ГЛАВА 17 Н.С. ЛЕСКОВ 1831-1895
ГЛАВА 17 Н.С. ЛЕСКОВ
1831-1895
Так сложилось, что Николаю Семеновичу Лескову суждено было стать одинокой звездой на небосводе русской литературы второй половины XIX в. Нелюбимый, затравленный, неоцененный и непризнанный современниками, он прошел большой, сложный, временами мучительный жизненный и литературный путь. Своеобразный, отдельный во всем, замкнутый в себе художник оказался не нужен своему времени. Однако свет звезды Лескова достиг двадцатое столетие и сполна пролился на прозу этого времени. Среди тех, кто испытал его, Ф. Сологуб, А. Ремизов, Е. Замятин, Б. Зайцев, И. Бабель, И. Шмелев... Причем новая литература откликнулась именно на то, что не приняла в Лескове современная ему эпоха.
ПИСАТЕЛЬ БУДУЩЕГО
Лесков прежде всего завораживал причудливым языком, который при жизни писателя считался вычурным. Не меньше впечатлял и родственный гоголевскому лесковский нравственный максимализм, проявившийся в своеобычном взгляде на Россию, ее историческую судьбу, в способности писателя говорить горькую правду о русском человеке и при этом неотступно верить в него, жить надеждой на обретение им праведного пути, освященного единственно кротостью духа и чистотою сердца. В любом вопросе Лескова по преимуществу волновала сторона нравственная. Поэтому он больше верил в «хороших людей», нежели в «хорошие порядки».
Лесков входил в литературу вне каких-либо движений, течений. И уже отсюда проистекает его «беспощадная распря с современным ему обществом». Лескова не примут ни правые, ни левые, равно как и он их, продолжая оставаться до конца никем: не народником, не славянофилом, не западником, не консерватором, не революционером. Он исповедовал только то, что должно было остаться в будущем — праведную Россию. И даже оказавшись выпавшим из своего времени, невыносимо одиноким, Лесков продолжал истово, одержимо следовать своей вере, держаться ею.
На знаменитом серовском портрете Лесков изображен старым, изможденным болезнью человеком. Однако и на этом портретном изображении продолжает жить неукротимый лесковский дух, по крайней мере, глаза, переполненные болью, по-прежнему жалят своих врагов.
Он умирал непримиренным, не простившим себе самому собственных ошибок и не верящим в память потомков. Но как показало время, Лесков заблуждался относительно последнего. Что же касается ошибок Лескова, то они, действительно, были и во многом предрекли суровую судьбу писателя, который продолжает смотреть на нас с серовского портрета с бесконечным страданием и желчью во взоре.
«ВРЕМЯ НАС ДЕЛАЛО ЛИТЕРАТОРАМИ...»
Вступлению Лескова в литературу предшествовала многолетняя чиновничья служба: сначала в уголовной палате Орловского суда (1847—1849), затем в Киевском рекрутском присутствии (1850—1857); после окончания Крымской войны он поступает на частную службу в Пензенской губернии (1857— 1860) к англичанину А.Я. Шкотту (мужу тетки Лескова). И это время не прошло для него бесследно. Оно одарило будущего писателя большим практическим знанием русской жизни, наложившим на его творчество неизгладимый отпечаток.
Служа в Орле, Киеве, и позже, разъезжая по всей России в качестве представителя хозяйственно-коммерческой компании «Шкотт и Вилькенс», Лесков непосредственно сходился со множеством людей различных сословий и народностей и, главное, знакомился с любопытнейшими человеческими типами. Вот откуда пришли в лесковские произведения, по словам Ю. Нагибина, «праведники, мошенники, юродивые и хитрецы, буяны и тихие созерцатели, доморощенные таланты и придурки, злодеи и народные печальники, со всеми их словечками, ухватками, ужимками и вывертами, с их смехом, слезами, радостью и отчаяньем, высотой и низостью»107.
Служба невольно подтолкнула Лескова и к писательству, о котором он никогда не помышлял. Так случилось, что по служебной обязанности Лесков должен был составлять деловые отчеты Шкотту; возможно, один из них стал толчком к созданию «Очерков винокуренной промышленности (Пензенская губерния)», опубликованных в «Отечественных записках» в 1861 г. Впоследствии именно эту статью писатель считал «первой пробой пера».
На самом деле первое выступление в печати у него состоялось раньше, в 1860 г., когда в «Санкт-Петербургских ведомостях» появилась небольшая статья за подписью «Николай Лесков», освещающая факт спекуляции книгами в Киеве. Одновременно Лесков выступает на страницах киевской еженедельной газеты «Современная медицина» профессора Вальтера.
Приход Лескова в журналистику обусловило само время. В эпоху назревавшего великого перелома всего общественного устройства России он отдался этому роду деятельности со свойственной ему страстностью, веря в реальную возможность перемен русской жизни и расценивая публицистику как действенную форму участия в процессе начавшихся государственных реформ.
