Пути детской книги*

Пути детской книги^*

…Педагогики руководства детским чтением я сейчас касаться не буду, но обращаю ваше внимание на колоссальную ее важность…

Что нашла революция и перед чем мы еще и сейчас находимся в качестве традиционной детской книги? Уже стало знаменитым до появления в свет нас с вами и наших убеждений то положение, что нет ничего более приспособленного для детского возраста, чем сказка.

Происхождение детской волшебной сказки, в главных ее частях народной сказки, нам очень хорошо известно. Это первоначально были анимистические мифы, являющиеся основой религиозных воззрений первобытного или полупервобытного человека. Они содержали в себе не только мифические натуралистические представления о мире и его законах, но и необычайно стародавнюю, иногда десятками тысячелетий отдаленную от нашей эпохи мораль. Оригинальным является то, что эта необыкновенно ветхая форма человеческой литературы, постепенно приобретшая миниатюрный характер и превратившаяся в литературную игрушку для детей, обладает большим обаянием не только для детей, но часто даже и для взрослых…

Я отсюда не делаю вывода, которого вы, может быть, ожидаете, что народная сказка должна впредь являться основным, главным или хотя бы важным элементом детского чтения. Вовсе нет. Я, наоборот, перейду сейчас к опровержению этого положения, но я хочу этим сказать другое. Я хочу сказать, что мы сейчас, поскольку мы будем создавать литературу для маленьких детей, для детей младшего возраста, не должны ни в коем случае пугаться того, что мы будем говорить на таком языке, как если бы мы не побеждали природу, что мы здесь будем говорить на таком языке, в котором эти звуки анимизма, всякие элементы антропоморфизма, говорящие животные и вещи будут появляться. Есть или были — кажется, они исчезают — суровые педанты реализма, которые считают, что это значит обмануть ребенка, если рукомойник будет говорить с ним, что ребенок будет на веки вечные под этим влиянием, и, когда он будет инженером, он будет думать, что машина может, разинув одно из своих отверстий, его выругать. Это, конечно, вздор. Никакие анимистические фантазии навеки не останутся у ребенка потому, что он читал такую вещь, но это не доказательство, что мы можем брать сказку за основу детского чтения, сказку народную, которая составляла обыкновенно в качестве нянюшкиной сказки, рассказанной или прочитанной, или бабушкиной сказки, там, где никакой няньки не было, главное воспитательное средство не только ребенка городского, но и ребенка деревенского.

Редко кто на всем протяжении земного шара вырастает без сказки…

На фоне народной сказки — я не говорю, что из народной сказки нельзя кое-что выбрать, может быть, можно выбрать более или менее соответствующее, но с величайшей осторожностью, через очень густое сито, — на фоне этой сказки воспринимается художественная сказка, где мы находим вещи весьма приемлемые, ну, скажем, Пушкина, Аксакова или Ершова у нас или таких больших мастеров сказки, как Андерсен, Музеус, Гофман, — великих художников и классиков сказки. Если мы хотим у классиков учиться, то у них можно учиться…

Буржуазия занималась не только соответственной переделкой этого богатого феодального фонда сказочной литературы — она создала для детей, и главным образом для детей старшего возраста, своего рода великую по количеству и временами блестящую по качеству авантюрную литературу. Вы знаете, что буржуазия на заре своей была исключительно авантюристическим классом, что купец был путешественник и разбойник, что торговый капитал обладал огромной смелостью, огромным умением рисковать ради приобретения, — тот могучий капитал, которому посвятил несколько страниц Коммунистического манифеста его величайший враг Маркс, признавая, какие изумительные страницы мировой культуры капитал вписал в историю человечества. Вот этот заказ завоевательного духа, умение выйти сухим из воды, использовать обстоятельства — он и является основным духом, животворящим этот авантюрный роман, начиная с самого раннего его появления, с предшественников Робинзона Крузо и самого знаменитого Робинзона, через всех Майн-Ридов и Куперов до современного Киплинга и Джека Лондона. И когда мы присмотримся к основным чертам этого романа, этой авантюрной повести, мы невольно замечаем и для нас очень приемлемые черты. Мы должны создать нечто подобное (я потом скажу, в каком духе), ибо этот дух предприимчивости, эту смелость, это глобтроттерство, эту следопытскую жилку, все это и мы очень хотели бы воспитать в наших детях, все это и нам в высочайшей степени нужно.

Но все эти романы, почти без всякого исключения, пропитаны колониальным духом. Начиная с его зародыша, Робинзона, дело сводится к чувству себя хозяином, к глубоко кулацким инстинктам, к беспощадному отношению как к низшим, так и ко всем вообще противникам, которые пересекают дорогу, а в особенности колониальным народам…

…И мы должны противопоставить этому свой дух, разумеется, дух не жиденького гуманизма мелких мещанских добродетелей и всякого рода народнического идеализма, нам нужны также и предприимчивость, и храбрость, и даже беспощадность, но взятые в других рамках, в других условиях. Я об этом буду говорить еще дальше.

