Дмитрий Смирнов ИСТОРИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ БЕНЬЯМИНА В АНАЛИЗЕ БОДЛЕРА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Дмитрий Смирнов

ИСТОРИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ БЕНЬЯМИНА В АНАЛИЗЕ БОДЛЕРА

Интерес Вальтера Беньямина к творчеству Шарля Бодлера нельзя ограничить рамками тех или иных специальных научных дисциплин. Для понимания стихотворных и прозаических конструкций французского мастера немецкий мыслитель формировал собственный подход, используя возможности широкого круга научных концепций, соседство которых в рамках одного исследования и у коллег, и у оппонентов Беньямина порой вызывало недоумение. Чаще всего оно свидетельствовало о незнании истоков интереса мыслителя к творениям поэта и нежелании выйти за пределы собственных взглядов на мир.

Первым текстом Беньямина, посвященным творчеству Бодлера, стала не научная работа, а предисловие к его переводу «Парижских картин», написанное в начале 1920-х годов и названное «Задача переводчика»222. Непосредственно Бодлеру в этом тексте уделено мало внимания, и в контексте работы над переводом его стихов проанализирована именно позиция переводчика. Но очевидно, что знакомство со стихами и связанные с их трансляцией трудности стали для Беньямина началом глубоких размышлений по поводу личности и произведений поэта.

Вернувшись в начале 1930?х годов к изучению Бодлера, Беньямин заинтересовался им не только как автором поэтических шедевров, но и как представителем определенной исторической эпохи, в произведениях которого он увидел ее глубокое и масштабное отражение. Идея такого изучения Бодлера – его жизни и творений – пришла к Беньямину в период работы над «Пассажами…». Причем первоначально тексты поэта были лишь одним из источников для этой работы, но впоследствии Беньямин пришел к выводу, что масштабность произведений Бодлера не позволяет рассматривать их наряду с другими. Размышления над ними легли в основу отдельной работы о Бодлере, теоретически близкой к исследованию «Парижских пассажей». Исследование не было опубликовано при жизни Беньямина, но можно сказать, что мысли, касавшиеся поэта, нашли наиболее полное отражение в одной из частей проспекта к «Пассажам…»223, которая называлась «Бодлер, или Улицы Парижа».

Анализ творчества поэта в историческом исследовании был новацией и подразумевал не только теоретическое обоснование концепции научной работы, но и предложение о модели ее практической реализации. Поэтому философско-исторические размышления на эту тему были тесно переплетены у Беньямина с размышлениями о методологии изучения творчества Бодлера. Очевидно, что в начале пути Беньямин не имел ясного представления о том, как изучать творчество Бодлера, чтобы не столько показать в нем оригинального поэта и даже историческую личность, сколько сформировать целостный образ пространства и времени, где и когда он жил.

Еще в «Задаче переводчика» Беньямин выступил сторонником дословного перевода и абсолютного сохранения формы:224 только это позволяет сохранить в переводе глубину поэтических образов. Возможно, поэтому в изучении Бодлера Беньямин столь большое внимание уделил аллегориям, образным формам, скрывающим от нас по воле автора его настоящие мысли. Однако попытка их «разгадать» и подмена тех или иных образов удобными для перевода конструкциями ведет, по мысли Беньямина, к утрате глубины, а некоторые значимые для Бодлера смыслы вообще становятся непонятны. В исторической работе стремление изучить источник в ходе критической интерпретации условий его создания еще более усложняет задачу «дословного перевода»: важно избежать влияния последующих событий, а также образов, рожденных временем, в котором живет сам исследователь.

Итак, Беньямин исследовал Бодлера, «лирика высокого капитализма», не только как литературовед или филолог, но прежде всего как историк. Он словно развивал мысль, высказанную им десятью годами ранее: задача переводчика «состоит в нахождении той интенции в отношении языка перевода, которая будит в нем эхо оригинала…»225. В качестве историка Беньямин искал интенцию изучения творчества поэта как исторического источника, поместив его в контекст целой исторической эпохи. Образ оригинального поэта должен был стать частью образа оригинального времени, при этом раскрыть этот образ с использованием господствовавшей методологии было невозможно, поскольку позитивизм с его верой в прогресс изначально утверждал ущербность тех времени и места, когда и где творил поэт, по отношению к современности.