Вступив на публицистическое поприще, Лесков впервые дал волю своему гражданскому чувству. Его статьи, помещенные в вальтеровском издании, переполнены болью за судьбу человека в атмосфере «общественных неправд». Вслед за Радищевым антигуманный русский общественный строй представляется Лескову «стозевным» «чудищем», обрекающим народные массы на непомерные бедствия.
Предпосланная (в качестве эпиграфа) к статье «О рабочем классе» фраза «Чудище обло, огромно, стозевно и лаяй» неоднократно отзовется в публицистике Лескова: и когда он пишет об «ужасающем пренебрежении» со стороны властей к «народному здоровью» («Заметка о зданиях»), и когда рассуждает о детском холопстве («Торговая кабала»), и когда защищает «неотъемлемые права человеческой свободы» («О наемной зависимости»). Публицистическую активность Лескова в немалой степени питала его убежденность в силе печатного слова, содействующего формированию общественного мнения и атмосферы гласности. Последствия, вызванные фельетоном «Несколько слов о врачах рекрутских присутствий» и статьей «Несколько слов о полицейских врачах в России», красноречиво подтверждали правоту позиции молодого журналиста. Хотя сам Лесков едва ли мог предположить, сколь разгневает полицейский аппарат своей критикой взяточничества в обозначенных им сферах. Больше того, эти публикации явятся прямой причиной отставки Лескова, состоявшего в то время в должности следователя по криминальным делам и по иронии судьбы занимавшегося как раз делом о ночном грабеже, учиненном в Киеве, на Подоле ... полицейскими.
Обличительный пафос статей Лескова 1860 г. был настолько высок, что власти Киева поставили себе целью заставить замолчать возмутителя общественного спокойствия. Канцелярия генерал-губернатора не оставляла Лескова в покое и по его переезду в Петербург (январь 1861 г.), требуя объяснительной записки с конкретными именами взяточников. Однако сам Лесков уже подвел итоги киевскому периоду и находился в ожидании петербургских событий, встреч, отношений.
Петербургу предшествовали остановка в Москве и знакомство Лескова с писательницей Евгенией Тур, редактором газеты «Русская речь». Ему было предложено стать петербургским корреспондентом этого издания. Столица встретила вчерашнего провинциала водоворотом политических событий, направлений, борением идеологических лагерей, взглядов, страстей. Напряжение общественной атмосферы объяснялось кануном крестьянской реформы и сопутствующим этому обострением борьбы партий либералов и революционеров-демократов. Лескову предстояло выбрать, с кем и куда идти.
Он изначально склонялся в сторону поступательного движения страны, выступал за реформаторский путь преобразований основ жизни, поэтому встал на позиции русского либерализма, или, как он сам говорил, вспоминая 60-е годы: «Я тогда остался с постепеновцами, умеренность которых мне казалась более надежною». И он же вполне определенно выскажется относительно своего несогласия с людьми «крайних», т. е. революционных устремлений. Называя их «нетер-пеливцами», заметит: «Жизнь общества не опередишь; у него есть свои законы, по которым оно развивается с большею или меньшею последовательностью; его не заставишь идти форсированным шагом».
Впрочем, несмотря на достаточную проясненность политических ориентаций писателя в начале 60-х годов, его позицию уже тогда трудно было охарактеризовать как устойчивую. Торопливость, горячность самовыражения, присущие Лескову, и вообще свойственная ему, по выражению Л. Аннинского, «интонация атаки» не давали возможности осмотреться, не говоря уже о том, чтобы основательно разобраться в противостоянии партийно-групповых мнений. Больше того, импульсивный, а главное, идеологически неискушенный, начинающий журналист, не раз сетовавший на партийный деспотизм, в определенном смысле пренебрег главным требованием эпохи 60-х годов, сводящимся к необходимости точного выбора общественной позиции, жесткой политической ориентации, подчеркнуто именуя себя человеком, стоящим вне партий, ничьим, что незамедлительно вызвало гнев и непризнание его разными течениями общественно-литературной мысли.
Драматическим для него окажется 1862 г., а пока в настроении столичного журналиста Николая Лескова налицо признаки явной склонности к умеренному либерализму, упование на правительственные реформы и солидарность всех сословий общества в деле обновления норм жизни России.
В 1861 г. Лесков много печатается: регулярно отправляет корреспонденции («Письма из Петербурга») в «Русскую речь», охотно сотрудничает в «Отечественных записках», подготовил серьезную статью-очерк по проблеме переселения крестьян из черноземных губерний в Поволжье для журнала братьев Достоевских «Время». Довольно скоро Лесков приобретает в петербургских журнально-литературных кругах репутацию человека хорошо осведомленного в практических вопросах народной жизни, энергичного, разносторонне образованного, наделенного большим творческим потенциалом.