Другой полосой, чрезвычайно важной для детской литературы, на которую мы непременно должны опереться, которую мы должны освоить и развить, является технико-изобретательский роман. Другая сила буржуазии, уже промышленной, заключалась именно в ее химико-технической изобретательности — в гениальном умении, которое проявила буржуазия и ее инженерия в деле покорения природы человеческой воле. Конечно, буржуазия при этом, как вы знаете, создала то коренное противоречие, которое лежит в основе капитализма и которое выражалось не только во власти капиталистов над рабочими, но и во власти машин над человеком. Мы не хотим ни того и ни другого. Мы в нашей литературе не найдем, наверно, ни одного писателя, который захотел бы прославлять капиталистов и капитанов индустрии в качестве естественных вождей человечества, но вот машиномаляйство может возникнуть. Такого рода стремления посмотреть на технику как на самостоятельное чудо и на машину как на счастливого наследника самого человека нам не могут быть не чужды, наш социалистический подход иной, но значит ли это, что мы можем ослабить стремление ребенка знакомиться с этими чудесами науки, ослабить его собственный изобретательский дух, его пытливое желание проникнуть в дальнейшие чудеса, которые раскроются при дальнейших наших победах над пространством, временем, материями и т. д. Конечно, нет. И Жюль Берн, нуждающийся в некотором обновлении, и в особенности Уэльс, очень интересный, тонкий и многообразный писатель, к которому, конечно, нужно отнестись с известной осторожностью, дают нам образцы такого романа, который должен быть воспринят нами и распространен среди детей соответствующего возраста, конечно преломившись сквозь соответствующую призму нашего времени, наших классовых целей, нашего строительства. Далее, довольно часто мы встречаем на своем пути мелкобуржуазный гуманистический и иногда даже революционный роман, ну, скажем, некоторые вещи Диккенса, во главе со знаменитым Оливером Твистом — они более или менее приспособлены и весьма увлекательны для детей, — некоторые романы Гюго, в особенности когда они облегчены от слишком больших тирад умствующего характера, и целый ряд других писателей. Мы их чувствуем близкими себе. Мы их сейчас издаем для чтения взрослых, правда, с известными комментариями, и рекомендуем как близких нам писателей.

Беда мелкобуржуазных гуманистов, иногда восстававших против неправды мира с громовыми речами, вооружившись большим гневом, — беда их заключалась в том, что они, как мелкобуржуазные писатели, половинчаты. Если ими и можно пользоваться, то при известных лишь условиях педагогического руководства, может быть, в известных только пределах, но никоим образом не признавая их произведения за литературу, соответствующую нашему времени, но за такую, к которой приходится прибегать, поскольку мы своей, вполне соответствующей литературы в достаточном количестве еще не имеем.

Я очень часто у самых передовых товарищей, комсомольцев, руководителей детским чтением, вижу некоторое пристрастие и некоторую большую снисходительность к этим полуреволюционным писателям, которые обладали и большим талантом и большой писательской культурой. Но все-таки нельзя не предостеречь от того, чтобы не впасть в слишком большое пленение этими писателями. Это же относится, между прочим, и к нашим писателям и к нашей литературе. Можно назвать, к примеру, хотя бы В. Г. Короленко. Рассказы Короленко чудесны по форме, доступны ребенку, и было бы смешно сказать, что такие талантливые и благородные образцы произведений, как произведения Короленко, не нужно давать детям в том возрасте, когда девочки и мальчики начинают понимать Короленко. Но Короленко, выражая благородное негодование всякой человеческой неправде, имел в основе такие положения, что человек есть прежде всего человек, что во всяком человеке есть искра божия, что и к врагу нужно относиться с любовью, что нужно как можно скорее прийти к благорастворению воздухов и все прочее. При этом он забывал, однако, или не понимал, что путь, которым можно прийти к благорастворению воздухов, — это путь боевой и что всякая мечтательность по части торжества гуманных начал, если она не толкает нас на беспощадную борьбу с эксплуататорами человечества, нехотя превращается в измену своему знамени, в потворство силам, господствующим в настоящее время в мире. Вот почему вся эта группа литературы, о которой я говорю сейчас, т. е. лучшее, что мы находим в литературе прошлого, должна быть допускаема как детский материал для чтения, но с сознанием того, что это временно, что как можно скорее это надо заменить литературой современной, столь же художественной и глубокой, но более выдержанной, и что, поскольку мы ее допускаем, нужно ее допускать с известным отбором и с известным руководством. Кроме этого, существует в традиционной литературе, которую нашла революция, бесконечное количество просто буржуазного хлама. Сюда относятся, с одной стороны, такие буржуазные произведения, которые прямо, открыто, навязчиво стараются продиктовать детям свои добродетели, свое понятие о добре и зле, но гораздо больше таких, которые делают это прикрыто и искусно.

Каковы задачи, которые стоят перед нами сейчас?

Задачи наши, товарищи, говоря принципиально, чрезвычайно легки, потому что мы живем в необыкновенное время, во время поразительной яркости, гигантского размаха жизненных сил, во время поистине сказочное. Но беда заключается в том, что видеть размах этого времени могут только люди, которые хотят и могут видеть. И больше всего таких людей в пролетариате, и меньше всего таких людей в пролетариате, которые способны выразить это в литературе. Придет время, когда пролетариат даст не только густые фаланги пролетарских писателей, но даст фаланги пролетарских писателей, обладающих необходимыми свойствами, чтобы сказать о себе свое собственное слово…

В прежние времена очень боялись политики для детей, боялись потому, что разумели под этим революционные идеи, которые считались опасными и для взрослых, и боялись, как бы ими не заразить маленьких детей. Боясь всякого движения вперед, потому что не хотели иметь новых врагов, родители с нежным сердцем боялись, чтобы дети не свихнулись на опасный путь протеста против существующего.