Для оппонентов позитивизма, идейно близких к Беньямину, исследование творчества поэта во взаимосвязи с общественными процессами должно было иметь материалистическую основу. Еще в 1935 году Макс Хоркхаймер высказал такую мысль по поводу проспекта Беньямина:

…Метод, заключающийся в проникновении в суть эпохи через малые поверхностные симптомы, кажется, проявил себя в полной мере. Вы далеко обходите все прежние попытки материалистического объяснения эстетических феноменов226.

В 1937 году он одобрил желание мыслителя написать именно «материалистическую статью о Бодлере»227 и предложил опубликовать ее в «Журнале социальных исследований», издававшемся им вместе с Теодором Адорно в качестве печатного органа Института социальных исследований. Такая «предопределенность» в судьбе статьи обусловила то, что Адорно и Хоркхаймер стали острыми критиками бодлеровских штудий Беньямина, но в то же время дискуссия с ними помогла ему яснее сформулировать положения его концепции и реализовать ее. Переписка с Адорно и Хоркхаймером (1937–1938) наряду с исследованиями о Бодлере и архивными материалами, с ними связанными, позволяет изучить процесс и контекст формирования философско-исторических идей Беньямина и развитие методологии их реализации.

Для Беньямина новый взгляд на Бодлера, в отличие от Хоркхаймера, не был столь определенным в философском плане. Ему были интересны методологии, рожденные другими концепциями. Поэтому в ответном письме он отметил:

Значение результатов психоаналитических исследований для материалистического изображения истории ставит передо мной на каждом шагу свои проблемы228.

Сочетание революционных для того времени методологий материализма и психоанализа могло дать тот самый «трудно постижимый» метод, о котором Беньямин спустя год писал другу и коллеге Гершому Шолему, рассказывая о намерении «поместить» Бодлера в XIX век, то есть показать его творчество во взаимосвязи с общественными процессами229. Тогда же он уверял Хоркхаймера в «методологической связи работы с диалектическим материализмом»230 даже при наличии противоречий в создаваемом образе времени и пространства. Стараясь прояснить те или иные фрагменты, Беньямин вновь описывал работу, которая стала для него скорее анализом метафор, наполнявших творения Бодлера, но имевших материалистическое происхождение и связанных с конкретными явлениями и процессами, которые окружали поэта. Беньямин приводил большое количество литературных примеров, порой уводивших его, по мнению коллег, в сторону от главной линии.

Адорно, безусловно поддерживавший Беньямина в его изучении Бодлера, требовал от него большей конкретики и последовательности в изложении. Стремясь помочь соединению создаваемых мыслителем исторических картин с положениями марксистской теории, он предлагал концепцию «архаичного образа»231 поэта для объяснения трудностей понимания и интерпретации произведений Бодлера. Но Беньямин остался к этой концепции равнодушен. Он постепенно преодолевал методологические трудности, и у него складывался цельный философско-исторический образ времени и места, когда и где жил Бодлер.

Значительную проблему для понимания методологии Беньямина создает незавершенность исторического образа Бодлера как представителя своего времени. Тексты мыслителя, известные исследователям, представляют лишь варианты работы, скорее всего – учитывая специфику интеллектуальной деятельности Беньямина – не окончательные. Мы вынуждены реконструировать процесс исследования Беньямина, не имея возможности сравнить свои предположения с его результатом.

Первая часть исследования призвана была раскрыть особенности творчества Бодлера через анализ активно используемых им аллегорий; поставить вопрос ко всему исследованию о поэте. Эта часть не была написана, но аннотации 1937 года к отдельным стихам цикла «Цветы зла» позволяют проанализировать успехи Беньямина в этом направлении. Аннотации выражают его стремление взглянуть на создаваемые поэтом образы шире и глубже, чем это обычно делают литературовед или филолог. В каждом из привлекших его внимание стихов он видел отражение определенного социального явления или, точнее, значения этого явления для Бодлера. Так, в первом «Сплине», где «февраль, седой ворчун и враг всего живого, // Насвистывая марш зловещий похорон, // В предместьях сеет смерть и льет холодный сон // На бледных жителей кладбища городского»232, Беньямин увидел «обездушенную массу города и безнадежно обездушенное бытие отдельного человека», традиционную для Бодлера «безнадежную ветхость большого города»233.