В петербургский период Лескова-журналиста по-прежнему волнуют злободневные вопросы, связанные с жизнью народа в условиях «общественных неправд». Из статьи в статью последовательно проводится мысль о несостоятельности принципа «различия сословий», который, по его мнению, должен быть нивелирован вследствие крестьянской реформы. Он резко осуждает покровительственную политику властей в отношении сословия помещиков, неравное положение имущего класса и народа в решении главного вопроса пореформенного периода — земельной собственности. Неколебимость традиций российской социальной жизни, инертность форм действия государственного аппарата, самоочевидность грабительских условий «освобождения» крестьян — все это также находит отражение в статьях Лескова и уже вызывает скептическое отношение к реформам Александра II. Однако Лесков упорно не разделяет идеи революционных преобразований и продолжает надеяться на государственные реформы, на выполнение обязательств правительства перед народом.
Своеобразной кульминацией в отмежевании Лескова от революционного лагеря явилась его статья «О замечательном, но не благотворном направлении некоторых современных писателей», опубликованная на страницах «Русской речи».
Исходя из собственного жизненного принципа этих лет: «не протестовать.., а делать дело», — он подверг нелицеприятной критике «всеотрицающее направление» литературы, ассоциируя его главным образом с кругом журнала «Современник», органа революционной демократии. «В теперешнее время, когда жатвы много, а делателей мало», Лесков полагает недостойным не озаботиться «беспомощностью русского народа в болезнях» и «благоустройством народного быта», а лишь «ругаться» и вспоминать «времена достославных героев эпохи драк и насилий». Автор статьи призывал деятелей российской словесности «поучиться любить народ и служить его нуждам и страданиям».
Несомненно, Лесков отдавал должное, по его словам, «талантливой редакции» «Современника», питал глубокое уважение к Н.Г. Чернышевскому. Но он всегда оставался верен мысли, высказанной им еще в статье киевского периода о том, что «предметом литературы должно быть ... то, что всегда перед глазами». Для него «всегда перед глазами» было реальное состояние русской жизни, а точнее, «зрелище нищеты», которое, по Лескову, «знакомит нас с бытом наших меньших братий, возбуждает к ним участие и дает возможность подать им руку помощи». Такая позиция писателя обусловила ярко выраженный демократический характер его творчества. О чем бы ни писал Лесков, он писал с мыслью о народе.
О народе Лесков придерживался понятий достаточно сложных108. Это обнаруживают уже первые рассказы и повести писателя: «В дороге», «Погасшее дело», «Язвительный».
Объектом изображения в них становится крестьянское массовое сознание, художественно проявить которое помогает свойственное Лескову знание уклада русской жизни, особенностей народной психологии. Причем воссозданные им картины обнажают самые глубины крестьянского сознания, то, что составляет существо русского национального характера, включая его «темные» стороны.
Содержание лесковских рассказов можно расценить как своеобразные «психологические явления», демонстрирующие стихийный характер поведения простых людей. Между тем это
ил и иную грань народного сознания.
В «Погасшем деле» Лесков обращается к древнему пласту сознания народа, связанному с народными суевериями, выступающими прямым объяснением аномального поведения крестьянской массы в ситуации с засухой. Басни и побасенки захожего «незадумчивого грамотника» о причине постигшей сельский мир «полевой беды» ложатся, по сути дела, на готовую почву — архаическое верование о власти отошедших в иной мир над урожаем — и дают мгновенные всходы. Мужики решают «изничтожить» похороненного на общем погосте пономаря-пьяницу, зажечь «из мертвого сала свечку» и тем самым искупить свою вину перед остальными умершими, которым «неспокойно» лежать рядом с «оповицей», за что они и «молят бога ... дождя не давать». В результате содеянного «полсела» обрекает себя на каторгу.
Однако Лесков, создавая жуткий рассказ о власти «темного» сознания в крестьянской среде, был далек от мысли выносить нравственный приговор. Поставивший целью художественное исследование реального состояния русской жизни, он с предельной ясностью показал, каким катастрофам может быть подвержен простонародный мир, больной властью «тьмы», и как важно литературе вместе со всеми здоровыми силами нации подать ему «руку помощи вовремя и кстати».
В рассказе «Язвительный» также представлена ситуация из разряда «психологических явлений» с внешне стихийным характером поведения героев из народа: в то время как анг-личанин-управляющий стремится разумно обустроить их быт, они «сожгли его дом, завод, мельницу, а самого управляющего избили и выгнали вон», предпочитая пойти на каторгу, нежели иметь такого управителя. («Ну что будет, то нехай и будет; а нам с ним никак нельзя обиходиться».)
На самом же деле протест мужиков имеет вполне осознанное содержание, суть которого вытекает из сопряжения названия рассказа и эпиграфа («Капля камень точит»): крепостные взбунтовались, не желая более терпеть своего хозяина. Причем фактор «язвительности» не только обусловливает побудительные причины конфликта, но и проявляет его созидательную общественную основу. К бунту орловских мужиков подвигли не подневольный изнурительный труд и нищета, а систематические публичные моральные унижения, используемые управляющим как средство воспитательного воздействия. Последней каплей, переполнившей чашу народного терпения, стал приказ «ворога» привязать «мужика, хозяина», как воробья, за нитку к барскому креслу. Почвой для яростного возмущения мужиков явилось обостренное чувство собственного достоинства, за которое они, не раздумывая, готовы заплатить каторгой, настолько непоколебимо в русском народе самоуважение.