А кроме того, что это была за политика? Смесь хищничества, плутовства и крохоборства. Совершенно понятно, что в странах высокой буржуазной культуры — в Германии, Франции или Америке — к слову «политик», «политисьен», «политишен» относятся как к ругательному слову. Это почти то же, что «мазурик».

Но как это может быть сравнимо с нашей теперешней политикой?

Наша теперешняя политика это есть вопросы колоссальнейшего жизненного строительства, вопросы техники, вопросы изобретательства, индустриального развития, пересоздания производственной жизни в городе и деревне, вопросы, которые уже сами по себе представляют целую гигантскую лестницу, каждая ступень которой для детей полна невиданных положений, рассказов, очерков до безграничности. Эта стихия может захватить человека с малых лет, когда он только вышел из колыбели, и держать под своим обаянием до седых волос. Это научно-техническая линия даже в буржуазных странах обладает той особенностью, что она, будучи глубоко реалистичной, связанной с наукой, наукой конкретной, с наукой точной, в то же время окружена атмосферой мечты фантастики, фантастики почти безудержной, но которая все-таки никогда не отрывается от научной почвы даже в своих самых головокружительных полетах. Здесь царство человеческого творчества, а у нас, в нашем социалистическом строительстве, мы соревнуемся еще и за то, чтобы сделать эту волшебную силу науки и техники основой счастья людей, против тех, кто держит в плену эту волшебницу и красавицу науку, чтобы творить из нее военное дело и закабаление народов. Под этим углом зрения вы сразу видите, сколько копошится перед вами неисчислимых сюжетов, — нужно только понять эти вопросы и подойти к ним с талантом. При этих двух условиях и действительно настоящем понимании пафоса нашей индустрии, нашей пятилетки вы имеете совершенно безграничное количество сюжетов, которые можно трактовать с любой степенью технической насыщенности — от простейшего мультипликационного эскиза для детей, в котором вы знакомите в самых общих чертах, подводите только к этому миру изумительных вещей, до беллетристики, граничащей уже с настоящей научной книгой, где в форме связного рассказа, нанизанного на определенный сюжет, вы даете, как это дается во многих книгах в американской литературе, самые настоящие знания того или другого производства и т. д. И все это для нас гораздо легче, потому что там это есть все-таки только делячество, как бы оно ни было гениально научно и глубоко, а у нас это есть еще и великая идеалистическая, по-своему практически-идеалистическая борьба.

Далее вопросы нашей пропаганды — и внутренней и внешней. Колониальное движение было почвой, на которой возник по-своему блестящий колониальный авантюрный буржуазный роман. А мы? Мы от колоний отказываемся, от завоевательной авантюры отказываемся, отказываемся от конквистадорства, но отрезаем ли мы себя этим от окружающего мира, от этих пленяющих наше воображение отсталых народностей, мировых трущоб? Эти отсталые народности, эти трущобы мира — они привлекают наше внимание острей, чем внимание буржуазии, но они привлекают наше внимание как пропагандистов общечеловеческого движения за социализм. Наш следопыт — это человек, который проникает всюду и должен проникнуть всюду для того, чтобы будить дремлющие силы природы и организовать человеческую энергию, но все это для блага тех, к кому мы обращаемся. То, что в отвратительном, елейном евангельском тоне старались проповедовать культуртрегерские вояжеры, то самое для наших товарищей, которые проникают как краеведы или как организаторы во всевозможные концы нашего Союза или едут за границу с различными миссиями, является величайшим делом призыва народов к объединению. Опять-таки какое неиссякаемое количество диктуемых действительностью сюжетов! Колониальный роман получает совершенно иной характер, точно так же, как роман военный, вообще роман исторический и историко-военный. Мы с новой точки зрения можем пересмотреть все эпохи, всюду прослеживая борьбу классов за человеческое освобождение, борьбу наших предшественников, память о которых никогда не должна умереть. А самый непосредственный конфликт рабочего класса, пролетариата с господствующим классом — разве не представляет гигантское количество возможностей?

И вообще говоря, всякая литература только тогда приобретает свою настоящую прелесть (здесь я расхожусь даже с некоторыми пролетарскими защитниками в слишком узком понимании реализма), когда она сопряженас мечтой, когда она выводит нас за пределы действительности. Разве нам это страшно? Я очень хорошо помню, как боялись, и, может быть, по праву боялись, что вот мы, коммунисты, советские люди, засушим ребенка, что мы подойдем к нему с мерилом взрослого человека, делового человека, практика и потому глубоко прозаически. И разве не говорил Ленин, что революционер, которому чужда мечта, не заслуживает названия революционера? И эта мечта, где главным образом ее место? Конечно, она должна быть и у каждого члена сельского исполкома, и у каждого нашего хозяйственника, у всех, начиная с рабочего у станка. Она должна быть всюду. Всюду каждое реальное дело должно быть далеко освещено цепью наших планов, которые упираются в сияющую даль торжества подлинной человечности.

