Блеск и нищета русской интеллигенции
Блеск и нищета русской интеллигенции
Похоже, что российская интеллигенция прямо на глазах исчезает, проваливается в тот зловещий промежуток, который существует между западным словом «истина» и русским его синонимом – «правда». В минусе – справедливость. Ибо правда по-русски это и истина (то есть все, что есть, – как замечает всегда точный Даль), и справедливость. Российская интеллигенция ощущает себя ненужным балластом – это, как говорится в таких случаях, объективная истина. «Но ведь это несправедливо!» – восклицает российский интеллигент, еще вчера ощущавший себя «солью земли». Однако российская интеллигенция действительно сходит со сцены – политической, социальной, культурной, – и с этим, кажется, ничего нельзя поделать.
Знал ли «певец Москвы» Петр Дмитриевич Боборыкин, что придуманный им еще в 60-е годы ХIХ века неологизм «интеллигенция» перейдет в другие языки на правах таких чисто русских слов, как «водка», «спутник», «перестройка»? И думал ли он, обозначая этим словом человека с «идеями» – литератора, профессора, чиновника, журналиста, – то есть «мыслящую, просвещенную, образованную часть общества», что споры о том, «нужна-не нужна», «плоха-хороша», «спасла-погубила» Россию интеллигенция (да и кто он такой – истинный интеллигент?), будут сотрясать Россию почти полтора века?
Сколько было сломано копий еще при советской власти, чтобы доказать, что интеллигенция есть только в России; в то время как у них, на Западе только интеллектуалы и профессионалы, а у нас – и «говорящая совесть», и «вина перед народом», и «благородное служение». Помните: «Для меня слесарь, тонко чувствующий Чайковского и Рафаэля, или крестьянин, никогда не выезжавший за околицу своей родной деревеньки, но с мудрым прищуром понимающий жизнь точнее, чем иной профессор с двумя верхними, более истинный интеллигент». Или потом: «Есть лица традиционно не производящих профессий. Есть люди с нравственными принципами, которые для них будут всегда дороже физиологических потребностей. Есть люди, которые чувствуют себя неважно, если они не думают о благе ближнего больше, чем о своем или своей семьи».
И где-то в промежутке появляются «полуобразованцы», «ответственность за подготовку кровавого Октября 17-го», споры о том, что можно и как было нужно, демонстративные выходы из интеллигенции, как из партии, либералы и радикалы, обидное словечко «совок», тут же нацепленное язвительным Александром Генисом на советского интеллигента (в его опозоренном варианте Васисуалия Лоханкина) и многое, многое другое.
Однако все это долго носило достаточно абстрактный, отвлеченный характер ничего не решающего, но берущего почему-то за душу спора о смысле жизни (или будущем России, или русском характере, или о том, как быть с евреями, как, впрочем, и о других очень интересных вещах), пока радостно поддержавшая демократические реформы интеллигенция не поняла окончательно, что ее, кажется, использовали, использовали и выбросили за борт жизни, и она реально не нужна в том то ли наступившем, то ли наступающем, то ли вот-вот наступящем на Россию рынке. Не нужна и не интересна никому. В том числе и себе. Ибо «жить духом», читать и спорить с упоением, ходить на все выставки и концерты, вдохновенно ругать бездарную, бессовестную советскую власть, которая платила унизительно низкие совковые зарплаты («Вы знаете, сколько получает врач в Бруклинской больнице для бедных?» – вопрос середины 70-х), было можно, но вот жить (как духовно, так и материально) на десятом году перестройки и на третьем году ельцинских реформ – нельзя, потому что не получается. Просто невозможно.
В «Московских новостях» в рубрике «Социальный барометр» было опубликовано сообщение на тему «Интеллигенция: что от нее осталось?», где на основе метода глубинных интервью исследовалась реакция интеллигенции на вызов времени и все многообразие сочетаний старого и нового в ее поведении и самоощущении, от полного отказа от своего социального статуса до стремления любой ценой сохранить его. И хотя не все выводы Киры Ковалкиной и Алексея Левинсона выглядят одинаково убедительными (о противоречиях этого исследования и о весьма спорных критериях деления мы скажем отдельно), имеет смысл выделить несколько характерных категорий (страт), соответствующих реальному положению различных подвидов интеллигенции в социальной структуре постсоветского общества.