В 1869 г. Лесков соединил рассказы «Погасшее дело» и «Язвительный» в цикл под названием «За что у нас хаживали в каторгу», руководствуясь желанием донести до читателей мысль о сложном, неоднозначном, зачастую пронзительно дисгармоничном характере народной жизни и самого народа, соединивших в себе забитость и высокую духовность.
На каторгу ведут и народное невежество, и народная гордость — этим диссонансным выводом цикла Лесков обозначил и свое непростое отношение к проблеме народа, сохранявшееся у него на протяжении всего творческого пути.
Вместе с тем в прозе 1860-х годов уже появляются такие угадываемые лесковские герои из народа, исполненные, вопреки несовершенству окружающей жизни, дивной внутренней красоты и духовной силы. В «Житии одной бабы» на фоне тягостных картин крестьянского быта Лесков изображает судьбу Насти Прокудиной, типичную для русских женщин, обреченных на рабское существование. В портрете героини присутствует художественно значимая деталь — «материнские агатовые глаза», в которых продолжает жить «страшная задавленность», что «не давало Насте силы встать за самое себя». Проданная братом «за корысть, за прибытки» в жены придурковатому парню, героиня Лескова точно умерла, «будто душечка ее отлетела». Отсюда мотив духовной смерти становится сквозным в повести. С «равнодушно убитым взглядом», с почерневшим лицом она сидит на собственной свадьбе, в своем обыкновенном «убитом состоянии» проживает дни в доме мужа. Тем драматичнее на этом «мертвом» фоне воспринимаются сцены-прорывы, когда Настя вдруг начинает «кричать не своим голосом», или «жалобно» так «смотрит» на людей «и все стонет: «Куда деваться?», как бы предугадывая собственную безысходную участь рабы.
Художественную выразительность и убедительность лесковского женского характера определяет его плотная фольклорная основа. Характер Насти представлен в песенном ореоле. Он как будто сплетен из песен, «чутких, больных да ноющих» . И жизнь Насти не столько рассказана автором, сколько выпета самой героиней: когда, стоя у ключа, пела она о Голубкиной тоске-печали и когда, не сдержавшись, пропела в хороводе Степану о «тереме из маковых зерен», где хотела бы жить с милым. Песня, как судьба, неотступно ведет за собой Настю с тех самых весенних ночей, которые донесли ей голос незнакомого песельника, и до той драматичной зимней ночи, когда она песней вызвала любимого из избы, решив больше не возвращаться в ненавистный Прокудинский дом.
Героиня Лескова только тогда и живет, когда из ее уст льется песня, пусть даже горькая и жалобная. Безпесенное пространство ассоциируется в повести с пространством духовной смерти. Не случайно, в описание свадьбы Насти, которую писатель сравнивает с похоронами, не введено ни одного песенного текста.
Трижды умирает в героине «песельница» Настя, прежде чем навсегда замерзнуть в мухаровском лесу. Первый раз — когда она, находясь в бегах, называет себя Марьей, затем появляется «бродяга Настасья» и наконец «Настя-бесноватая». Весь мир ополчился против героини — семья, власть, закон, люди. Но сам факт присутствия в нем талантливой, чистой, высокой души является, по мысли Лескова, залогом возрождения народной жизни. Хотя писатель нисколько не заблуждается относительно степени невежественности и жестокости ее нравов, подтверждение этому — хотя бы судьба Силы Ивановича Крылушкина или история беременной женщины, которой купчина на базаре пытается скормить кусок украденного ею мыла. Однако в мир уже пришли мальчики, наделенные любовью и уважением к народу, готовые поделиться с ним своими знаниями. И эта финальная мысль повести вносит существенные дополнения в демократические настроения писателя 1860-х годов.
«СОВЕРШАЮЩИЕ ДРАМУ ЛЮБВИ» («ЛЕДИ МАКБЕТ МЦЕНСКОГО УЕЗДА»)
В последующие литературные годы Лесков продолжает развивать проблему судьбы сильной, неординарной личности в условиях «тесноты русской жизни», давящего воздействия жизненных обстоятельств. При этом писатель оставляет в стороне цельные натуры, несмотря на давление среды сохраняющие собственное «я», свои высокие порывы. Его все больше привлекают характеры сложные, противоречивые, не способные противостоять пагубному влиянию и власти над ними окружающей действительности и отсюда подверженные нравственному саморазрушению. Такие характеры Лесков не раз наблюдал в обыденной русской действительности и без преувеличения склонен был уравнивать их с шекспировскими, настолько они поражали его своей внутренней мощью и страстностью. К их числу принадлежит купеческая жена Катерина Львовна Измайлова, за содеянные преступления прозванная «с чьего-то легкого слова» Леди Макбет Мценского уезда. Но сам Лесков видит в своей героине не преступницу, а женщину, «совершающую драму любви», и поэтому представляет ее трагической личностью.