И где больше всего это должно сказываться? Это должно сказываться больше всего в нашей литературной прозе и в нашей поэзии, но, к сожалению, оно там пока еще не сказывается. Это, разумеется, свидетельствует о том, что наши писатели идут не по совсем правильному пути. Мы создаем писателей не только для того, чтобы они рассказывали о всем и всяческом, что происходит в мире, чтобы они показывали не только действительность, как она есть, а мы еще хотим, чтобы они показывали, какой действительность должна стать, и нельзя, конечно, не пожалеть о том, что у нас очень еще мало утопических романов не только для взрослых, но и для детей особенно.

Недавно на одном собрании писателей марксистские критики говорили о путях развития утопического романа, говорили, что утопический роман очень важен для воспитания детей. Один критик тогда и сказал, что на утопическом романе далеко не уедешь. Можно написать один-два, может быть, три хороших утопических романа, а потом иссякнешь, начнутся повторения, подражания, трафарет. Что верно, то верно, мы этим грешим. Очень часто встречаешься с явлением, что кто-то написал прекрасный роман в известном жанре, проложил тропу; по этой тропе идет сначала хромоногий, потом безногий, и эта тропа замусоливается до совершенной невозможности ею пользоваться. И с утопическим романом может быть такая беда. Подражатели — это очень большие враги, и если первый подражатель дает только вариант, то последующие подражатели окончательно губят известный жанр или известное литературное открытие. Но это недоверие к утопизму, будто бы сам по себе коммунистический утопизм может быть обильным фонтаном только в очень короткий период, является ни на чем не основанным. Может быть, сразу не удастся создать хороший утопический роман, но что величайшие утопические романы будут написаны в нашей стране, и очень скоро, можно дать голову на отсечение. Тем более что мы будем бороться за осуществление этой утопии. Известно, что аппетит приходит с едой: если хотим показать в кино наше строительство через пять лет, то очень скоро в романе захотят показать время через 200–250 лет, — милости просим, очень приятно!

Далее — совершенно очевидно, нужно приспособить формы изложения детской книги к возрастам. Чем с меньшим ребенком имеем мы дело, тем большая разница получается от каждого года его жизни; здесь поэтому построение читательских лестниц с переходом от менее сложных к более сложным является совершенно необходимым, и эти лестницы могут быть построены только на твердом фундаменте педологических¹ исследований. Это не есть сюсюканье, это приспособление к возрасту. Ребенок не есть маленького роста и недоразвитый взрослый, это совершенно особый организм, особая организация, особого рода восприятие и мышление. Ребенок в высшей степени эволюционен. Ребенок двух лет отличается целой пропастью от ребенка трех лет, а ребенок трех лет — от ребенка четырех лет. Далее уже идет постепенно замедляющийся темп эволюционирования, и чем далее, тем меньше разница. Ребенок 61 года ничем не отличается от ребенка 62 лет.

Затем нужны различные книги для города и деревни. Совершенно ясно, что если детская книга из городской жизни почти всегда интересна и для деревенского ребенка, то все-таки известное создание специальной литературы, которая бы обрабатывала действительность, окружающую деревенского ребенка, конечно, совершенно необходимо. У городского и деревенского ребенка есть своя проблематика, свои инстинкты, свои, может быть, иногда детские терзания, и им навстречу нужно идти.

Ну и в известной степени нам нужно идеологически обосновать разницу литератур для мальчиков и девочек. Я очень далек от мысли, что мы должны специфировать эти полы каким-либо разделением. Я был одним из тех, которые проводили с таким большим напором наше смешанное воспитание, несмотря на многочисленные возражения с разных сторон. Но так же, как, признавая единство рабочей борьбы, мы создаем женотделы, прекрасно понимая, что дело защиты женских прав имеет свои специфические оттенки, которые лучше могут быть защищены женской организацией, так же точно мы должны понимать, что есть целый ряд проблем детского воспитания — особенно когда половые различия девочки и мальчика начинают сказываться, — которые могут быть пропущены в общей литературе, но в предназначенной для девочек должны быть приняты во внимание, потому что та книга, которая ничего не затронет в мальчике, окажется необходимым подспорьем для нормального развития сознания девочки.

