Евгения Свитнева «Светлана Сикуляр. На зеленом венике»

Евгения Свитнева

«Светлана Сикуляр. На зеленом венике»

СВЕТЛАНА СИКУЛЯР. На зеленом венике. М., «Рандеву-АМ», 2000, 287 стр.

Американцы, читающие «Братьев Карамазовых», не понимают, что Митя и Дмитрий — это один и тот же человек. «А ведь действительно!» — подумала я: при всей очевидности ситуации для меня, вслед за автором «Зеленого веника», это стало открытием. Кстати, соответствующий отрывок из романа Светланы Сикуляр не только отражает некоторую… прямолинейность американского менталитета, но и являет собой один из многочисленных парадоксов, на которых, как мир на трех китах, держится не имеющий, в общем-то, четкой фабулы текст.

«Любимый учитель Пит, по прочтении Достоевского и Толстого, все никак не мог понять, что Митя и Дмитрий это одно лицо, не говоря уже об Александре и Саше (эти двое, по его первоначальному мнению, были мужьями одной и той же женщины, первый утром, второй вечером)».

Заграница глазами русского — тема, конечно, не новая. И тем не менее американский дневник нашей соотечественницы Светланы Сикуляр становится не просто популярным пособием для отъезжающих или модным интернетным романом типа «история американской жизни русской программистки», но и достойно продолжает традиции русско-зарубежной прозы.

Как правило, сюжеты такого рода русскоязычных произведений лежат в одной плоскости — вживание человека в иную среду — и выживание в ней, причем совпадения встречаются вплоть до эпизодов — случайно, читая подряд «Зеленый веник» С. Сикуляр и «Ниоткуда с любовью» Дм. Савицкого, я в обоих романах наткнулась на описанный, наверное, еще десятком-другим литераторов «знаменитый эмигрантский сон»:

«…попал куда-нибудь на Арбат, визы нет, паспорта нет, ничего нет, ты снова заперт и приговорен — просыпаешься в холодном поту, и лишь голозадый гений свободы в небесах над Бастилией (в окне светает) успокаивает: я в Париже…» (Савицкий). А вот аналогичный момент у Сикуляр: «…я думаю: „А я где? В Харькове? Почему не в Америке? Как же я опять туда попаду?“»

Но в прозе Сикуляр нет энергетики отчаяния. Ее роман рождает ощущение бесконфликтности (типично американская черта!): отличие текстов Сикуляр от традиционного потока эмигрантской литературы именно в том, что пишутся они не для того, чтобы, условно говоря, снять стресс, — скорей наоборот — от чувства удовлетворения и удачливости. Достаточно посмотреть на названия глав, чтобы уже оценить всю независимость и беззаботность текста. Вот например: «Прошу считать меня Колумбом!», «Как delight?» (ассоциативное восприятие русского выражения). А кто сказал, что адаптация должна быть болезненной?

Роман «На зеленом венике» автобиографичен. По сути, это вольный дневник, этакая нехронологическая хроника, захватывающая и увлекательная. В ней есть что-то от формулы «жизнь и приключения (имярек), опасные и невероятные», — то есть, если копать глубже, от плутовского романа. «Веник» — это роман-похождение, роман-покорение чужих территорий. Я бы сказала, что это роман- анабасис (греч. — путь от побережья в глубь материка) — такой же, в сущности, формульный жанр, как роман-карьера или роман воспитания. Здесь, словно по схеме, можно отследить следующее: а) героиня попадает в некое место Х; б) постепенно осваивает язык и овладевает манерами; в) заводит дружбу с туземцами; г) становится среди них своей; д) находит источник доходов; е) процветает. Однако все это очень «внешнее» — их нравы, американский быт… Читателю, быть может, и хотелось бы узнать о внутренней архитектонике героини (а на самом деле скрытого под ее маской и баутой автора) чуть больше, но, как пишет сама Сикуляр, «есть прелесть в домысливании…».