Как бы вослед замечанию Насти-песельницы о том, что в любви все зависит от людей («это все люди делают»), Лесков поставил драму любви и само чувство Катерины Измайловой в прямую зависимость от ее натуры. Любовное влечение к Сергею рождается у Катерины из одолевающей ее скуки, царящей в «купеческом тереме с высокими заборами и спущенными цепными собаками», где «тихо и пусто ... ни звука живого, ни голоса человеческого». Скука и «тоска, доходящая до одури», заставляют молодую купчиху обратить внимание на «молодца с дерзким красивым лицом, обрамленным черными как смоль кудрями». Отсюда история любви героини с самого начала предельно обытовичивается.
Если Насте голос возлюбленного принесла томящая грустью ночная песня, то Катерина впервые услышала своего суженого в «хоре» пошловато балагурящих работников на галерее у амбаров. Причиной первой Настиной встречи со Степаном становится желание понять, что за человек этот ночной песельник, выводящий песни «веселые, разудалые» и «грустные, надрывающие душу». Катерина же спускается во двор единственно из желания развеяться, отогнать надоевшую зевоту. Особенно выразительно описание поведения героини накануне первого свидания с Сергеем: «от нечего делать», она стояла, «прислонясь к косяку», и «шелушила подсолнечные зернышки».
Вообще в чувстве скучающей купеческой жены к приказчику больше зова плоти, чем томления сердца. Однако страсть, захватившая Катерину, безмерна. «Она обезумела от своего счастья», ей «без Сергея и час лишний пережить уже невмоготу стало». Любовь, взорвавшая пустоту существования героини, приобретает характер разрушительной силы, сметающей все на своем пути. Она «теперь готова была за Сергея в огонь и в воду, в темницу и на крест».
Прежде не знавшая любви, Катерина наивна и доверчива в своем чувстве. Впервые слушающая любовные речи, «отуманенная» ими, она не ощущает затаившейся в них фальши, не способна разглядеть в поступках возлюбленного заданной роли.
Для Катерины любовь становится единственно возможной жизнью, кажущейся ей «раем». И в этом земном раю героине открывается дотоле не видимая ею красота: и яблоневый цвет, и чистое голубое небо, и «лунный блеск, дробящийся о цветы и листья деревьев», и «золотая ночь» с ее «тишиной, светом, ароматом и благотворной, оживляющей теплотой». С другой стороны, новая, райская жизнь полна ярко выраженного эгоистического начала и необузданного своенравия Катерины, прямо заявившей любимому: «...ежели ты, Сережа, мне да изменишь, ежели меня да на кого да нибудь, на какую ни на есть иную променяешь, я с тобою, друг мой сердечный, извини меня, — живая не расстанусь». К тому же если учесть, что по канве любви героини плетется хитро обдуманная интрига приказчика-«девичура», то предбудущая катастрофа любовной истории в «Леди Макбет...» представляется заведомо предрешенной.
Но какой яркой, неистовой выступает Катерина на фоне бесцветно-лакейского Сергея. В отличие от возлюбленного она не отступится от своей исступленной любви ни у позорного столба, ни на арестантском этапе. Перед читателями вырастал невероятный по силе и смыслу характер героини, заключавшей в себе самой причину и следствия любви-катастрофы и сполна испившей чашу такой любви, или, как сказал Лесков о своей Катерине Измайловой — «совершающей драму любви».
Однако у этого невероятного женского характера оказывается и невероятно страшный итог: душевный тупик, ведущий к смерти без раскаяния, когда Катерина увлекает за собой ненавистную соперницу Сонетку в водные валы, из которых глядят на нее убиенные свекор, муж и Федя.
«ЖИТИЕ» ДОМНЫ ПЛАТОНОВНЫ
В отличие от Катерины Измайловой, безудержно рвущейся к абсолютной независимости от сковывающих ее волю жизненных обстоятельств, Домну Платоновну («Воительница») нимало не стесняет «волшебница-столица», преобразившая вчерашнюю «нелепую мценскую бабу» в предприимчивую «петербургскую деятельницу». Как это произошло, автор предоставляет рассказать самой превращенной. Тем самым характер Домны Платоновны вырастал по мере развертывания ею картин своего столичного житья-бытья.
Развивая традиции натуральной школы, Лесков показывает, насколько не защищена героиня от «страшной силы петербургских обстоятельств». Не случайно, какие бы истории ни рассказывала автору Домна Платоновна, в них «она всегда попрана, оскорблена и обижена». Но, с другой стороны, на деле испытавшая, что «нынешний свет» «стоит на обмане да на лукавстве», героиня учится выживать в нем, вооружившись его же моралью. Прежде всего Домна Платоновна овладела главным светским искусством — «лицом своим уметь владеть, как ей угодно», открывшим двери и тайны многих петербургских домов, выгодных для ее предприятий. Быстро, ловко, напористо вершит она свои многообразные дела: от продажи мебели и надеванных дамских платьев до приискивания невест и женихов, незамедлительно снискав репутацию нужного в различных кругах человека.
