в застойное время находился в его авангарде, а после перестройки оказался среди аутсайдеров. Предпочтение, которое общество оказывает «эстетическому конформизму», и пренебрежение «духом новаторства и эксперимента» не могли не вызвать протеста. Этот протест облекли в форму «литературной премии» (февралем 1997 года датируется решение о возобновлении премии, декабрем – оглашение имен лауреатов).

Существенным, однако, представляется целый ряд вопросов: чем новая (старая) премия бывших «неофициалов» отличается от уже существующих, какие цели ставят перед собой ее учредители, в какой степени механизм премии (и сопутствующие ему процедуры) позволяет эти цели реализовать?

Чем меньше российские читатели интересуются современной литературой, тем больше появляется литературных премий. Эта закономерность легко объясняется тем апробированным способом привлечения новых читателей, который несет в себе спортивный дух литературного соревнования – предварительный отбор произведений номинаторами, один или два промежуточных финиша, шорт-лист, а затем финал. Форма состязания сегодня представляется более привлекательной, нежели одинокое чтение в тиши библиотечного зала. Дополнительную интригу должны обеспечивать литературная борьба, поколебленные авторитеты, герои и жертвы, лавровые венки и поверженные амбиции.

Понятно, что любая литературная премия должна не только стимулировать кратковременный интерес читателей к литературе, но и служить своеобразным долговременным ориентиром. Премия приобретает престиж, если (помимо существенного денежного наполнения) точно и с завидным постоянством обозначает путь будущего развития литературы. Когда премируемое произведение становится маяком или путеводной звездой, на свет которой ориентируются начинающие писатели, а писатели с устоявшейся репутацией по меньшей мере учитывают мнение авторитетных экспертов или даже корректируют свои стратегии. Идеальная премия – это камертон, настроенный на звук преодоленной границы; границы раздвигаются – в литературе появляется перспектива.

Однако новые литературные премии не могут пока занять устойчивого места в новом общественно-культурном пространстве постсоветской России. Не зафиксирована область общих интересов различных литературных направлений, большие споры вызывают результаты голосования жюри да и способы его (жюри) формирования и обновления. Даже если премия предполагает отметить то или иное конкретное произведение, в итоге награжденной оказывается репутация писателя или поэта. Новые российские премии («Букер», «Антибукер», Пушкинская, питерская «Северная Пальмира») пока являются лишь инструментом самоутверждения. Определенных поколений (в основном шестидесятников), эстетических пристрастий (по большей части охранительно-традиционных), понятных региональных и рекламных интересов учредителей премий. В результате акцент ставится не на будущем или настоящем, а на прошлом, которое выдается за наше будущее и единственно стуящее настоящее.

Чтобы обосновать справедливость своего выбора, учредители премий прибегают к набору известных приемов – собирают авторитетное жюри и составляют эффектную преамбулу, дабы предвосхитить вопрос: кто судит и за что? Скажем, в преамбуле «Северной Пальмиры» сказано, что это не «премия рыночного успеха, не премия читательской популярности, а премия эстетических координат». Однако весьма двусмысленная практика выхода на год из состава жюри для получения премии, а потом возвращение в него, а также частичное совпадение списков номинаторов, жюри и учредителей красноречиво свидетельствуют о том, какими методами осуществляется контроль за системой координат. Скандальные отказы от получения уже присужденной премии («Антибукер») или ставшие традиционными упреки в консерватизме и пассеизме жюри («Букер») говорят о том, что между обществом, реальным литературным процессом и механизмом функционирования различных премий существуют противоречия.

