Алексей Смирнов Пока не осушена чаша

Алексей Смирнов

Пока не осушена чаша

Александр Ревич. Чаша. Стихотворения. Поэмы. Переводы. М., Научно-издательский центр «Ладомир», 1999, 208 стр.

Чувство уходящего времени особенно обостряется в конце пути. Возникает ощущение, что ты не успеваешь сказать что-то очень важное, едва ли не самое главное. А сказать это жизненно необходимо, пока не иссякли силы, пока не осушена чаша. И тогда охватившая тебя тревога мобилизует сознание, память, пробуждает «творческие сны». И вдруг на излете века упрямо и грозно вспоминается танковая атака, пережитая тобой — двадцатилетним — на пике войны, под Сталинградом.

Когда вперед рванули танки,

кроша пространство, как стекло,

а в орудийной перебранке

под снегом землю затрясло,

когда в бреду или, вернее,

перегорев душой дотла,

на белом, черных строк чернее,

пехота встала и пошла,

нещадно матерясь и воя,

под взрыв, под пулю, под картечь,

кто думал, что над полем боя

незримый Ангел вскинул меч?

Но всякий раз — не наяву ли? —

сквозь сон который год подряд

снега белеют, свищут пули,

а в небе ангелы летят.

1997.

Подумайте: для того чтобы черно-белый «позитив» боя (именно «позитив», ибо тот бой был праведным), для того чтобы он высветился в сознании, а вместе с ним проявился «незримый Ангел», потребовалась духовная экспозиция продолжительностью в полстолетия! Увиденное и прочувствованное в ту пору вновь пережилось теперь, но только теперь добавилось то, что было незримым тогда.

Поэт осуществляет свою миссию интуитивно. Понимание главного в жизни не дается ему в виде законченного «резюме», не возникает как прямая формула, но ассоциативно, но косвенно может явить себя неожиданно вспыхнувшим чувством острой сопричастности жизни. Обнаружиться в трепетании дерев, переданном, как бы в забытьи, неумолчным шелестом «лесных» согласных:

В сон врывается листва,

море лиственного леса,

кров древес, ветвей завеса,

древний облик естества…

Обнаружиться в минувшем счастье, чья позабытая явь вызывается из небытия, расцвечиваясь красками сновиденья:

Ах, эти дни, ах, эти дни,

студеные и голубые,

где травы ежатся в тени,

но зеленеют, как впервые,

где из глубин туманных сна

вдруг наплывает блеск разлива,

береговая крутизна

и утопающая ива,

и солнце в стеклах красных стен,

в таких, что вздрогнешь, захолонув,

и листьям будущим взамен

еще нагие сучья кленов.

Ах, эти дни, где нет помех.

Где выкладка не тянет плечи,

где незнакомый женский смех —

знак ожиданья или встречи.

Ушло — попробуй догони,

узнай, чт б о в дверь уже стучится.

Но снятся, снятся эти дни,

а прочему не надо сниться.

Одна из загадок творчества состоит в том, что придумать такие стихи нельзя. Их естественностью обеспечена безусильность и безусловность их появления на свет. Поверьте, они пишутся почти так же просто, как читаются! Бывает, что целые строфы возникают в готовом или почти готовом виде. Дело за малым: чтобы они возникли, надо быть поэтом.

Надо быть поэтом, чтобы, взяв эпиграфом «завороженные дрожки» К. Галчинского, окунуться в «водяную пыль» вечернего Кракова, чья дождливая тоска преображается во все нюансы животворной меланхолии, ведь печаль поэта — это воспоминание о неутоленной любви.

Над Краковом сырая мгла,

искрится мелкий дождь над Краковом,

и повторяют блеск стекла

булыжники отливом лаковым…

Вот он — город-причуда, город-мираж:

…где в белизне своей лебяжьей

мелькнет невеста, сноп цветов

и ленты в гривах рысаков…

А завороженная пролетка кружит и кружит между Краковом и Петербургом, Москвой и Варшавой, пока не останавливается, наконец, в Аллее Роз у дома, где живет вдова — пани Галчинская. Шести строк достаточно, чтобы нарисовать ее портрет:

…И женщина в дверях возникла,

нездешний лик времен Перикла,

с чертами, как из-под резца,

но все же польские сугубо

печально сомкнутые губы

в мерцанье смуглого лица…

Короткие поэмы Александра Ревича (а их в книге одиннадцать) растут непринужденно и прихотливо, как деревья. Больше света — длинней строфа, меньше — короче. Рифмы: то перекрестные, то опоясные, а то вдруг затеется длинный-предлинный монорим или пойдет белый стих… Все это возможно оттого, что «условия роста» не заданы заранее. Они меняются по ходу дела в такт душевному движению автора, и соответственно меняется форма произрастания стихов. А она у поэта каждый раз отточена настолько, что самому ему такая отработанность начинает казаться излишней роскошью, своего рода недостатком от избытка.

