Порно разного возраста
Порно разного возраста
Какой кайф читать порнуху, когда тебе шестнадцать, вокруг грязно-перламутровые советские сумерки свободы и порнуха рифмуется не со стриптиз-баром, а с чернухой и антисоветухой и столь же прекрасна, как они, потому что запретна и синонимична неведомому будущему. Тем более если это не простодушный fuck в исполнении Эммануэль, а интеллектуальное порно, то есть секс на прочном пьедестале писателя-новатора, легитимирующего эротику в качестве аргумента борьбы за отмену цензуры и бунта против пошлости, что-то вроде «Лолиты» и «Тропика Рака».
Ну а если читатель уже давно не восторженный онанист, подверженный припадкам юношеской меланхолии и мизантропии, все, что можно, уже прочитано, любое наслаждение проблематично, напоминает щекотку и поверяется усталостью и сомнением, и чтение давно не удовольствие, а игра, в которой можно выиграть, обменяв инвестиции внимания на символический капитал, но можно и проиграть? Что тогда для него сборник французской маргинальной прозы первой половины XX века «Четыре шага в бреду», состоящий из повестей Пьера Луиса «Дамский остров», Луи Арагона «Лоно Ирэны», Жоржа Батая «История глаза» и романа Жана Жене «Кэрель», переведенных супружеской парой Вячеславом Кондратовичем и Марусей Климовой в качестве эротико-семейного подряда? Воспоминание о сексуально озабоченном отрочестве и возможность проверить, так же ли откликаются душа и тело на те струны, что задорно и тревожно звенели когда-то? Потому что проза бывшего сюрреалиста Арагона (впоследствии основоположника французского соцреализма), Луиса, знакомого российскому книгочею разве что по фильму Бунюэля «Этот смутный объект желания», снятому по его роману «Женщина и паяц», и, конечно, хрестоматийно известный текст властителя дум правоверных постмодернистов Батая – это кондовая, чистая (в плане соответствия жанру) порнография.
То, что жанр указан точно, доказывает и история выхода книги в свет, от публикации которой отказалось несколько престижных издательств, а согласилось только что возникшее издательство «Гуманитарная академия», решившее завоевать книжный рынок намеренно брутальным жестом. Что, однако, не предотвратило канонического бунта наборщиков типографии «Печатный Двор», отказавшихся было набирать все эти многочисленные вульвы, в которые настойчиво проникают не менее многочисленные пенисы, члены, фаллосы (все возможные синонимы коитуса и гениталий, от медицинских до простонародных, использованы изобретательными переводчиками) в комбинации с пальцами, носами и языками, и успокоенных только письмом главы петербургского Союза писателей Михаила Чулаки, авторитетно подтвердившего, что в кадре культура, культура и еще раз культура. Что это – рекламный трюк издателей или рецидив цензуры, напоминающий зарю перестройки, начало которой положили не столько горбачевские реформы, сколько утверждение, что в СССР секса нет? Скорее и то и другое. Патриотизм, расцветающий прямо на глазах махровым цветом, архаичен, убийственно серьезен и целомудрен по определению. Патриотизм асексуален, потому что отказывается делить власть с природой; для него секс-шоп – конкурент, а не союзник. Хотя армия, монастырь, принадлежащий католической или, по словам поэта, трижды краснознаменной, имени В. И. Ленина, Русской Православной церкви, как, впрочем, и любая иерархическая структура, привлекательны для порнографа, присваивающего власть сакрального.
Поэтому место действия романа Жене – портовый город, а главные действующие лица – моряки, контаминация армии и монастыря в ее гражданской версии. Как пэтэушник из новостроек, молодой моряк Кэрель, возбужденный жаждой убийства и гомосексуального соития, инспектирует городские общественные туалеты и, предварительно расстегнув ширинку, оставляет на стене одну и ту же фразу: «Молодой человек, проездом в Бресте, ищет красивого мальчика с красивым членом». И, понятное дело, находит то, что искал. Но Жене, вор и революционер-радикал, член «Черных пантер», большой друг Арафата и Советского Союза, поклонник Достоевского и Пруста, вошедший во французскую литературу из дверей тюрьмы, где отбывал пожизненное заключение сразу по 16 статьям Уголовного кодекса, не просто предшественник Харитонова и Лимонова. Его проза, сочетающая маньеризм с блатным жаргоном, – точное обозначение исчезающей власти традиционной литературы, для обновления которой потребовался герой-маргинал. И конечно, Жене не порнограф.