В любом случае среди российских премий нет ни одной, которая бы премировала авангард или эксперимент в литературе. Поэтому возобновление премии Андрея Белого, которая, в соответствии со своим «Положением», ставит цель «воздать должное авторам, чьи произведения ориентированы на новаторский подход к языку и стилю», было закономерно. Как закономерен и целый ряд особенностей, вытекающих из истории этой премии. Вместо жюри, состав которого бы поражал сверканием известных имен, – тайное или «анонимное» жюри; основу номинационной комиссии составили лауреаты этой премии за разные годы, а экспертный совет состоит из бывших петербургских «неофициалов» и сочувствующих им, в разной степени вписавшимся в актуальную литературную ситуацию. На соискание премии принимаются «неопубликованные или опубликованные (не ранее 1995 года) произведения» (первоначально тираж опубликованных произведений должен был не превышать 500 экземпляров, но потом это ограничение было снято). Характерен и приз: вместо денег – обещание издать книгу. То есть отчетливая ориентация на начинающего или маргинального автора, который отвергнут всеми существующими структурами и не может издать свою рукопись, несмотря на реальную свободу книгоиздания, оставляющую, казалось бы, возможность для публикации книг самого различного толка, в том числе и экспериментальных. Отчетливый образ прошлого проступает сквозь попытки вести игру на своей территории.

Премия Андрея Белого была учреждена в 1978 году самиздатским журналом «Часы», выходившим раз в два месяца, начиная с 1975 года, и «тайное» жюри было вынужденным шагом редакции, находившейся под постоянным прессингом КГБ. Простодушие церемониала вполне соответствовало неприхотливой аскетичности тех лет: в виде награды лауреат получал яблоко, один бумажный рубль и бутылку водки (бутылку «белого»). А также диплом, напечатанный на машинке. Принципиальная и азартная оппозиция по отношению к официальной советской литературе и маргинальный способ существования в котельных и лифтерских, характерный для большинства фигурантов «второй культуры», не помешали продемонстрировать несомненную эстетическую зоркость при определении литературной ценности тех произведений, которые циркулировали тогда в самиздате. Лауреатами премии в конце 70-х и в первой половине 80-х стали писатели и поэты, снискавшие славу только после перестройки, а тогда – бородатые, капризные и непрезентабельные современники, любители Хайдеггера, Борхеса, словечек «текст» и «ментальность» и дешевой «бормотухи». Поэты Геннадий Айги, Виктор Кривулин, Иван Жданов, Елена Шварц, прозаики Саша Соколов, Евгений Харитонов, Борис Кудряков, Юрий Мамлеев, литературоведы и теоретики культуры Борис Гройс, Михаил Эпштейн, Владимир Малявин и др.

В принципе эта премия (ее учредители не устают напоминать, что премия Андрея Белого стала первой независимой премией в постреволюционной России) и делала то, что было главной задачей литературной награды, нацеленной на поощрение современной словесности, – улавливала «шум времени» сквозь слепой фон машинописных копий и громкий ропот амбициозных авторов, каждый из которых считал себя гением хотя бы потому, что был непризнан. Имена лауреатов, выстроенные в ряд, составили контур волны актуальной литературы. Актуальной тогда, сегодня это уже – история литературы. Невелик труд объяснить, чем хорош писатель, ставший героем кипы монографий и диссертаций, а попробуйте разобраться с современниками, которые почти всегда невыносимы. Что повлияло – вкус, синхронный времени, или своеобразная консистенция среды, плотная и тесная от обилия талантливых людей, спустившихся в «подполье»? Ведь «гамбургский счет» – это иерархически выстроенная пирамида репутаций. Адепты «Андрея Белого» делают акцент на точности былых эстетических предпочтений, оппоненты утверждают, что эти предпочтения лежали на поверхности: в качестве экспертов выступала вся «неофициальная литература», где все были знакомы со всеми, и решения неофициального жюри неофициальной премии лишь протоколировали суммарное мнение среды. В любом случае премия Андрея Белого стала достаточно точно настроенным оптическим инструментом: в фокусе оказалась реальная литература.