В отношении общего вопроса о форме детской книги я с удовольствием отмечаю, что в тезисах по докладу, которые были зачитаны на конференции по детской литературе в Ленинграде², были цитированы слова Белинского, который говорил, что влияние художественного произведения на ребенка должно сказываться не в потертых сентенциях, не в сухих рассказах, не в холодных нравоучениях, а в повествованиях и картинах, полных жизни и движения, проникнутых одушевлением, согретых теплотою чувства, написанных языком легким, цветущим в самой простоте своей. Действительно, великолепное определение, вполне достойное Белинского, и это определение во многих экземплярах, крупными буквами можно делать и в виде плаката и повесить над столами пишущих для детей. Все здесь прекрасно, и особенно последние слова о языке, цветущем в самой простоте своей. И здесь позвольте мне на этом остановиться. Дело в том, что современная Белинскому литература была в большом рабстве у установившихся языковых норм. Мы имели, несмотря на движение литературы вперед, до ее кульминации, до классических форм Пушкина и Толстого, в общем один единый языковый материк. Образовался литературный язык, с которым можно было лишь с трудом бороться, у которого был свой канон, свои уставные правила, и тот, кто отступал от этих правил, про того говорили — он уклоняется от правил литературного языка, и такой человек тем самым числился, и даже правильно числился для того времени, подозрительным писателем-штукарем, ненужным фантазером в области слова. По мере приближения к нашей революции, а это приближение было насыщено капиталистическим началом, начинается колоссальная ломка литературного языка, она продолжается и после революции и развивается даже еще более быстро. Мы имеем огромное, в самом широком смысле слова, творчество. Каждое слово стало живым, текучим, оно стало необычайно гибким. Творческие возможности сделались необъятными. Ко всякому новому слову и словосочетанию мы привыкаем чрезвычайно быстро, оно нас не удивляет, мы делаем из него ходячую монету. Слова кипят в котле, и писатели черпают из этого котла новые краски, создают новые краски. Конечно, это создает некоторую пестроту. Вероятно, придут времена нашей собственной классичности, когда все это приобретет известную твердость, но не только нет худа без добра, но добра больше, чем худа. Опять-таки людям, привыкшим к определенным нормам и правилам, кажется, что это падение языка, что это варварство, что мы отчалили от благодатного берега и не можем приплыть ни к какому другому берегу, но это не так. В такое революционное время, революционное для языка, получается масса нелепостей, шлака и сора, но это потому, что происходит огромная творческая работа. В конце концов сор упадет на дно, а языковая форма будет украшать собой поверхность литературной реки. И то же самое относится к детям, и та школа детских писателей, которая увлекалась детским языком, как таковым, и те, которые переносят в сферу детской литературы новое словотворчество, чрезвычайно полезны в смысле оживления детской литературы. Эта игра со словом, которую позволяет себе на основе некоторой педологической филологии Чуковский, — я не говорю о содержании этих произведений, — и та, которую в последней своей книжке дает Маяковский, — очень хорошие вещи. У ребенка язык не остановился, и нет беды, если он будет употреблять огромное количество слов, которые ему будут приятны, словосочетания, которые ему будут любы, незачем его замыкать в твердые правила языка для взрослых. Надо основываться на изучении языка детей и не бояться в этот язык вносить новаторские приемы. Вот этот блеск… жонглерство словом, когда оно действительно блестяще и мастерски придает острейший интерес к самому языку ребенка, должно считаться правильным приемом. Я еще возвращусь к этому позднее в связи с нашей графикой, но хочется скорее перейти к краткой характеристике того, что нами сделано для разрешения перечисленных мною задач.

Когда после революции робко начала появляться советская детская литература, то по мере ее появления можно было все больше и больше искоренять старый материал, который я старался охарактеризовать в первой части моего доклада. Протест некоторых представителей интеллигентского мещанства базировался, с одной стороны, на привычках к старой литературе, а с другой — на опасении, что новые революционные люди, при их полном непонимании такого нежного цветочка, как детская душа, своим грубым сапожищем растопчут этот цветочек и начнут угощать детей раскаленным железом и т. д. Нужно с печалью согласиться, что они были отчасти правы и что известная такая наклонность угощать этакими стальными клецками детей появилась. Занявшись с жаром этим делом, с энтузиазмом, достойным лучшей участи, но без умения, мы очень часто действительно создавали, и как будто распространяли, и как будто даже хвалили такие произведения, в которых ничего художественного на самом деле не было.

Но создавать не художественную детскую литературу для детей, конечно, противоречие в самом определении. Но это продолжалось недолго, и если продолжается сейчас, то сейчас уже продолжается как грех, как неудача, как вещь осужденная. Для всякого ясно, что опору детской художественной литературы мы должны искать в глубочайшем понимании, что такое художественный эффект вообще и чем вообще больше должно располагать произведение, чтобы производить такой эффект на детское сознание.

В тезисах доклада Ленинградской конференции отмечено, что в нашей современной детской литературе «мораль подана крайне грубо». Всякий, кто знает нашу современную литературу, скажет, что это совершенно верно, но надо задуматься насчет того, почему это так. Дело в том, что вводить социально-политический элемент или в этом смысле мораль, общественно-моральный элемент в книгу для маленьких читателей — вещь до крайности трудная. Как только вы этот элемент введете как таковой, т. е. не растворив его в образах, так вы получите тот недостаток, о котором говорится здесь как о грубой морали, и это будет противоречить нашим задачам, это будет лишать ребенка всего его интереса к книге. Недаром Белинский, а за ним Плеханов говорили, что как только общественно-политическая мораль выступает из-за образа и непосредственно напирает на читателя, то и у взрослого падает интерес; что же можно сказать о ребенке? Вы берете социально-политическую истину, общественно-моральный тезис, претворяете в норму поведения или разделяете на норму понимания ребенка и стараетесь вложить его в живой образ так, чтобы он был интересен ребенку, — задача почти совершенно непосильная. Я не хочу сказать этим, что — знаете, не будем стараться давать детям дошкольного возраста социально-политическую, общественно-моральную литературу. Нет, давайте будем стараться, но будем помнить, что это необычайно трудно и что даже талантливому человеку это один раз удается, а второй раз нет, а у менее талантливых людей будет гораздо больше неудач, так как это необычайно трудно. На утешение нам должно быть то, что мы создали прекрасную детскую книгу, в которой графика, иллюстрация играют главную роль. Ведь в чем сила графики? Она, в отличие от живописи, представляет собой род литературы, это иллюстративный жанр: может быть, украшающая графика — это иное дело, но я говорю о графике, имеющей определенное содержание. Графическими средствами можно, как и иероглифами, наглядно рассказать любую вещь. А наша графика находится сейчас в цветущем состоянии, мы переживаем высокий уровень развития графики, она занимает сейчас едва ли не первое место в Европе, и одной из пружин, поднявших графику на такую высоту, является неграмотность нашей страны и наше внимание к детской литературе, хотя очень часто жалуются еще и теперь на недостаток этого внимания. Наша графика получила огромный плакатный заказ, как нигде в мире, и огромный детский книжный заказ, детский иллюстрированный заказ, и не удивительно, что, например, иностранная критика, говоря о нашей детской книжке, отмечает прежде всего эти достоинства ее графической стороны.