Сам сплин, «квинтэссенцию исторического опыта»234, ярче всего, по мнению Беньямина, характеризует четвертое стихотворение под этим названием, где сплин представлен «перманентной катастрофой». Но для мыслителя катастрофой является именно продолжающееся бытие существующего порядка, а не чувство сплина, которое выражает лишь кризис этого порядка, не ведущий, впрочем, к его полному краху:

Ход истории, представленный Бодлером под властью кризисов, является вращением, подобным вращению калейдоскопа, где при каждом обороте все упорядоченное рушится, образуя новый порядок. [Однако поэт]… не знает, что точки зрения правителей каждый раз являются зеркалом, устанавливающим образ «порядка»235.

В «Центральном парке» Беньямин дополнил эти мысли, указав, что «калейдоскоп должен быть разрушен»236. Итог «дешифровки» аллегорий Бодлера был подведен в аннотации к «Плаванью», где, по сути, намечена перспектива дальнейшей работы:

Бодлер – меланхолик, путь которого указывает звезда в дали. Но он не следует к ней. Ее образы кажутся в его стихах только островами, появляющимися из моря давно прошедшего времени и парижского тумана. Впрочем, это является телом обесчещенной негритянки, в облике которого эта даль улеглась к ногам того, что было ближе Бодлеру: Парижа второй империи237.

Собственно историческое исследование представляет вторую часть работы, известную как «Париж Второй империи у Бодлера» и законченную в 1938 году. Беньямин посвятил ее феномену массы в крупном городе и человека в ней, рассмотренному через призму литературы XIX века. Она должна была стать «антитезисом» к первой части, «антитезисом того самого, в чем заключена критика в узком смысле, именно как критика Бодлера». Для разрешения общей проблемы исследования эта часть предоставляла необходимые материалы и предлагала, как отметил Беньямин в одном из писем Хоркхаймеру, «общественно-критический взгляд на поэта»: «Он является предпосылкой марксистского понимания»238. Опубликованная в 1940 году статья Беньямина «О некоторых мотивах у Бодлера» методологически дополняла эту часть; значительное место уделено в ней сохранению социального знания в условиях большого города усилиями фланера. Третий известный на сегодня текст Беньямина о Бодлере представляет собой фрагменты 1939–1940 годов, объединенные названием «Центральный парк» и также связанные с «Парижем…» (некоторые из них вошли в него в измененном виде).

«Марксистское понимание» и решение общей проблемы было задачей третьей части (предполагаемое название «Товар как предмет поэзии»); Беньямин видел ее скорее как философское осмысление сказанного ранее. С историей эту часть объединяло то, что в центре размышлений находилось влияние Бодлера на идеи вечного возвращения и модерна. Такую структуру работы о Бодлере Беньямин представлял в письмах Адорно239 и Хоркхаймеру240.

Три части «Парижа…» – «Богема», «Фланер», «Модерн» – словно отвечали на вопросы о герое Беньямина, о человеке в массе большого города: откуда он пришел? кто он был? что думал о времени, в котором жил, и как видел будущее? Источниковую базу для исследования составили работы широкого круга авторов от Маркса до Гюго, но в центре размышлений Беньямина находились именно бодлеровские образы, позволявшие воссоздать пространство и время, где и когда он жил. Анализируя трудности поиска ответов, Беньямин отмечал:

Имеются две легенды о Бодлере. Одну распространял он сам, и в ней он оказывается извергом и ужасом бюргеров. Другая возникла после его смерти и способствовала его славе. В ней он оказывается мучеником. Этот фальшивый теологический нимб можно разрушить по всей линии.

Хотя «нельзя привести ни одного вникающего в суть рассмотрения Бодлера, которое не разбирает критически образ его жизни»241, Беньямин намерен разрушить легенды и предложить альтернативный взгляд на поэта.

«Париж…» Беньямина не только демонстрировал возможность иного критического взгляда на Бодлера, но и наполнил этот критический взгляд содержанием, осмыслением источникового материала. Беньямин показывал практическую состоятельность своей методологии. Бодлер выступал у него как автор образа человека, не растворившегося в массе, а получившего возможность продемонстрировать на ее фоне свою уникальность. Кроме анализа образа, Беньямин выдвинул также гипотезу о его историчности и характерности для своего времени и конкретно – для Парижа середины XIX века. Речь идет об образе фланера, ставшем центральным и в его исследовании «Парижских пассажей».