Но потом началась перестройка, отменившая самиздат вкупе с целым реестром ностальгически прекрасных и мучительных понятий. Премия «подпольщиков» растворилась в белом мареве наступающих на пятки обстоятельств, так как появились другие премии, другие механизмы поддержки обескураженных русских писателей, утративших былое место в обществе, хотя лозунг «Изменилось все, не изменилось ничего», пожалуй, не потерял своей актуальности. По мнению организаторов возобновленной премии Андрея Белого, кризис современной русской литературы вызван не только тем, что она осталась без читателя, дочитавшегося в свое время до оскомины и теперь обнаружившего, что жить ему интереснее, чем читать. Да, некогда роскошный и разнообразный субтропический материк отечественной словесности почти в одночасье превратился в плохо различимый островок, размером в сухое колхозное поле. Но и это поле вдоль и поперек перепахано (и до сих пор перепахивается) комбайнами «толстых» консервативных художественных журналов, которые, сохранив свои советские имена и инерцию традиционной полулиберальной литературы, фальсифицируют – из чувства самосохранения – результаты колхозного урожая. Но литература, даже ужатая до размеров испытательного полигона, все равно не только инструмент для добывания славы и денег, но и реторта, где «кипят жидкие формулы языка». Писатель занимается не чем иным, как кристаллизацией, и, чтобы ни случилось, всегда останутся двери, открыть которые можно будет только с помощью кристаллических ключей.

Дабы противопоставить себя новому литературному истеблишменту, премия Андрея Белого заявила, что ставит перед собой цель «поддержки эстетически значимых новаторских произведений, существенно обновляющих язык литературы». А так как подполье невозможно и неактуально, организаторы решили сыграть с обществом по его правилам (с «пресс-релизами», «номинаторами», «жюри», «экспертным советом»), дабы во второй раз перевернуть айсберг живым вверх, мертвым вниз. Похвальная и своевременная инициатива. Однако любое дело оценивается не по намерениям, а по результату. А он далеко не очевиден.

На торжественной церемонии вручения премии в Интерьерном театре со скандальным заявлением выступил поэт Виктор Кривулин. Он обвинил жюри премии, по сути дела, в тех же грехах, в которых бывшие нонконформисты обвиняют новый истеблишмент. Только с другим знаком. Что жюри стало выразителем узких групповых интересов. Что премирован «устарелый, замшелый и неактуальный авангард», а вместо объективного механизма отбора и оценок нам преподносится суммарное мнение всего нескольких людей, прочно застрявших в прошлом. После чего объявил о своем выходе из экспертного совета премии.

Напомним, что лауреатами возобновленной премии стали: прозаик Юлия Кокошко (Екатеринбург) со сборником рассказов «В садах…»; поэт Виктор Летцев (Киев), награжденный за рукопись книги стихов «Становление»; историк литературы Андрей Крусанов (Петербург) и его монография «Русский авангард: 1907-1932» (первый том). Премия «За особые заслуги в развитии русской литературы» была присуждена Константину Кузьминскому (Нью-Йорк), патриарху ленинградского андеграунда и издателю многотомной «Антологии новейшей русской поэзии у Голубой Лагуны».

Пожалуй, наибольшее понимание вызывает кандидатура Андрея Крусанова, который в своей работе1 исследует авангард не в широком смысле, как совокупность новаторских, антитрадиционных устремлений в искусстве XX века, а в узком – как течение русского левого искусства и литературы, синонимами которых служат такие термины, как «футуризм», «левое искусство», «левый фронт искусства». Эта монография интересна тщательным и кропотливым подбором газетного и мемуарного материала, способным породить самые разнообразные соображения. В том числе и по поводу эстетических вкусов, которые в дореволюционной России развивались вполне синхронно западным течениям в искусстве, а особый путь обеспечивался лишь оригинальностью произведений русских художников и поэтов. И сформировавшийся у нас в советскую эпоху ущербный пассеистический взгляд на искусство оказывается результатом не столько мощного предвидения передвижников, сколько насилия, которому подверглось отнюдь не одно искусство.