Первый страт – те, кто эмигрировал и тем самым навсегда перестал быть интеллигентом, так как «в социальной структуре обществ, куда вливаются эмигранты-интеллигенты из бывшего СССР, зачастую отсутствует упомянутое “социальное” место. Там просто нет интеллигенции в нашем понимании. А на роль intellectuals или professionals годятся отнюдь не все из уехавших». (За читателем резервируется возможность как соглашаться, так и не соглашаться с приводимой авторами аргументацией.) И о том, насколько много интеллигентов эмигрировало за последние годы, нам предлагается судить по достаточно частому ответу интеллигента-респондента на вопрос о его друзьях: «Все уехали».
Второй страт – те, кто пытается быть интеллектуалом и профессионалом, не уезжая, находя альтернативу отъезду в работе по-западному, то есть устраиваясь в многочисленных совместных предприятиях и немногочисленных отечественных фирмах западного уровня и стиля работы. По оценке исследователей, большинство из этого страта также относятся к числу «порвавших с интеллигенцией», хотя и оставшихся в сферах традиционных «интеллигентских занятий». Но почему они тогда не интеллигенты? Потому что им пришлось поменять образ жизни (режим дня, привычки, отношение к деньгам и друзьям). Вот как ответил один из респондентов: «Не захочешь менять – не получишь эту работу. А заработки такие, что сразу отрывают тебя от привычного для тебя и друзей уровня потребления, возникают сложности в поддержании прежних связей». К этому же страту можно отнести и крупных бизнесменов и предпринимателей – бывших интеллигентов. Выходит, интеллигентность – это образ жизни?
Третий страт – «сидящие между двух стульев». То есть те интеллигенты, которые занимаются бизнесом, но его доходы тратят для поддержания другого, сугубо некоммерческого предприятия. («Русский бизнес» – уже произнес какой-то остряк, это мы можем.) Примеров действительно много: деньги зарабатываются на стороне, а вкладываются в «дело жизни» – некоммерческое издательство, собственную бесплатную школу с оригинальной программой и т. д. Характерен комментарий: «У подобных бизнесменов сохраняется типично интеллигентская этика, включая бессребреничество и неуважение к деньгам. Им удается сравнительно бесконфликтно совмещать такие разные роли, оставаясь верными главному “делу жизни”». Значит, интеллигентность – «неуважение к деньгам» и «верность «главному делу жизни»?
Четвертый страт – те, кто занимается бизнесом (как правило, мелким) в поисках средств пропитания, а иногда и «скромного процветания». При этом формируется чувство вины за измену собственным и общественно значимым ценностям. Эта категория лиц пребывает в состоянии постоянного серьезного напряжения. Они дезориентированы, неустойчивы в политических симпатиях и оценивают как собственное жизненное положение, так и всю ситуацию в обществе как временные, как «ненастоящую жизнь». Преувеличивая собственные тяготы, они склонны и к обобщенно-негативной оценке общественной ситуации. «Чем патологичнее она в их глазах, тем более оправдано их поведение». Значит, интеллигентность – это верность общественно значимым ценностям?
Пятый страт составляют те, кто, сохраняя свое основное занятие, прежнюю работу и круг общения, ввиду невозможности прожить на одну зарплату, подрабатывают на стороне, иногда затевают собственный бизнес, еще чаще присоединяясь к «бизнесу друга и бывшего сослуживца». Однако эта двойная работа, занятость целый день лишает человека досуга и привычных для интеллигента занятий. Прежде всего общения и чтения. Перманентная усталость, которая усиливается хроническим чувством неудовлетворенности. Профессиональная деятельность дает им самоуважение, но не доход. А вынужденное добывание денег связано с побочной работой, им неинтересной. «А раз так, то и денег мало. Они не могут остановить падение своего жизненного уровня. Лишь замедляют его». В основном это бюджетники. Значит, интеллигентность – профессиональный статус, дружеское общение, чтение и определенный (не низкий) уровень жизни?
Шестой страт образует та категория интеллигентов, которая, не отказываясь от многих привычных представлений, пытается обрести устойчивость в религии, области иррационального. К этой категории относятся как ортодоксальные неофиты-христиане, так и последователи многочисленных ныне сект и проповедников, завсегдатаи массовых сборищ религиозно-просветительского толка. Однако в социальной сфере многие из них чувствуют себя невостребованными. Это ощущение приводит к состоянию «социального ступора». Для этой категории характерны склонность к катастрофическому видению реальности либо «депрессивность как черта социального характера». Получается, что «сфера религии и иррационального» не совпадает с областью интеллигентской устойчивости, ибо уход в религию уводит человека из разряда интеллигентов. Особо отметим этот страт.