Тем не менее вряд ли читатели захотят сетовать Ревичу на этот его «недостаток», так отчетливо выразившийся, например, в переводах европейской классики, которые стали для поэта высшей школой литературного мастерства. Уровень поэтического перевода, унаследованный Ревичем от своих учителей (Пастернака, Антокольского), ревниво оберегавшийся его друзьями (Тарковским, Штейнбергом, Липкиным), поддержан им с такой убедительностью, когда оригинал и перевод воспринимаются как единый разворот двух раскрытых ладоней: их рисунок не тождествен, но это родные руки.

Как возгласы птиц, всполошенных во сне,

Слетаются воспоминанья ко мне,

Слетаются к сердцу, желтеющей кроне

Склоненной ольхи, отраженной в затоне,

В лиловом зерцале мерцающих вод

Печали, которая тихо течет,

Слетаются, слышится ропот невнятно,

Но ветер уносит его безвозвратно,

И шум затихает в листве, и слышна

На грани мгновенья одна тишина,

Ни звука, лишь голос, осанну поющий

Тому, что прошло, лишь томящийся в куще

Струящийся голос пичуги лесной,

Любви моей первой, воскресшей весной;

И в грустном сиянье луны восходящей,

Столь царственно бледной над темною чащей,

Задумчивой душною ночью, когда

Безмолвствует мрак и притихла вода,

Лишь ветер над синью качнет, яснолицей,

Дрожащее дерево с плачущей птицей.

Это чистая поэзия. Поэзия как таковая. Живи Верлен среди нас и читай по-русски, вряд ли он отказал бы Ревичу в равном праве на своего «Соловья». Так же, как возница Галчинского наверняка не пожалел бы места в завороженных дрожках, встреться ему у Мариацкой башни гость из России.

Две важнейшие вещи совпали в Ревиче: судьба и культура. Их соразмерность необходима художнику, но в таком равновесии дается не часто. Без судьбы он рискует превратиться в «культуролога». Без культуры не сумеет правильно выразить и осмыслить себя в масштабах поколений. Жизненность и книжность призваны уравновешивать друг друга. Их абсолютная гармония явилась в Пушкине. Однако и та компания, в которой оказался Ревич, — общество Агриппы д’Обинье, Петрарки, Гёте, Бодлера, Мицкевича, без сомнения, не только уравновесила чашу судьбы, но и расположила к трезвой самооценке. Жажда первенства, если она и была, уступила желанию более скромному, зато и более реальному: быть хоть в какой-то мере достойным этого круга. А верность своему предназначенью помогла обрести и сохранить достоинство. История религиозных войн во Франции, запечатленная в «Трагических поэмах» д’Обинье, за перевод которых Ревич был удостоен Государственной премии России, вряд ли могла зазвучать по-русски, не пройди поэт двух школ: военной — судьбы и переводческой — культуры.

Между тем, наверное, есть в книге «Чаша» стихи, которые вызовут у читателя большее или меньшее сопереживание, прочитаются и перечитаются или просто пролистнутся. Возможно, не всех в итоговом избранном устроят поиски авторского «я» ранней лирики, «японские» или «дантовские» стилизации, момент «туристической» составляющей итальянского цикла. Такая традиционная и вместе с тем усложненная поэтическая форма, как венок сонетов, представлена в книге двумя произведениями, чтение которых требует некоторого «преодоления». Но очевидно и то, что никакие прихоти читательского восприятия не в силах бросить хотя бы тень сомнения на профессиональную добросовестность автора, обширность его общелитературного багажа, выверенность поэтической речи. Подобная ответственность за произнесенное слово внушает полное доверие к работе поэта. Однако сама по себе эта ответственность, сами по себе богатство, точность и разнообразие знаний еще не обеспечивают того главного, чем живо искусство: присутствия Духа. Они только подготавливают почву, настраивают, сосредоточивают, до поры благотворно замыкают уста. Не все то поэзия, что рифмуется. Пусть рифмуется легко и гладко, дарует переменчивость ритмов, игру ума, смену стилистических регистров. Не все… Помимо этого нужна бессознательная «лирическая тяга», внутренний зов, вызывание иных пространств — нужна та энергия страсти, что именуется чародейством — или чудотворством, смотря по тому, откуда исходит зов. Есть поэты богоискатели, есть богоборцы. Но та чаша, которую осушает поэт, не чаша Святого Причастия. Скорее это чаша жизни, а в ней растворена и капелька Христовой крови, когда в нимбе зыбкого зноя, словно прощаясь, Он является нам над исчезающей вереницей окутанных солнцем холмов.

Дали, беленные мелом,

мы никогда не покинем,

черные птицы на белом

видятся в мареве синем,

а далеко за пределом

край, где раздолье полыням,

кашкам, репьям и осотам,

всюду растущим по склонам,

по каменистым высотам,

голым, безводным и сонным.

Кажется, в этих вот далях,

здесь на бесплодных откосах

путник в белесых сандальях

шел, опираясь на посох,

и под шатром небосвода

легкие марева пыли

вкруг головы пешехода

солнечной дымкой светили.

Алексей СМИРНОВ.