Она из тех, кого «ждут, в семи домах ждут». И это не случайно. По мысли писателя, в героине живет особая любовь к своему занятию, которая превращает удачливую сваху, мастерицу приватных дел, в артистическую, творческую натуру. Но даже искренняя увлеченность делом не мешает Домне Платоновне в условиях «петербургских обстоятельств» быть изворотливохитроумной, корыстной, а главное, откровенно-циничной. Особенно выразителен в этом отношении ее комментарий по поводу состояния «Лекадинки», глубоко переживающей свое первое свидание с богатым сожителем: «Холеной неженке первый снежок труден». Вполне очевидно, что власть «страшной силы петербургских обстоятельств» вызывает коренное изменение внутреннего мира лесковской героини. В беседах с автором Домна Платоновна неоднократно упоминает о свойственных ей простоте и «добрости», но эти ее качества существенно деформировались в атмосфере «нынешнего света». Что такое «добрость» Домны Платоновны, об этом недвусмысленно свидетельствует участие свахи в судьбе оступившейся молодой женщины «Лекадинки». Она не находит лучшего и верного способа помочь несчастной, чем подыскать богатого сожителя, от которого, как считает Домна Платоновна, та сможет получить деньги, необходимые для возвращения к мужу. При этом доброжелательница абсолютно уверена в благородстве и бескорыстии собственного совета и «непроходимой глупости госпожи Лекадинки».
Несмотря на то, что автор повести из бесед с героиней вынес немало наблюдений и догадок об особенностях ее сложной и противоречивой натуры и предложил читателям попутные комментарии самобытного и незаурядного характера собеседницы, тем не менее она приберегла для него главное о себе знание под самый занавес своей жизни. То, что в конечном итоге открылось в Домне Платоновне, нивелировало представление о всемерной власти «петербургских обстоятельств» над героиней и обнаружило качество, которое станет определяющим в характерах лесковских героев. Власть натуры всегда будет в них сильнее власти обстоятельств. Полюбив молодого и непутевого Валерку, Валерочку, Домна Платоновна предстала во всей мощи, силе индивидуальности человеческой природы, перекрывающей социальные нормы поведения, и вслед за На-стей-песельницей, Катериной Измайловой продолжила ряд лучших художественных образов Лескова.
Ранняя проза Лескова со всей очевидностью свидетельствовала, что в русскую литературу пришел большого таланта писатель. Однако, как известно, не все было просто уже в начальные литературные годы у такого своеобразного человека, каким был Лесков.
Ситуация наивысшего напряжения, когда от молодого литератора отвернулись буквально все, была связана с его неосторожной статьей о петербургских пожарах («Северная пчела», 30 мая 1862), в которой Лесков потребовал от градоначальника назвать настоящих «поджигателей» Апраксина и Щукина дворов, связав свое требование со слухами о том, что якобы в поджогах участвовали студенты. Передовые круги расценили лесковское выступление как провокационное. Лескова обвинили в натравливании органов власти на студентов. Обвинение это поддержал и герценовский «Колокол». Последствия случившегося оказались для Лескова крайне тяжелыми: участие в передовой русской печати стало для него невозможно.
«ОТОМЩЕВАТЕЛЬНЫЕ РОМАНЫ»
Три месяца Лесков отбивался от сыпавшихся на него обвинений, а затем, не выдержав, бежал за границу; там он задумал роман, которым хотел расквитаться со своими обидчиками, излить накопившуюся горечь, высказаться по многим злободневным вопросам современности. Роман получился очень личностным и желчным, с массой карикатурных лиц на людей 60-х годов. Позже Лесков прямо назовет роман «Некуда» «историческим памфлетом».
Вот уже чего он никогда не умел делать, так это одолеть свой крутой нрав. В результате, сам того не предполагая, Лесков, к тому времени автор «Язвительного», «Овцебыка», «Жития одной бабы», чуть позже «Воительницы», «Леди Макбет Мценского уезда», на двадцать лет обеспечил себе непризнание в литературе, и это было, по словам Ю. Нагибина, «его трагедией, его адом».
Роман «Некуда» (1864) и последовавшие за ним «Обойденные» (1865) и «На ножах» (1870—1871) относят к разряду типично антинигилистических романов. В одном ряду с ними стоят «Взбаламученное море» А.Ф. Писемского, «Марево»
В.П. Клюшникова, «Кровавый пуф» В.В. Крестовского, «Современная идиллия» В.П. Авенариуса. Современное литературоведение вслед за Л. Гроссманом109 предлагает называть произведения этого типа «полемическими романами» (Н. Старыгина)110. И действительно, такое обозначение более полно отражает их содержание, поскольку, например, лесковские романы содержат в себе не просто отрицание нигилизма, но изучение и анализ этого явления в достаточной мере объективные.