Седьмой, последний страт – те интеллигенты, которые стараются ничего не менять «несмотря ни на что». В лучшем случае они решают «еще учиться», осваивая новые профессии – бухгалтерский учет, экономика – на всякий случай, олицетворяя еще один вариант бегства от реальности. Но, не уделяя этой категории большого внимания, исследователи, кажется, делают ошибку, ибо остающихся на старом месте интеллигентов все еще не просто много, а большинство. Это – профессионалы, которым государство ничего не платит. Они пытаются жить по-старому, но эта жизнь уже не приносит им былого удовлетворения. Прямо на глазах меняется круг их чтения. Из традиционного остается классика, ни в одном интервью нет упоминаний о новых, поразивших их писателей. Здесь пока еще популярна историческая, философская литература – прежде всего русские философы конца XIX – начала XX века. Но интерес к политике упал. «В отличие от 1987-1989 годов выписывают не кучу газет, а одну-две. Чаще покупают в киоске». Получается, характерной чертой интеллигенции является интерес к современной литературе, любовь к «новым писателям»?
Однако, прежде чем отметить два наиболее важных противоречия, бросающихся в глаза в этом исследовании, добавлю от себя, что последний страт (даже при действительно упавшем интересе к современной литературе) представляет собой наиболее спокойно переносящую тяготы нынешнего бытия социальную группу – их поведение, нормы остаются чисто интеллигентными, благородными (может быть, интеллигентность – синоним благородства?)
Но вот первое противоречие. Говоря, что русский интеллигент – это не профессионал и не интеллектуал, исследователи разбивают всю стратификационную структуру современной интеллигенции по социальному статусу, то есть опять же по принципу профессиональной, социальной принадлежности. А ответы респондентов на их вопросы – противоречие второе – носят принципиально не социальный, а психологический характер, который недвусмысленно указывает на то, что было упущено исследователями: современные интеллигенты страдают не только от унизительного социального положения, но и от утраты особого символического «интеллигентского статуса» (эта потеря как частный случай проявляется в том, что государство, общество новой демократическо-рыночной России оценивает их как балласт (в частности, платя гроши в виде бюджетных зарплат). Но ими утеряно еще что-то, возможно, самое главное. Что именно?
Для того чтобы еще раз попытаться понять, что же это такое, нам не избежать краткого экскурса в прошлое русского интеллигента.
Итак, слово «интеллигенция» появляется в 60-х годах ХIХ столетия и означает (воспользуемся определением Даля) – «разумную, образованную, умственно развитую часть жителей». Однако это ведь и есть интеллектуалы и профессионалы – профессора, журналисты, чиновники, врачи, учителя и т. д. И в то же самое время для российского общества второй половины XIX века далеко не каждый учитель, чиновник или военный (а ведь он тоже мог быть и образован, и умственно развит) – интеллигент? Даль, опубликовавший свой словарь в середине 60-х (с 1863-го по 1866-й), успел застать лишь начало «явления интеллигенции в России», окончательно оно сформировалось уже после него. Поэтому характеристики – разумный, образованный, мыслящий – действительно соответствуют понятию русского интеллигента, но являются недостаточными. Чего не хватает? Недостает как раз того, что труднее всего поддается определению и что до сих пор служит источником неутихающих споров. Не хватает некоторой избыточности, трудно артикулируемого дополнительного свойства, которое образованного и мыслящего русского человека конца ХIХ столетия делало интеллигентом. Намеренно тормозя ход рассуждений, я позволю себе связать эту избыточность с чувством неудовлетворения, которое заставляет образованного человека не только исполнять свои профессиональные обязанности перед обществом, но делать еще что-то. Земский врач, уездный учитель, столичный журналист, даже достигнув материального (пусть и относительного) благополучия (о котором советский интеллигент мог только мечтать), неудовлетворены собой и окружающей жизнью и, имея необходимый досуг (который вытекает как раз из вполне обеспеченного профессиональными обязанностями уровня жизни), заполняют его особыми мыслями и разговорами о необходимости просвещения, вине перед народом, жадным чтением литературы, проповедью, а иногда и действием (хотя действие тут же переводило интеллигента в принципиально другой разряд – революционера, так как для истинного интеллигента не действие, а именно раздумье и проповедь являются канонически отличительными признаками).