Светлану Сикуляр можно начинать читать с любого места, и интересно везде. Причина этого, как я понимаю, во фрагментарности текста, по сути, это роман в новеллах, которые существуют и как самодостаточные, и как друг в друга перетекающие, слитые, объединенные в целое. Тем не менее, если все же читать книгу не где открылась, а от начала к концу, из всех этих ветвлений складывается общая картина, прослеживается видимая эволюция, относящаяся, правда, не к сюжету, а к внутреннему восприятию. Одно из ее проявлений особенно любопытно: на протяжении всего текста мы наблюдаем, как Сикуляр приспосабливает русское сознание к американским реалиям. В произведении сосуществуют два культурных пласта, и в первую очередь это проявляется в языке. Так, очень часто в английских словах обнаруживаются вдруг русские звучания и смыслы (так же как типично американским ситуациям находятся чисто русские объяснения). В этом есть что-то от аристотелевского узнавания, только «герои», на которых распространяется это узнавание, — иноязычные слова.

Любовь автора к искажениям и перевертышам, ко всевозможным словесным фокусам напоминает, пожалуй, о традициях салонных игр времен серебряного века. Сикуляр виртуозно-безжалостно переиначивает, перелицовывает английские слова на свой, русский, манер. С автором не соскучишься: велосипеды (bicycles) под ее пером превращаются в «бисуслики», Хорватия (Croatia) становится Кроватией, а местное калифорнийское вино — грузинским «Цинандали»: «…Zinfandel, что значит по-грузински „Цинандали“, но по-грузински еще красивее, потому что у них буквы из виноградной лозы».

Из всех этих ассоциативных конструкций, анаграмм, двусмысленностей, созданных и обманутых ожиданий («Перед всем этим делом подаются небольшие пиалы с бледной теплой жидкостью, в которой я по незнанию решила вымыть руки, но оказалось, что это такой чай») и образуется некая пластическая масса, связывающая все композиционные единицы.

Читателю, с английским языком незнакомому, лучше своевременно запастись словарем: заморских словечек много, а сносок принципиально никаких — вместо того поля пестрят выносками-«фонариками»:

время убийства определено по вою собаки несчастной

Или:

редкий писатель полежит на середине стола

Идея необычна и с точки зрения «товар лицом» оправданна: взгляд падает на ремарку, — а выглядят они, как правило, интригующе, — и, заинтересовавшись, тут же начинаешь читать соответствующее место в текстовом поле.

В своих записках Сикуляр любит перескакивать с одного на другое, но при этом никогда не сбивается, не теряет общую нить повествования; несмотря на очевидную «интерактивность» текста, заданный вектор не исчезает, не выветривается из читательского сознания: круги Сикуляр замыкает мастерски. Оттого-то и проистекает ощущение стройности и легковейности текста, которое буквально приклеивает читателя к этим страницам.

«На зеленом венике», как почти любая дневниковая проза, очень динамичен — и при этом здесь нет центра, нет кульминации. Можно сказать, что композиционно произведение построено «по убыванию»; текст делится на года, года на главы, главы на дни, а дни на истории — из тех в свою очередь вычленяется какая-нибудь концептуальная фраза и выносится на поля. Таким образом, повествование могло бы длиться сколь угодно долго, описывая день за днем, если бы не было остановлено произвольно то ли на интонационном многоточии, то ли на последнем числе декабря — по принципу non finito.

Сегодня, когда человечество негласно отчитывается за прожитый «круглый» отрезок времени, автобиографические жанры особенно актуальны. Если же прямые воспоминания накладываются на качественную литературную канву (а у Сикуляр именно так: художественное видение бытовых происшествий) — то это интересно вдвойне. А ведь еще Лев Толстой предсказал, что новая проза должна быть построена по-другому, а именно — писатель должен писать о себе, а не о вымышленном Иване Петровиче. Кстати, эту же мысль в своем программном эссе «Эра подозрения» развивала и Натали Саррот.

P. S. В качестве приложения к роману в книге опубликованы избранные фрагменты из самиздатского «крошечного юмористического альманаха» «Название», который Светлана Сикуляр выпускала в соавторстве с Ольгой Юрченко в Харькове в 1992 году.

Евгения СВИТНЕВА.