Уже рассуждая о богеме, Беньямин обособил поэта от революционной истории XIX века:

Политическое сознание Бодлера не исходит в принципе из существа этих профессиональных заговорщиков242.

В «Центральном парке» Беньямин отметил:

Резкие выпады, таинственность, ошарашивающие решения принадлежат государственному интересу Второй империи и были характерными для Наполеона III. Они формируют решающее направление в теоретических заявлениях Бодлера243.

Наряду с представителями богемы Беньямин обратил внимание и на такого, столь неожиданного персонажа, как старьевщик. Изначально интерес к нему объяснялся, скорее всего, особым очарованием «Вина тряпичников», где как раз, по сути, и представлен старьевщик, впоследствии, однако, оцененный с точки зрения политического влияния на Бодлера:

От литераторов до профессиональных заговорщиков каждый, кто принадлежал к богеме, мог найти в старьевщике кусочек себя… Каждый стоял в более или менее смутном протесте против общества244.

Впрочем, для Адорно, который требовал от Беньямина философской проработки буквально каждого образа, марксистская обоснованность образа старьевщика (Lumpensammler) не была убедительна и без лингвистического анализа слова не иллюстрировала то, что «капиталистической функцией старьевщика» является «именно подчинение нищенства меновой стоимости»245.

Однако Беньямин не сомневался в историчности воссоздаваемых Бодлером образов, а произведения Маркса и Энгельса порой использовал в качестве равнозначного исторического материала для анализа образов и идей поэта:

Для Энгельса толпа есть нечто озадачивающее… Что касается Бодлера, то для него масса является таким совсем мало посторонним, что он в своих произведениях позволяет следовать за собой, как он, защищаясь ею, будучи очарованным ею и симпатизирующим ей…Масса для Бодлера столь внутренняя, что искать ее изображение у него напрасно… Бодлер изображает ни жителей, ни город. Этот отказ утвержден в положении вызывать одних в образе других. Его толпа – всегда толпа большого города; его Париж – всегда перенаселен… В «Парижских картинах» почти везде скрытая современность массы является доказуемой.

Благодаря такому сравнению он делал вывод, что «масса была подвижным покрывалом; через него Бодлер насквозь видел Париж»246.

Позднее в письме другому адресату Беньямин, используя марксистскую схему исторического процесса, охарактеризовал исследование о Бодлере как книгу, «которая должна затрагивать спектр праздношатания в буржуазном обществе», «четко отличающийся от праздношатания в феодальном обществе»247.

По происхождению – мелкий буржуа, по поведению – старьевщик, но как Бодлер, по мысли Беньямина, реализовывал себя? Ответ был найден при анализе перемен, которые последовали за революционными событиями середины XIX века, в частности при анализе изменившейся роли прессы:

Газету можно было получать только в качестве абонента. Кто не мог оплатить большую стоимость годового абонемента в 80 франков, направлялся в кафе, в которых часто очень много людей окружало один номер.

Внимание к прессе обусловило обращение Бодлера к журналистской деятельности, и прежде всего к написанию фельетонов:

Ассимиляция литератора в общество… осуществлялась… на бульваре. На бульваре он имел в распоряжении любое первое попавшееся происшествие, шутку или слух. На бульваре он развертывал драпировку своих связей с коллегами и прожигателями жизни… На бульваре он проводит свободное время, которое он представляет людям как часть своего рабочего времени. Он вел себя, как если бы научился от Маркса, что ценность каждого товара определена через рабочее время, общественно необходимое для его производства… Высокое вознаграждение прежнего фельетона показывает, что оно основывалось на общественных отношениях. В действительности в этом состоит взаимосвязь между снижением абонентской платы, ростом важности объявлений и растущим значением фельетона248.