Перед нами совершенно определенное мировоззрение, которое-то и делает из образованного, просвещенного, мыслящего человека (неудовлетворенного, однако, собой и своей жизнью) истинного российского интеллигента.
Итак, сформируем предварительную цепочку – образование, профессиональная принадлежность, создающая одновременно досуг и неудовлетворенность, пустоту в жизни, – и избыточность поведения, которая выражается в потребности кого-то просвещать и что-то проповедовать. Кого? С дальним прицелом, конечно, простой народ. С ближним – свое непосредственное окружение. Что? Легче всего было бы ограничиться каким-либо заезженным фразеологическим оборотом вроде революционной пропаганды, но мы попробуем расшифровать. Проповедовать свободу, справедливость и человеколюбие (точнее – народолюбие, еще точнее – простонародолюбие).
А ведь существовал целый социальный слой, духовенство, для которого проповедь была частью профессиональных обязанностей. Но никто почему-то никогда не называл ни благочестивых деревенских батюшек, ни известных столичных священнослужителей и знаменитых проповедников (среди которых далеко не все были мракобесами) интеллигентами. И дело не в том, что среди них не встречались образованные, просвещенные и мыслящие люди, хотя Русская Православная церковь в конце ХIХ века действительно находилась в деградирующем состоянии и в конце концов «протухла, провоняла», как старец Зосима в знаменитом романе Достоевского. (Кризис, болезнь Церкви, возможно, и есть одна из основных причин не только будущей революции, но и многих других недугов России на протяжении двух столетий. В том числе – и причина появления интеллигенции. Но это другая тема.)
Да, священник мог быть и просвещен, и образован, он проповедовал добро, но интеллигентом не считался. Более того, уход в религию (по крайней мере до появления религиозных философов Серебряного века – вспомним, что почти все ныне знаменитые религиозные философы прошли до этого путь чисто интеллигентского просвещения) почти однозначно свидетельствовал об уходе из «ордена» интеллигентов.
Поп проповедовал, да не то. Если и справедливость, то Божественную, небесную, загробную. Если свободу, то никак не социальную и политическую, а метафизическую, духовную. А интеллигент – свободу и справедливость для народа здесь и сейчас, в этой самой России, одновременно ужасной и любимой. И воспринимали священнослужителя как главного конкурента, обманщика, обскуранта, фокусника, продающего опиум для народа.
Более того, поп проповедовал «по службе». А интеллигентская избыточность предполагала не «службу», профессию (за которую, кстати, деньги платят), а «служение» (то, что впоследствии стало называться общественной нагрузкой) – добровольное, бескорыстное и сладостное. И следующим отличительным признаком интеллигента должно быть названо его самоощущение. Самоидентификация как человека, принадлежащего к особому роду людей. Обязательно прогрессивных (это слово было своеобразным паролем для интеллигентов XIX века, как у нас слово «демократия») и посвященных. Посвященных, причастных некоей тайной истине. Поэтому употребленное выше понятие «проповедь» должно быть уточнено: в принципе проповедь могла быть ограничена и наличием всего одного человека – самого интеллигента. То есть интеллигент прежде всего воспитывал, образовывал, просвещал самого себя, словно готовился к будущей чрезвычайно важной деятельности. Поэтому его проповедь вполне можно назвать молчаливой или даже не проповедью, а жречеством, каждением этой самой прогрессивной тайной истине. И, возможно, точнее всего было бы назвать интеллигента – жрецом, членом тайной секты, идеологом прогресса. Поэтому он жадно читал, желая «быть с веком наравне», как бы воспитывал в себе «нового человека» – алчущего правды и добра для народа. Поэтому образ жизни, бессребреничество, благородство и т. д. являлись непременными атрибутами его самоидентификации как интеллигента. До конкретной проповеди (а тем более – действия) дело могло и не дойти, но, благодаря работе над собой в интеллигенте появлялось особое свечение, которое распознавалось и им, и окружающими как код, пароль; определенные ключевые слова и идеи становились своеобразными масонскими знаками, по которым один интеллигент угадывал другого. Поэтому самоидентификация, самоощущение себя интеллигентом являлось главным и основным качеством. Интеллигент мог верить в Бога, но еще больше он верил в правду и неизбежность своей миссии, и если интеллигент становился священником, то он переставал быть интеллигентом прежде всего в собственных глазах.