Сказанное не означает пренебрежительного и брезгливого отношения к порнографии. Порнография – патентованное средство для пусть недолговечного, почти мгновенного освобождения от груза будущего, и прежде всего – от страха смерти. И присвоение настоящего. Увы, кратковременное. То наслаждение, что кончается, по заверениям Стерна и Пушкина, болезненными содроганиями (им виднее), плохо не своей болезненностью, а тем, что кончается. Или превращается в дурную бесконечность, как действие в романе Луиса «Дамский остров», смысл которого вполне точно идентифицирует заключительный абзац королевского декрета, воспроизведенного на третьей странице романа: «Блуд, бесстыдство, адюльтер, инцест и прочие формы разврата (за исключением насилия) разрешаются законом во всех местах и между любыми лицами».
Ну и что, спросит читатель, утомленный рутиной предсказуемых взаимоотношений пениса и влагалища, имеет ли смысл продираться сквозь частокол однообразных соитий? Имеет, если необходимо убедиться, что порнография – это вариант утопии, а циник – разочарованный романтик, мстящий иллюзии, им же созданной, за ее недолговечность. Как Арагон, прежде чем искать спасения в объятиях Эльзы Триоле, попытался отомстить леди Нэнси Кунар за выказанное ему пренебрежение, описав в рассказе «Лоно Ирэны» ее «лоно», совершенно неотличимое от лон других Ирэн, Элен и Анет. И это неслучайно – привлекательность порнографии (описывающей, в отличие от эротики, отношения не людей, а органов, то есть женского и мужского в их предельной и потому волнующей абстракции) в ее имперсональности. То есть в возможности освободиться от психологичности, обменяв ее на универсальность. Хотя Батай, что не удивительно для человека, по сути дела не выходившего за пределы библиотеки, в «Истории глаза» прежде всего делает акцент на эротике насилия и полагает порнографию инструментом защиты от тоталитарной утилитарности.
Симптоматично, однако, что почти все собранные под одной обложкой порнографы относительно молодые люди, что-то около 30. А что дальше происходит с порнографом, о чем он пишет, повзрослев? Об этом дает представление последняя книга Виктора Ерофеева «Энциклопедия русской души». Если герои его ранних вещей всем остальным напиткам предпочитали коктейль спермы с кровью и среди центральных эпизодов всегда присутствовало описание того, как тугая струя мочи, заблаговременно накопленной героиней, с божественным звуком соединялась с фаянсовой вазой унитаза, то в «Энциклопедии» секса, как некогда в СССР, уже нет. Книга эссе более всего напоминает вариации на тему известной пушкинской фразы «Догадал меня черт родиться в России с умом и талантом». Множество инвектив – справедливых, остроумных, банальных, архаичных – должны подтвердить предположение, что в России жить отвратительно, а вне ее невозможно. При чем здесь секс и порнография? Не случайно, однако, большинство упреков традициям русского бытования носит эстетический и физиологический оттенок. От русских, которых встречает герой, вне зависимости от пола дурно пахнет, они неопрятны, плохо одеты, постоянно потеют, на заднице у них прыщи и пятна, девки визжат, потому что они не cool, а все вместе обозначает одно: не возбуждает Россия Ерофеева, потому что Россия для него – огромная дебелая баба с эрогенной зоной в виде Красной площади. Она может нравиться или не нравиться, но оплодотворить ее alter ego автора не в состоянии. «Красная площадь – проверка на вшивость. Если она вам нравится – значит, вы стопроцентный мудак. Если не нравится – значит, вы тоже стопроцентный мудак. Заколдованное пространство». То есть мудак – импотент. Так место порнографии закономерно занимает эротика и занимательная историософия.
1999