Бодлер, по мнению Беньямина, мало отличался от других литераторов своего времени, которые приобретали общественный авторитет и политическое влияние, затрагивая в фельетонах темы, актуальные для политической жизни, и это становилось источником коррупции, поскольку работа выполнялась на заказ. По поводу Бодлера Беньямин заметил: «Как фланер он отправляется на рынок; предполагая осмотреть его, а на самом деле все же еще находясь в поисках покупателя». Это было скорее выводом о связи поэта с богемой: свойства буржуа, старьевщика и фельетониста, обнаруженные Беньямином у Бодлера, органично сплелись в образе фланера, черты которого он увидел именно в творениях поэта. То, что Бодлер сам довольно мало практиковался в написании фельетонов, Беньямин объяснил тем, что «он рано встал на собственный путь»249. Фланирование – важный элемент творческого метода «физиологов» – был освоен Бодлером помимо литературной деятельности, и «его стихи содержали особые меры для вытеснения конкурирующих с ними»250.

Метод фланирования на основе материала, обнаруженного у Бодлера и других источников, Беньямин описывал во взаимосвязи с уличной средой: «Улица стала жилищем для фланера, который между фронтонами домов был дома, как горожанин в своих четырех стенах». При этом Бодлер, по мнению Беньямина, гораздо ближе не к физиологам, создающим «своего рода фантасмагорию парижской жизни», но к детективной литературе, также имевшей дело с массой, но описывавшей ее иначе:

Она мало задерживается на определении типов; она занимается в большей мере функциями, характерными для массы в городе… Здесь масса оказывается убежищем, которое защищает асоциальные элементы от преследователей. Среди ее угрожающих сторон эта всех раньше заявила о себе. Она стоит у истоков детективной истории.

Чтобы подчеркнуть особенное в манере Бодлера, Беньямин сравнил его манеру с мастерством других писателей, в частности с манерой Эдгара По, «одного из великих техников новой литературы»: восприняв технику По, Бодлер не стал автором детективных историй, «так как идентификация с детективом для него в силу его культуры поведения была невозможна»; он остался «на стороне асоциального»251. В «Некоторых мотивах…», сравнивая образы По и Бодлера, Беньямин отметил:

Человек толпы – не фланер… Поэтому из него скорее можно вывести то, чем фланер должен стать, если его заберет среда, в которой он находится. Частный человек может фланировать в принципе, только если он как таковой еще выпадает из рамок. Там, где приватизирование задает тон, для фланера так же мало места, как в болезненном движении Сити. Лондон имеет своего человека толпы252.

Продвигаясь в своем «общественно-критическом» анализе, Беньямин отмечал, что толпа у Бодлера не убежище преступников, но место обитания поэта. Его образ большого города не вызывает отвращение, но отражает любовь поэта. Бодлер свободен в мыслях и желаниях. Его гнетет желание буржуазии в ответ на политический террор скрыться в четырех стенах квартиры, чтобы построить свой маленький мир, наполненный предметами домашнего обихода, например, как говорит Беньямин, в стиле макарт:

Квартира представляется родом скорлупы. Он понимает ее как футляр человека и укладывает его в него со всеми его принадлежностями, заботясь о его следе так, как природа в граните о мертвой фауне253.

Сам Бодлер, по мысли Беньямина, оказался вовлечен в это бегство от реальности «как какой?то криминальный элемент». Но скрывался он не в своей квартире, а там, где его вряд ли ждали, – в массе большого города: «В бегстве от кредиторов он забивался в кафе или читальные кружки. Он слонялся по городу, который фланеру давно больше не был родиной». Этим восприятие фланера у Бодлера отличалось от восприятия фланера-незнакомца у По: «Фланер для По прежде всего тот, кому неуютно в его собственном обществе. Поэтому он ищет толпу… Различие между асоциальным и фланером По намеренно стирает. Человек в окружении массы становится подозрительнее». Беньямин подчеркивал: «Бодлер любил одиночество, но он хотел его в толпе». Это было, в том числе, потому, что толпа всегда на виду и покрывает все возможное пространство: получить одиночество где?либо, кроме нее, было невозможно. Так же невозможна и небезопасна жизнь фланера в темном городе:

В течение рассказа у По становится темно. Появление улицы как интерьера, в которой фантасмагория фланера обобщается, лишь с трудом можно отделить от газового освещения. Первый газовый свет загорелся в пассажах… При Наполеоне III число парижских газовых светильников растет быстрым темпом. Это повышало безопасность в городе. Это делало толпу на открытой улице и ночью как у себя дома; это вытесняло звездное небо из образа большого города увереннее, чем это происходило его высокими домами254.

Бодлеру, чтобы и самому сохранять возможность «общественно-критического» взгляда, нужно было оставаться на виду и видеть то, что происходит вокруг.