Религиозный реформаторский ренессанс философии Серебряного века затронул поначалу лишь узкий, тонкий слой мыслителей и литераторов (впоследствии названных декадентами), и религиозные ценности были присоединены к числу интеллигентских уже в советское время, когда Церковь оказалась в загоне и свобода совести заняла особое место в пантеоне ценностей ищущих выхода из мировоззренческого тупика советских интеллигентов.
Но для того чтобы русская интеллигенция превратилась в советскую, было необходимо, чтобы проповедь свободы, справедливости и народолюбия воплотилась в жизнь. Или – попыталась воплотиться. Но похож ли советский интеллигент на российского, дореволюционного? И да и нет, как две версии одного и того же способа отношения к действительности, разнесенные во времени. Ибо советский интеллигент, скажем, образца «оттепели» и застойного периода, был просвещенный, мыслящий профессионал, неудовлетворенный собой и жизнью, но благодаря выплачиваемой ему государством зарплате (которую в застойные времена презрительно именовали «пособием по безработице») обладал досугом, достаточным для того, чтобы свое чувство неудовлетворенности воплощать в разговоры о необходимости просвещения, свободы и справедливости для «опять обманутого народа».
Обозначенная временнбя координата – вновь 60-е годы, но уже ХХ столетия, хрущевская «оттепель» и т. п. – неслучайна. Ибо до этого времени ни политический режим, ни уровень самосознания людей интеллигентских профессий не допускали массового существования людей с интеллигентской избыточностью – проповедь свободы и справедливости была, с одной стороны, запрещена, с другой – невозможна, так как в обществе еще не созрела уверенность в том, что осуществленное после революции не есть то самое, о чем русские интеллигенты классического образца мечтали в ХIХ веке.
И то состояние растерянности, полной дезориентации, в котором оказалась российская интеллигенция после революции (и до «оттепели»), во многом совпадает с растерянностью и дезориентацией постсоветской интеллигенции сегодня. Вторая попытка воплотить идеи интеллигентской избыточности опять привела к удивительно похожему результату – интеллигенция оказалась ненужной. Общество недвусмысленно дает понять это, не считая возможным и необходимым для себя поддерживать не просто профессионалов и интеллектуалов, прагматическая необходимость в которых самоочевидна, а тех, для кого главное в утверждении ценности справедливости и свободы для народа, который, получив (со всеми возможными оговорками) свободу, кажется, уже не нуждается в проповеди того, что пусть криво и плохо, но все же воплотилось.
«Несправедливо!» – когда открыто, когда молча вопиет современный интеллигент, ибо хорошо помнит, как он страдал от унижения не только себя, но и народа «проклятой советской властью», как он читал, думал, спорил, горел, как участвовал в первой защите Белого дома, как волновался, переживал, готов был пожертвовать своей карьерой (а иногда и жертвовал)! И чем все это кончилось? Не «за что боролись?» звучит рефреном в его душе, а «зачем я читал эту груду книг, зачем пытался быть с веком наравне, зачем работал над собой, зачем тратил жизнь в бесконечных спорах, зачем пытался соответствовать чему-то, что так же трудно определить сегодня, как это было трудно определить и век назад?». Постперестройка требует прагматиков-специалистов очень узкой ориентации – банковское дело, финансы, торговля – и отсекает любую избыточность как атавизм. Спрос на современное искусство, литературу катастрофически падает. Типично «интеллигентские качества» не просто не нужны, а мешают, как невидимый порог, перешагнуть через который, однако, до сих пор для многих невозможно. И даже если представить себе, что рынок и реставрируемые капиталистические отношения породят новых меценатов и государство сможет больше денег выделять на культуру, то все равно поддерживаться будут профессионалы, а не тип жреца прогресса, мученика идеи, каким был типичный интеллигент. Несправедливо?
Но не является ли изначально интеллигентская справедливость очередной прекрасной иллюзией, неизменно исчезающей при попытке воплощения? Рассмотрим религиозную версию ответа. Миром, земной жизнью правит не справедливость, а функциональность. И справедливость на земле в лучшем случае присутствует как потребность души, как одна из возможностей, как один из вариантов ответа. Но царство справедливости на земле невозможно – это как бы одна из тех тривиальных истин, которые может отрицать только тот, кто ослеплен и одновременно неудовлетворен земным, так как требует от него того, что может дать (а может и не дать) только небо.