Ну а это уже кое-что. И для маленьких детей, как для неграмотных людей, этот род разговора образами, не литературно-словесными, а образами рисования, есть большое достижение. Я не хочу этим сказать, что мы не должны стремиться к высокому идеалу создания вполне детской для пятилетнего мальчика или девочки политической книжки, беллетристики, но это чрезвычайно трудно, и пусть утешением для нас будет то, чего мы уже достигли.

Я уже говорил относительно большой помощи, которую мы в этой книжке для маленьких детей получаем также от этих фокусов с языком, и я сам большой друг этих фокусов с языком.

Когда ты говоришь с маленьким ребенком — в известном разрезе это верно и для более взрослого, может быть, мне удастся и этого коснуться, — повторяю, когда ты говоришь с маленьким ребенком, ты должен его заинтересовать, глубочайшим образом заинтересовать. Ведь даем же мы самому маленькому грудному ребенку блестящую или ярко окрашенную и гремучую вещицу, а не первую попавшуюся реалистическую вещь, потому что первая попавшаяся вещь не поднимет в нем интереса, не поднимет тонуса его жизни, не выведет его из обычного состояния, не заставит сосредоточиться на чем-то ярком. И вот я считаю, что, когда вы хотите говорить с маленьким ребенком дошкольного возраста, вы обязаны заинтересовать его яркостью вашей фабулы. Ведь мы не порицаем наших прекрасных иллюстраторов, сделавших очень много для нашей детской книги, что они не занимаются фото-монтажем, что лучше ту же курицу или петушка просто сфотографировать и дать в виде фотографии. Это есть реалистическое воспроизведение, но каждому приходит в голову, что это для ребенка бледно, это тускло, это его не заинтересует; нужно больше красок, больше упрощенности линий, нужно, чтобы это его как-то захватывало. То же самое и в том лаконическом тексте, который мы даем ребенку. Мы не можем расписывать и сочинять больших томов, мы не можем требовать, чтобы он прочел две-три строчки подряд на одну тему. Мы должны быть чрезвычайно лаконичны, он даже сам не читает, ему читают или он читает по буквам, и для того, чтобы ему прочесть четыре строчки, ему надо затратить так много труда, как мне, например, прочесть целый том. И нужно, чтобы в этих четырех строчках было что-то яркое и выразительное. Так вот по поводу жонглирования словами — в чем заключается здесь новизна? В попытке, очень талантливой и нужной попытке занять у самого ребенка из его собственного словотворчества то, что ему действительно нравится, изучить, чем интересуется ребенок в области слова, и на основании этого художественного и педологического изыскания строить художественное произведение. Это будет язык для детей. Создан он или нет? Создан, и сколько бы ни говорили наши молодые товарищи, но Чуковский… сделался настоящим любимцем миллионов детей, и если бы мы ему не мешали, он завоевал бы еще больше. Это не подлежит никакому сомнению, а поэтому у него нужно учиться… нам нужно знать, как говорит и понимает крестьянский ребенок, как говорит и понимает какой-нибудь уральский и пролетарский ребенок, который думает несколько иначе, чем другие, имеет свои слова, свои образы. Нам нужно изучить освобождение ребенка от детского языка и приобретение им [ребенком] языка взрослого.

Так вот, товарищи, это есть первая новизна, ее пионером у нас был Чуковский³, пионером довольно удачным, и нужно здесь учиться…

Далее я считаю, что футуристы, у которых есть много ребяческого, должны быть хорошими писателями для детей. Их надо пустить в эту область. Там их заумие или недоумие окажется приспособленным к уровню их читателей. Они могут заниматься этими штучками, игрой и забавлять детей. Ведь примитивную политическую истину они сумеют подать, так как в этом примитиве даже не нужен психологический и диалектический анализ. Тут нужен примитив политический, но и он должен быть дан в виртуозной форме, неопротестованной, я бы сказал, конфузом перед читателем, потому что они люди беззастенчивые, и в этом сила их художества. «Мы новаторы, вот извольте, нравится или не нравится — скушайте». Это даже хорошо, когда речь идет о фокусе, остроте перед детьми. Там острота может прикрыть то, что нам кажется безвкусицей. У взрослого человека большая требовательность в этом отношении, не всегда непременно свидетельствующая в его пользу, а ребенок любит играть. С футуристами очень хорошо можно играть.