Масса у Бодлера, по мысли Беньямина, имеет явные отличия от толпы у Гюго, которую Беньямин оценивает в качестве «конкретных скоплений, но общественно все же остающихся абстрактными, именно в своих изолированных частных интересах», и потому считает толпу существующей «только статистически»: «Если эти скопления все же попадают на глаза – и об этом заботятся тоталитарные государства тем, что они делают сосредоточение своих клиентов перманентным и обязательным для всех намерений, – то ясно проявляется их двойной характер». Для Беньямина толпа Гюго была «толпой почти в античном стиле, толпой клиентов – это была его масса читателей и выборщиков»: «Одним словом, Гюго не был фланером»255. А потому и мир, воссоздаваемый им, имел мало общего с миром Бодлера:

Космический ливень у Виктора Гюго никогда не имел характера открытого ужаса, который Бодлер искал в spleen. Он пришел к поэту из пространства миров, подошедшего к интерьеру, где он чувствовал себя как дома. Он чувствовал себя в этом духовном мире действительно как дома. Этот мир – дополнение уюта его домашнего очага, где также не обошлось без ужаса.

В «Центральном парке» у Беньямина в контексте «шаткости и хрупкости большого города», воссоздаваемого Бодлером, ясна социальная почва популярных у буржуазии занятий:

Азартная игра, фланирование, коллекционирование – занятия, которые предназначены против spleen. Бодлер показывает, как буржуазия в период своего упадка больше не может интегрировать в себя асоциальные элементы256.

По мнению Адорно, такие игры Беньямина с литературными образами были излишни и необоснованны, а потому и тезис о превращении города в интерьер для фланера вызывал у него «чувство искусственности», хотя он признавал смелость автора. Адорно подчеркивал:

Материалистическая детерминация культурных характеров возможна только опосредованно через общий процесс… как через общественные и экономические общие тенденции своего времени… Тем самым в смысле постановки вопроса в Вашей работе – через анализ формы товара в эпоху Бодлера.

Адорно указывал в связи с этим именно на отсутствие теоретической базы в работе Беньямина, прикрытое многочисленными фактами, создающими «аффицирующий» эффект257.

Беньямину, для которого «Бодлер был плохим философом, хорошим теоретиком, но бесподобным мечтателем», раскрывать социальную природу его образов, опираясь только на материальную основу, было бы довольно странно, поскольку «от мечтателя он имеет стереотипию мотивов, непоколебимость в отклонении всего мешающего, готовность в любое время поставить образ на службу мысли»: «Мечтатель, как исторически определенный тип мыслителя, является тем, кто чувствует себя среди аллегорий как дома». И в продолжение размышлений о «материальной детерминации» поэтических образов Бодлера:

Он получил в путь в качестве суточных одну ценную старинную монету из накопленного богатства этого европейского общества. Она имела на «решке» костлявую смерть, на «орле» – погруженную в мечтания меланхолию. Эта монета была аллегорией258.

Однако это обстоятельство не мешало Беньямину осуществлять «общественно-критическое» исследование с опорой на материализм. Он совершенно естественно соединял поэтические аллегории и товарные отношения эпохи капитализма:

Специфическое обесценивание мира вещей, которое предложено в товаре, является фундаментом аллегорической интенции у Бодлера. Как воплощение товара центральное место в поэзии Бодлера занимает проститутка. Проститутка, с другой стороны, является очеловеченной аллегорией259.

В «Центральном парке» Беньямин более конкретно высказался о взаимосвязи образа проститутки и фланера и об их месте в творчестве Бодлера:

Проституция овладевает с возникновением больших городов новыми таинственными сущностями. Одна из них – это, прежде всего, лабиринтный характер самого города. Лабиринт, образ которого вошел фланеру в кровь и плоть, выглядит через проституцию словно пестро окаймленным. Итак, первая таинственная сущность, которой она распоряжается, является мифическим аспектом большого города как лабиринта260.