В «полемических романах» Лескова отразилось в целом свойственное писателю стремление исследовать состояние русской жизни в расстановке ее общественных сил, борьбе идей, смене умонастроений, поколений, появлении новых типов людей. Что же касается непосредственного осмысления эпохи 1860-х годов, то здесь Лескова глубоко занимала проблема отношения общества к решению вопроса о путях исторического развития России, и главное, о способах ее социального обновления. Полагая единственно возможным и необходимым по-ступательно-эволюционное совершенствование русского общества путем реформ, писатель выразил свой скепсис по поводу революционного движения начала 1860-х годов, которое протекало, по его твердому убеждению, при отсутствии революционности в народных массах. Отсюда в лесковских романах 60-х годов на героев — участников или сторонников этого движения — ложится тень трагической обреченности. Но прежде мотив обреченности борьбы с неправым социальным миропорядком был представлен Лесковым в повести «Овцебык», написанной в Париже незадолго до романа «Некуда».
Сын сельского дьячка, Василий Богословский, «беззабот-ливый о себе», но готовый ради другого «снять с себя последнюю рубаху», отправляется «пропагандистом» в народ. Эта новая фигура в русском «социальном пейзаже» изображена писателем искренно и с глубоким сочувствием, так как герой-народолюбец, совершив долгий путь за своей мечтой, ничего другого, кроме разочарований и невзгод, не испытал. Будучи героем действия, он проникнут намерением творить для народа «густое дело», а не заниматься «побрехеньками», отдаться ему со всей душевной чистотой: «Душу свою клади, да так, чтобы видели, какая у тебя душа». Тем трагичнее было сознавать несвершение высоких помыслов Овцебыка, одухотворенного, по-детски открытого миру и людям: «Людие мои! что бы я не сотворил вам? Людие мои! что бы я вам не отдал?»
На примере судьбы Василия Богословского Лесков проводит мысль о ненужной, бесполезной жертвенности «народных заступников». Желание героя помочь «униженным и оскорбленным» — открыть вместе с ними сказочный Сезам — представляется автором как несбыточная утопия. Куда бы ни пришел Овцебык — в «монастырскую семью», к северянам — раскольникам, наемным рабочим — везде он сталкивается с откровенным непониманием. Так, занимаясь пропагандой среди народа, стекающегося на богомолье в одном из монастырей, Василий становится жертвой доноса его же поверенного, дьякона Луки, открывшего начальству, «коего духа» Овцебык. Лицом страдательным изображен донкихотствующий герой и в общении с рабочими-лесоповалыциками. Недалекая мужицкая аудитория воспринимает пропагандистские речи Овцебыка, сопровождаемые для большей ясности «гороховой» аргументацией, не иначе как разыгрываемую перед ними «комедию» и просит показать ее заново.
Между тем, несмотря на полемическое осмысление образа «народного жертвенника», автор изображает Овцебыка глубокой и неординарной личностью. В этом нескладном, неуклюжем человеке живет Поэт с удивительно тонким, вдохновенным и каким-то пронзительным отношением к миру, отчего его зрению открывается синева листа, а слуху — «сила» в «тихости леса». Душа же Овцебыка жаждет грозы — «то-то и хорошо, что все ломит», раскола, протеста, обновления. В связи с этим символична сцена грозовой ночи, в которой герой, возникающий на фоне горящей сосны — «колоссальной свечки», как бы сам невольно уподобляется свече на ветру, олицетворяющей неустанное горение во имя высокой цели.
Но одновременно Лесков, не разделяющий духовного поприща героя, вводит точку зрения рассказчика, которому в этой ситуации «было нестерпимо жаль» Овцебыка: «Стоя рыцарем печального образа перед горящею сосною, он мне казался шутом». Амбивалентный характер ночной сцены усиливал мысль автора о трагическом уделе Василия Богословского. Причем герою суждено пережить полное крушение собственной жизненной цели народного заступника. Сказочному «Сезаму» мужики предпочитают своего хозяина, преуспевающего капиталиста: «Здесь все на Александра Свиридова молятся... До него все дорасти хотят». И тогда Овцебык, сознающий, что идти ему больше «некуда» («Везде все одно. Через Александров Ивановичей не перескочишь»), выбирает смерть. Исход судьбы героя усугубляет еще одно немаловажное событие, о котором сообщает рассказчику Василий: «Я нахожусь при истреблении лесов, которые росли на всеобщую долю, а попали на свиридовскую часть». Вспоминая любовное отношение Овцебыка к лесу («густо, тихо, лист аж синий — отлично!»), можно понять еще одну, глубоко личную причину его ухода.
В романе «Некуда» положительные герои, исповедующие идеи революционной борьбы, также одушевлены сочувствием к демократическим массам. И также, по Лескову, их усилия выливаются в ненужную, бесполезную жертвенность действительно лучших революционных сил. Размышляя о рево-люционно-освободительном движении, Лесков хорошо себе представляет, что оно всегда имеет национально-исторические корни и не может быть одним только «маревом»111. Писатель осознавал также и факт его неоднородности, как правило, присутствие в нем наносного, чужеродного, скоропреходящего элемента. Но были здесь и те, кто оставался до конца верен своим идеалам, тому, что привело их в стан борцов с неправедным миропорядком, те, кого позднее Лесков назвал «чистыми нигилистами».