Говорят, нужно избегать в книжках для маленьких метафоры, потому что ребенок принимает это за истину, буквально. Но тогда нельзя было бы вообще с ребенком говорить. Скажите ему, что много времени прошло, — уже ребенок спотыкается, скажите, что солнце взошло, — и он уже ищет солнце, ищет ножки и т. д., — одним словом, на каждом шагу можно с этим встречаться, потому что язык наш вышел из детского состояния, которое продолжалось десятки тысяч лет, и носит печать постоянных различных заимствований из одной области в другую. Это наш язык, мы, может быть, когда-нибудь освободимся от этого, а может быть, никогда, но в настоящее время это наш взрослый язык, и вот этим доказывается как раз обратное, не то, что нельзя ребенку сказать, что этот красноармеец стоит на часах, потому что ребенок будет искать часы под каблуками, не в этом дело, а это значит, что мы зачастую даем такие слова и словосочетания, которые ставят ребенка в тупик. Из этого тупика мы должны ребенка выводить. Это значит учить ребенка языку, это значит создать глубочайший психологический процесс, т. е. причастность ребенка к социальной психике, потому что социальная психика — это есть прежде всего язык, это есть средство восприятия наиболее тонкое, без которого человек является идиотом, отрезанным от опыта прошлого и возможностей будущего. Включить ребенка в язык — это значит давать ему наш язык в самых доступных ему формах. Надо помогать ему расти в этом отношении и включать его все больше и больше в язык, постоянно критически относясь к тем ошибкам, которые он делает.

Теперь относительно следующего этажа. Что нами сделано в отношении литературы для детей старшего возраста? Что у нас имеется значительное количество новых писателей, часть которых пишет и для взрослых, и они представляют изумительно талантливую плеяду писателей, — это не подлежит сомнению. Я могу назвать некоторых, и я уверен, что ни в Германии, ни в Америке вы такой плеяды не найдете. Например, Олеша, Житков, Богданов, Маршак, Григорьев, Бианки — это целая плеяда писателей. Можем ли мы отрицать, что каждому удалось написать по нескольку превосходных книг? Этого отрицать нельзя. Я утверждаю на основании моего практического опыта, просто на основе сношения с детьми, что эти книги читаются превосходно. Или типичный писатель Яковлев⁴. Я видел сильное впечатление на детей его рассказа «Босые пятки» или маленького шедевра «Друг народа».

Однако я совершенно согласен с т. Покровской⁵, которая написала книгу в некоторых отношениях специальную, но очень необходимую для каждого, кто занимается детской литературой. Я считаю блестящей ее характеристику нашей беды, которой я мимоходом касался и которая самого меня поражала в прежние времена. Вот как она эту беду характеризует:

«Есть несколько типических схем, выдвинутых современными заданиями.

Например, надо показать постепенное созревание пролетарского самосознания в подрастающем герое.

Дается картина трудового детства, нужды, эксплуатации. В деревне — кулак, разоряющий семью героя, в быту городской бедноты — учение у лавочника или беспризорность или же чисто пролетарский быт: в шахтах, на фабрике или у станка. Дальнейший этап — встреча с сознательными товарищами, участие в пролетарской борьбе, в гражданской войне, помощь в подпольной работе; финал — или славная смерть, или работа в пионерском отряде, в комсомольской организации, учение в фабзавуче, в будущем — строительство СССР.

В такой схеме написана искренняя и содержательная повесть КРАВЧЕНКО А. Г. — „Как Саша стал красноармейцем“, подлинная, но бледноватая „Шахта Изумруд“ — ВЛАДИМИРСКОГО. „На пути“ — НИКИФОРОВА, „Демка Лобан“ РЯЗАНЦЕВА и много других более или менее однообразных повестей».

Совершенно правильно указывает т. Покровская именно на эту градацию. Первому удается написать ярко, второму — побледнее, третий подражает, и пошла писать губерния.

Другая схема «Участие маленьких героев в подпольной или революционной работе отцов или старших братьев». Немногие рассказы дают правдивые жизненные картинки. БЕЗЫМЕНСКИЙ — «Мальчишки», КАССЕЛЬ⁶ — «Боевое крещение», НАКОРЯКОВ — «Сенькин первомай», «Петька-адмирал». ГРИГОРЬЕВ С. в повести «Мальчий бунт» рисует еще никем не зарисованную страницу подлинного быта пролетарских подростков на фоне общего фабричного быта в эпоху зарождения рабочего движения в России (орехово-зуевская забастовка в 90-х гг.). Но, к сожалению, книгу Григорьева больше оценят взрослые читатели, для детей же она оказывается слишком трудной. За исключением нескольких ценных книг, подобных вышеназванным, большинство повестей на эту тему разработано по шаблону: неправдоподобные подвиги юного героя, трафаретное изображение быта пролетарской семьи, смелость сознательного отца, страх бессознательной матери и т. п.