Беньямин уверен, что сам Бодлер был не фланером, а скорее «собственным импресарио», создавшим вместе с образом фланера свою «мифоманию»261:

Если представить этот ритм и следовать этим образом работы, то это покажет, что фланер Бодлера ни в коей мере не является автопортретом поэта, как об этом можно было подумать. Важная черта реального Бодлера – именно предписанного его произведением – не включена в эту картину. Это рассеянность. – Во фланере желание смотреть празднует свой триумф. Он может концентрироваться в наблюдении – это дает в итоге детектива-непрофессионала; он может стагнировать в разине. Тогда фланер становится badaud. Подробнейшие представления большого города исходят ни от одного, ни от другого. Они исходят от тех, кто пересекает город, как будто покидая его, отбросив в своих мыслях и заботах. Им подходит картина fantasque escrime; на их конституцию, которая является чем угодно, только не конституцией наблюдателя, посягает Бодлер262.

В последние годы жизни поэт по материальным причинам не обладал свободой фланера, «не мог как прогуливающийся передвигаться по парижским улицам», и это отражалось в его стихах. Асоциальность проникала в произведения Бодлера, демонстрируя его отстраненность от общества, но при этом, по мнению Беньямина, он не стремился совершенно игнорировать массу. Разнообразные типажи – «фланер, апаш, денди, старьевщик были для него также многими ролями»:

За масками, которые он использовал, поэт сохранял в Бодлере инкогнито… Это инкогнито является законом его поэзии. Его сооружение стихов сравнимо с планом большого города, в котором можно двигаться, оставаясь незамеченным, покрывая блоки домов, ворота или дворы. На этом плане слова, как заговорщики перед началом восстания, точно опознают свои места. Бодлер сам конспирирует языком. Он рассчитывает везде произвести эффект263.

Для существа этих масок важна была масса:

Ни о каком классе, ни о какой как?то структурированной коллективной общности не может идти речи. Разговор не о чем другом, как об аморфной толпе прохожих, об уличной публике. Эта толпа, бытие которой Бодлер никогда не забывал, не была моделью ни к одному его произведению. Но она была запечатлена его творчеством как скрытая фигура… это толпа духов слов, фрагментов, начала стихов, с которыми поэт на покинутых проспектах сражается вокруг поэтической добычи264.

Однако Адорно не считал историчность образа фланера однозначной. Факты, которые Беньямин приводил, доказывая объективность своего образа, вызывали с его стороны критику. Так, объяснение появления пассажей, представленных как необходимый элемент среды обитания фланера ввиду узости тротуаров, Адорно охарактеризовал как «фантасмагоричную объективность». И, ничего не имея против фантасмагории, указал, что частое обращение к ней требует ее теоретической проработки как «объективной историко-философской категории, а не как “суждения” о социальных характерах»265. Тогда бы «фантасмагоричной» стала и сама работа.

Адорно предостерегал Беньямина от «субъективизации фантасмагории», поскольку литературные примеры являются лишь продуктом личного восприятия авторов книг. Он указывал «на некоторую искусственность и неоднозначность» объяснений образов Бодлера, на «недостаток историко-философских категорий» при обилии «технологических ссылок», не показывающих того, что хочет сказать Беньямин. Наиболее плодотворной у Беньямина Адорно представлялась линия роли товара в капиталистическом обществе: тогда историко-философский и политический мотивы исследования, связанные с идеей фетишизации товара, могли бы быть доведены до фашизма, чтобы акцентировать внимание на связи теории души товара с идеями Маркса266.

Беньямин писал в ответ, что у него как у «диалектического материалиста» оправданна «инструментализация критики на интерпретации важнейших литературных свидетельств»267. Беньямин не видел противоречий в фантасмагоричной характеристике товарного хозяйства, поскольку фантасмагория в результате одурманивания товарным хозяйством становилась единственной реальностью268. Поэтичность и фантасмагоричность были для Беньямина необходимыми чертами его работы о Бодлере. Как он указывал в «Задаче переводчика», перевод должен быть «эхом оригинала». А это значит, что в работе постоянно должен слышаться «лирик высокого капитализма» как выразитель времени: в чертах фланера и среды, где он жил, должны угадываться черты поэта и его творений, пусть и с долей фантасмагории. Интересно в этой связи и замечание Шолема, сказавшего, что Беньямину необходимо уделить больше внимания характеристике Бодлера как фланера269. Но дело в том, что, размышляя о Бодлере как представителе этого социального типа и симпатизируя ему, Беньямин, очевидно, невольно стал идентифицировать себя с ним. Это затрудняло объективный анализ эпохи и ее характеров.