Насильственный разрыв с традициями как русской, так и мировой литературы привел к эффекту «запоздалого новаторства», которому вполне соответствует творчество двух других лауреатов премии Андрея Белого – Юлии Кокошко и Виктора Летцева. Проза Кокошко – изысканная, узорчатая паутина – представляется эхом языковых экспериментов, характерных для романа Саши Соколова «Между собакой и волком». Но без его постмодернистской полистилистичности и принципиальной размытости авторского «я». Соколов сочетал авангардные интенции с постмодернистской иронией, Кокошко – мастерица прихотливых узоров – продолжает плести прозаическую ткань, не сомневаясь в ее самоценности. Появись эта проза в начале 80-х, она была бы расценена как многообещающее начало, сегодня она выглядит запоздалым реверансом стилистической изощренности 15-летней давности.

Еще более архаичным представляется Виктор Летцев. Мифопоэтическая ориентация его эстетики, не чуждая религиозно-философского пафоса, оказывается вполне синхронной творческим и теоретическим установкам Вячеслава Иванова и, в частности, его статье «Simbolismo», опубликованной в 1936 году. Подлинно реально лишь истинно сущное, которое может открываться только в опыте общения с миром явлений «высшей реальности». Поэт совершает восхождение по лестнице реальностей, его стихи – мгновенная фиксация и осмысление метафизических сторон Бытия. Летцеву не чужда роль поэта-демиурга и пророка, профетический пафос обновлен этимологическими экспериментами, характерными для так называемой «южнорусской школы» поэзии с ее мистико-философскими традициями.

В любом случае за поэтическими установками обоих лауреатов стоит авангардное мироощущение, в частности – жизнестроительное значение творчества, направленного к преображению мира (у Летцева), и самоценность авторского голоса, позволяющая заменить повествование гиперболизированным узором (у Кокошко). Если проанализировать список лауреатов премии Андрея Белого прошлых лет, представлявших собой многообразие неофициальной литературы, и лауреатов этого года, то нетрудно отметить резкое сужение эстетического спектра. Раньше неангажированная литература представляла собой разные, до сих пор теоретически не осмысленные направления андеграунда (поэтому приведенные ниже определения лежат в русле уже известных и не всегда точных дефиниций): неоклассическая школа ленинградской поэзии, в той или иной мере ориентированной на продолжение традиций акмеистов и обэриутов (В. Кривулин, А. Миронов, Е. Шварц), постмодернистская проза (Б. Дышленко, Б. Кудряков), в том числе московско-эмигрантская ветвь постмодернизма (С. Соколов, Е. Харитонов), московские «метаметафористы» (И. Жданов, А. Парщиков), различные течения поставангарда (Г. Айги, А. Драгомощенко, А. Горнон), а также эклектичный традиционализм (например, А. Битов, хотя появление его имени среди лауреатов премии в раннеперестроечный период – свидетельство не столько широты, сколько растерянности на фоне стремительного размывания «второкультурной среды» и одновременно редкая и неловкая попытка обрести поддержку у набиравшего влияние нового литературного истеблишмента). Характерно отсутствие в списке лауреатов представителей «московского концептуализма», очевидно, уже в конце 70-х – начале 80-х чуждого «тайному» жюри премии Андрея Белого.