Но посмотрим на эту ситуацию и с другой стороны: так уж несправедливо обошлась жизнь с русским интеллигентом? Если он был адептом, жрецом символической (в достаточной мере иллюзорной) идеи царства свободы и справедливости, то почему он должен существовать и тогда, когда его миссия завершена, а ни пенсия, ни выходное пособие в виде непрерывного чествования былых заслуг не предусмотрены обществом, в котором эти идеи воплотились? Интеллигенция была посредником, медиатором между народом, который ею воспринимался в достаточно мифологизированном виде, и государством, которое, как ни странно, всегда более трезво подходило к своему народу (и в том числе к самому себе), чем российская интеллигенция. Народ – это и есть истина, то есть он тот и таков, какой есть. Он не лучше и не хуже ни одного народа, но надеяться на то, что положенная к его ногам свобода сделает из него жар-птицу, одаривающую любого, кто ее освободит, наивно. Достаточно будет, если, в соответствии с уже другой сказкой, он не превратится в злого и обиженного джинна из бутылки, который первые сто тысяч лет обещал за свободу полмира, а затем, устав ждать, поклялся отомстить именно тому, кто первый его освободит. Кстати, такой вариант тоже не исключен и куда более истинен, чем сказка о гадком утенке и прекрасном белом лебеде.
Но можно поставить вопрос и более жестко. И, не беря под сомнение благородство, подвижничество, мессианство российского интеллигента, поразмышлять на тему, что было причиной его вышеназванной избыточности и неудовлетворенности. Да, ответ в виде «вины перед народом», «больной совести», невозможности наслаждаться сытой жизнью, когда другие голодают, – не только известен, но и правомерен. Но правомерно и сомнение: а не есть ли его неудовлетворенность часть чисто психологической ущербности, своеобразного комплекса неполноценности? То есть мне плохо, потому что я не умею радоваться жизни, так как требую от нее невозможного, требую от нее той полноты, которая невозможна, а в качестве оправдания (и в соответствии с неумением справиться с собственной неполноценностью и иллюзорностью своего сознания) ставлю акцент на внешних обстоятельствах, которые-де и виноваты в том, что мне плохо? Цена подвижничества при этом не уменьшается, но может измениться оценка того, что происходит сейчас с российской интеллигенцией.
«Что же стоит за всем этим? – пишет Вениамин Иофе в статье “Воды жизни”. – Не найденные в вещественной жизни две великие составляющие человеческого бытия, две координаты существования: вверх, к источнику Бытия в неприятии несвободы, и в мир, к человеку в неприятии несправедливости»1.
Свобода и справедливость – две разные координаты. И осуществление одной отнюдь не означает осуществления другой. Революция 1917 года попыталась воплотить справедливость, для чего и лишила людей свободы, что оттолкнуло от нее интеллигенцию. Перестройка дала свободу, но справедливость – не прицепной вагон, поезд прошел, и, сколько ни вглядывайся в скрещение путей, другого состава не будет. Можно еще долго толкаться на пустой платформе, оглядываться назад – прошлое невозвратимо, с этим надо как-то смириться.
Можно по-разному оценивать деятельность российской интеллигенции. Как 1) «мавр сделал свое дело»; 2) отрицательный опыт – с положительной моралью: не строй себе Царство Божие на земле; 3) неумение жить, возведенное в принцип жизни или благородный способ компенсации собственной неполноценности; 4) печальный, по-человечески очень понятный уход со сцены уникального человеческого типа, который вдруг стал всем ненужен, как старик со своими рассказами о боевой юности. И все это вместе может означать действительно новую эпоху, в которой, быть может, меньше будет прекрасных иллюзий, но больше социальной трезвости. Российская интеллигенция ознаменовала собой один из лучших, творчески насыщенных, благородно-прекраснодушных периодов истории России, и даже если ее проводы на пенсию оказались несколько скомканными, если не все интеллигенты смогут переквалифицироваться в профессионалов и интеллектуалов и не всем «на их закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной», как не вспомнить строчки: «не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были».
Дон-Кихоту нужны не ветряные мельницы, но истинное персонифицированное зло, и единственное, что может воскресить, призвать, востребовать к жизни уникальные свойства российского интеллигента, – так это новая деспотия, которая, вместе с так и не наступившей справедливостью, отнимет и жалкие, но все же дорогие плоды свободы. Но стоит ли продавать душу в обмен на утрату главной составляющей своей исторической миссии. И все это вместе Россия – непредсказуемая страна, и что для нее истина и свобода без справедливости? Неправда?
1 Иофе В. Воды жизни // Вестник новой литературы. 1992. № 4. С. 299.
1994