Критика со стороны Адорно и Хоркхаймера не позволяла Беньямину выйти за теоретические рамки исследований института или вообще уйти от научной работы в публицистику. Адорно, не сомневавшийся в его методологической «солидарности с институтом», отмечал, что марксизм для его работ является не «прагматической ссылкой, но именно теоретической конструкцией». При этом «усредненной оценкой материальных категорий (которые ни в коем случае с марксистскими не совпадают)» Беньямин, по мысли Адорно, не грешил, давая возможность раскрыться «собственным продуктивным мыслям». Однако, по его мнению, Беньямин мог бы принести большую пользу «делу диалектического материализма и представляемым институтом теоретическим интересам», если бы «не заботился о стабильности текста, не опасался его профанации» – поскольку, заметил Адорно в письме к мыслителю, «работа не представляет Вас так, как она должна представлять»270.

Философско-исторические размышления Беньямина над произведениями Бодлера, которые должны были лечь в основу третьей части работы, все дальше уводили его от линии, предписываемой ему коллегами. Эти размышления были тесно связаны с представлением о времени в творениях поэта, а именно с понятием сплина. Как выражение опыта сплин, по мысли Беньямина, не предлагал новое, но заставлял обращаться к прошлому. Поэтому в теоретическом плане он был связан с идеей вечного возвращения, увиденной по?новому, но имеющей много общего с идеями Ницше и Бланки271. Идея вечного возращения, считал Беньямин, более соответствует большому городу, «делая само историческое событие массовым товаром»:

Она заявляет о себе в момент, когда безопасность условий жизни посредством ускорившейся вереницы кризисов сильно уменьшается. Мысль о вечном возвращении имела свой лоск оттого, что с возвращением отношений в гораздо меньшие сроки, чем те, что предоставляла в распоряжение вечность, больше не следовало считаться со всеми обстоятельствами… Короче говоря, привычка предполагала отказаться от некоторых своих прав. Ницше говорит: «Я люблю короткие привычки», – и уже Бодлер за всю жизнь не был способен развивать твердые привычки.

В таком контексте поэт специфически воспринимал идею прогресса:

У Бодлера едва ли найдут попытку серьезно дискутировать с представлением о прогрессе. Прежде всего потому, что «вера в прогресс», которую он с ненавистью преследует, является ересью, лжеучением, а не обычным заблуждением272.

Позднее в США Адорно острее стал понимать некоторые идеи Беньямина о взаимосвязи поэтических конструкций Бодлера и реальности товарного хозяйства. Он признал близость собственных идей и суждений Беньямина, но вновь выступил против применения в его работе «фрейдистской теории памяти» для объяснения образов Пруста и Бодлера. С методологической точки зрения, по его мнению, необходимо было обратиться к теории овеществления, «так как всё овеществление является забвением: объекты становятся вещественными в момент, где они зафиксировались, не став актуально современными во всех своих элементах, где что?то о них забыли». Так, по мнению Адорно, работа Беньямина могла бы достичь «универсальной общественной плодотворности»273. Впрочем, несмотря на критические замечания по поводу исследований Беньямина о Бодлере, Адорно позже признавал, касаясь единственного опубликованного труда из этого цикла, что «некоторые мотивы у Бодлера» стали «одним из замечательнейших историко-философских свидетельств эпохи»274.

Полностью воплотиться планам Беньямина по изучению Бодлера было не суждено. Однако имеющиеся материалы – законченные варианты отдельных частей бодлеровских штудий, а также архивные документы и переписка мыслителя – позволяют рассмотреть его методологию с разных сторон. В основе «общественно-критического» взгляда на поэта – подхода Беньямина при изучении его творчества – лежит представление о диалектическом образе литературных конструкций Бодлера и о способе передачи в них либо событий его личной жизни, либо исторических феноменов окружавшей его социальной реальности, либо способа комплексного воссоздания того и другого. При этом предметом исследования Беньямина стали не только содержание литературных конструкций Бодлера, но и способ их передачи, а также исторический контекст и манера работы поэта над своими творениями и своей частной жизни. Этот методологический прием оказался новаторским не только в рамках исследований франкфуртской школы, в значительной мере опиравшихся на марксистскую теорию, но и в рамках всего комплекса исследований по социальной истории.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.