И такого рода схем т. Покровская указывает несколько. И всюду приходит к выводу, что мы очень быстро эти схемы превращаем в трафарет. Схема сама по себе не беда. Схема — это то, что можно наполнить живым содержанием, но когда живого содержания не хватает, то схему начинают наполнять повторениями, которые не нужны, и это показывает малую подвижность наших писателей: вот крупные задания диктуются, по ним делаются рецепты, по этим рецептам пишутся вещи, а настоящего чутья к жизни во всем ее многообразии пока еще нет. Мы жалуемся часто, что литература для детей слишком сухая, что сказать — автор знает, а как сказать — не умеет. Тут нужна взаимная помощь и большая работа, которая помогла бы изжить эти недостатки, совершенно естественные в начале такого большого дела.

Несколько слов о литературе взрослых и ее использовании для детей. Мы здесь должны менее цензорски подходить к этому делу, чем мы это делаем. Если книга для взрослых попадает в руки очень маленького ребенка, который не приспособлен к ее чтению, он ее выбросит, она ему не пригодится. Если же ребенок вцепится в эту книгу, если он эту книгу будет прятать, как мы прятали книги от наших учителей и маменек, нам не нужно становиться в такую позу: «Ах, он погиб!» Наша беда в том, что мы считаем, что для взрослого годится каждая книга, между тем плохая книга для взрослых вообще не должна бы существовать на свете, а хорошая книга для взрослых хороша и для ребенка, если она ему понятна и его заинтересовала, и особой беды от того, что он не поймет ее или поймет превратно и испытает некоторый шок, не будет. Наоборот, чем более запретна книга, тем более она вредна ребенку и тем пагубнее шок. Положим, ребенок стянул у вас книгу Золя. Он многого не поймет, а многого не нужно ему понять. Если он прочтет ее тайно, будет большая беда, если же он прочтет ее под вашим руководством и при вашей помощи, беда будет меньше, а может быть, будет благо.

Между хорошими и плохими книгами есть прослойка сомнительных книг, именно с педагогической точки зрения. Есть хорошие писатели, которые сквернословят. Ну конечно, сквернословить не пристало как детским писателям, так и писателям для взрослых, но сказать, что по существу гнилые книги, которые недостойны прикоснуться души ребенка, хороши для нас, — значит проводить порнографический взгляд на литературу. Взрослым было бы стыдно, если бы дети знали, что они такую литературу читают. Лучше сделаем наше чтение таким, чтобы нам не было стыдно детей, но в общем борьба за то, чтобы дети не брали книг для взрослых, — это гнусная черта нашего буржуазного прошлого, нашего прежнего семейного быта. Чем скорее мы ее изживем, тем лучше.

Затем издание, с соответственными примечаниями и разъяснениями трудных слов, хорошей взрослой литературы, из которой мы убрали для детей длинные рассуждения или особенно сложные эпизоды, — это является делом, которое мы уже делаем иногда довольно хорошо и которое надо делать и впредь.

Я рад, что в тезисах доклада Ленинградской конференции очень хорошо суммированы, по-моему, все те задачи, которые мы должны перед собой поставить, сформулировать их как непосредственное наше требование к себе самим.

Вот в кратком перечне, что я выношу из этих тезисов и с чем я совершенно согласен: увеличение количества детской литературы, внимание к этой сфере у нас в издательствах, тем более что мы имеем теперь очень положительные черты — имеем перенос центра тяжести читателей на новую литературу по сравнению со старой и перенос центра тяжести на государственные издательства с частных издательств. Мы имеем возможность руководить литературной продукцией нашего Гиза, руководить детским чтением. Очень хороша идея связать это дело непосредственно с нашими строительными планами, особенно с пятилеткой. Есть огромное количество возможностей причалить к этой пятилетке и взять отсюда какие-то сюжеты — художественное распространение норм, правил коллективной морали, интернационального чувства. Сюда входит и наше классовое самосознание с его положительными и отрицательными чертами. Гораздо больше, чем до сих пор, отражение в искусстве жизни школы и жизни пионердвижения. Эта часть очень скудна. Можно было бы давать очерки школьной жизни за границей, в буржуазных странах. Когда-то очень талантливый чисто буржуазный сборник издавался во Франции — «Ecdliers de tous pays», которым мы увлекались и который был проникнут буржуазными тенденциями. А если бы вы это издали, то могли бы сделать превосходный сборник повестей, который показал бы, как живет пролетарский и буржуазный ребенок в той или другой стране мира.

Затем еще, говоря о родах и задачах литературы, я прошу присоединить к этому то, что я говорил о некоторых формах желательной для нас продукции — по-нашему авантюрного, краеведческого и по-нашему научного, технического и утопического романа.

Ну, теперь несколько пожеланий общего характера: заняться как следует вопросами детского языка, разработать педагогически и педологически вопросы чтения и руководства чтением. Здесь у нас большой разнобой, и за это нужно, несомненно, взяться обеими руками и коллективным разумом: привлечение сил в эту область, просто вовлечение свежих молодых сил ив писательские кадры, и в педагогические кадры, и в библиотечные кадры; постановка у нас аппарата распространения детской книги, и в особенности в деревне, которая должна быть выделена как предмет самого напряженного внимания.