Судьба этих весьма приблизительно обозначенных направлений сложилась по-разному. Наибольший успех выпал как раз на долю «московского концептуализма», который энергично поддерживается западными славистами и европейскими университетами, эклектика и традиционализм соответствуют интересам «толстых» журналов, а авангард (что естественно) имеет узкую «референтную группу» сторонников, в основном из числа филологов-литературоведов. Что означает отчетливый авангардный trend, проявившийся в выборе лауреатов последнего года на фоне резкого сужения эстетических предпочтений? Во-первых, можно предположить преобладание авангардистов в составе экспертного совета и «тайного» жюри. Во-вторых, намеренно отчетливую ориентацию на маргиналов и аутсайдеров, наименее востребованных современным литературным процессом. Иначе говоря – аутсайдерство как принцип. Между прочим, инициатива возобновления премии принадлежала молодым петербургским поэтам, которым премия понадобилась для включения себя задним числом в романтический ряд былых «бессмертных» и компенсации комплекса социальной невостребованности. Они, что называется, хотели сесть в последний вагон, но как только поезд, ржавевший на запасных путях, тронулся, у руля снова оказались редакторы некогда прославленного, а теперь полузабытого самиздатского журнала, которые таким образом решили напомнить о себе.

Конечно, второе пришествие премии Андрея Белого как механизм поддержки новаторской литературы нельзя не приветствовать, по крайней мере как идею. Однако сложившаяся ситуация представляет собой развилку с двумя возможными ответвлениями; весьма условно их можно обозначить как путь эстетической широты и путь эстетической узости. Либо экспертный совет и жюри будут расширены за счет тех вполне авторитетных и компетентных литераторов и исследователей литературы, которые, благодаря включенности в актуальный литературный процесс, в состоянии репрезентировать различные и наиболее интересные течения современной новаторской литературы. Тогда премия действительно может обрести второе дыхание, но этот путь чреват потерей главенствующего положения для бывших самиздатчиков, и они это, конечно, понимают. Либо, сохраняя status qvo ante и ревниво взирая на тех, кто более успешен, упорно поддерживать только то, что (весьма, впрочем, некорректно) было обозначено В. Кривулиным как «устаревший авангард». Однако поддержка аутсайдера прежде всего потому, что он аутсайдер, может быть расценена не как эстетика, а как психология. Но именно сопряжение эстетики с психологией и послужило в свое время основанием для «второй культуры», поэтому выбор пути эстетической узости вполне вероятен.

Правда, в этом случае учредителям премии придется ответить на ряд неприятных, но закономерных вопросов. Почему окончательный вердикт выносит «тайное» жюри? Потому что оно состоит из малоизвестных обществу деятелей, чей вкус 10-15 лет назад оказался точным? И только поэтому? Но согласится ли общество признать значимость оценок, исходящих от тех, кто, выиграв однажды (что, увы, обществом не было оценено по достоинству), теперь пытается войти еще раз в одну и ту же воду? Но ведь ситуация принципиальным образом изменилась: там, где шумели волны, обнажилось дно; вода ушла, тот, кто этого не заметил, увяз по щиколотку в песке, хотя раньше считался опытном пловцом в бурном море. Журнал «Часы» давно не выходит, а литература не делится сегодня на официальную, неофициальную и эмигрантскую. В социальном плане литература состоит из истеблишмента, актуальной литературы и маргинальной словесности. В эстетической плоскости наличествует многообразие, столь лелеемое ранее, но дирижировать им сложно, особенно в пустоте – необходимы журналы и другие инструменты поддержки и функционирования новой литературы. Премия, конечно, не панацея.

Существенны и другие проблемы, которые синонимичны процессу реанимации премии ленинградского андеграунда. Что такое новаторство в постмодернистскую эпоху и как нужно понимать одно из принципиальных положений премии, в соответствии с которым жюри рассматривает не только опубликованные, но и неопубликованные произведения? Предполагается ли, что новая (старая) премия должна стать инструментом поиска отвергнутых шедевров? Но есть ли они? И самое главное – существует ли в современном российском обществе место для такого понятия, как «гамбургский счет»? Или иначе – может ли стать авторитетной литературная премия без финансовой поддержки, предлагая вместо материального вознаграждения моральное поощрение? Пока вопросов больше, чем ответов. Но, быть может, это и хорошо, когда в объективе реальная литература?

1 См.: Крусанов А. Русский авангард. СПб., 1996.

1998