Яростно защищаясь от критики на роман «Некуда», он утверждал: «Я знаю, что такое настоящий нигилист, но я никак не доберусь до способа отделить настоящих нигилистов от шальных шавок, окричавших себя нигилистами». Тем не менее, в изображении нигилистической среды в «Некуда» он провел борозду между ними, наметив два «круга» персонажей. Первый «круг» — мрачный, «бурый» (по определению Лескова) нигилизм московского кружка. Второй «круг» — «правоверные», «чистые» нигилисты, воплощающие высокие идеалы и трагическую обреченность нигилистического движения, такие, как Елена Бертольди.
Бертольди ничего не имеет общего с карикатурной «эман-сипе» Кукшиной, хотя Лесков не может избежать иронии, связанной с желанием героини постоянно демонстрировать свой нигилизм («Всему корень материя... Я недавно работала над Прудоном, а теперь занимаюсь органической химией, переводами и акушерством»). Что же касается изображения внутреннего мира героини, то здесь Лесков не допускает никакой иронии. В маленькой, сиротски обставленной каморке живет чистая, незащищенная, неприкаянная душа, у которой, если забрать весь ее нигилизм, жизнь может попросту лишиться всякого смысла.
Позже Лесков найдет определение этому типу своих героев — «обойденные»: благополучием, любовью, счастьем, теплом... И если Елена Бертольди — чистейшей воды идеалистка в своем нигилистическом подвижничестве, то Лизе Бахаревой суждено пережить мучения, разочарования, боль, связанные с осознанием обреченности нигилизма. Не случайно роман назван «Некуда» — «некуда идти», как ранее сказал разуверившийся в своих идеалах герой «Овцебыка».
Трагическая участь участников революционного движения, вошедших в его ряды по высокому душевному побуждению, заключается, по мысли Лескова, в том, что они, подобно Василию Богословскому, не наделены достаточными знаниями о России, как говорит доктор Розанов Лизе Бахаревой: «Мы, Лизавета Егоровна, русской земли не знаем и она нас не знает» . Отсюда очевидно, что, продолжая развивать в романе вслед за «Овцебыком» мотив напрасной жертвы для народа и сопрягая его с мыслью о бесперспективности революционных форм нигилистического протеста в России, Лесков вел полемику с собственными персонажами революционного толка. Но при этом писатель изобразил многих из них продолжающими оставаться верными своим идеалам, несмотря на трагическую обреченность исповедуемых ими убеждений.
Такими в романе Лескова, помимо Елены Бертольди, предстают «чистые нигилисты» Вильгельм Райнер, Юстин Помада, Лиза Бахарева, объединенные общим вдохновенным порывом к бескорыстной самоотдаче, к подвижническому служению общему благу. Это своеобразные русские донкихоты, жаждую-щие сразиться с жестоким и бездушным миром.
Но их чистая и чуткая душа стремится также к познанию общественного устройства, с тем чтобы найти пути преодоления «неправедной» действительности. В процессе обретения истины герои Лескова становятся горячими поборниками социалистического идеала. Свято верит в русскую общину и социализм Райнер. Для Лизы Бахаревой социалистическое учение является подлинной теорией жизни. К идеям социализма приобщается Помада.
Озабоченный судьбами бедных людей, страстно мечтающий оказать им действенную помощь, Райнер отправляется в Россию, где, как ему представляется, он сможет реализовать свои гражданские потребности, реально участвуя в приближающихся революционных событиях. Вообще для «настоящего нигилиста» жизнь только тогда обретала высший смысл, когда он, по словам Помады, «на свою дорогу нападал». И хотя Розанов, пытаясь доказать Райнеру, что он идет по ложному пути, рассказывает о настроениях, существующих «во глубине России», тот продолжает верить в приближающийся социально-демократический переворот, за которым наступит народное счастье.
Выражающий в романе многие воззрения автора, трезво мыслящий, доктор Розанов не может согласиться с позицией Вильгельма Райнера. Но его также не оставляет равнодушным судьба народа. Кому, как не Розанову, судебному и рекрутскому врачу, приходится каждодневно убеждаться в драматизме народного бытия. Однако при этом он убежден в том, что «надо испытать все мирные средства, а не подводить народ под страдания». Россию, по мысли Розанова, могут спасти «самоотверженные люди». Но «самоотверженных людей столько сразу не родится, сколько их вдруг откликнулось в это время», — говорит доктор Лизе, по-лесковски сознавая отягченность революционного движения «попутчиками». Вопрос о путях достижения идеала в романе остается открытым, хотя Лесков не снимает надежды на преобразование жизни. Но связывает он ее не с теми, кто составляет «мрачный» нигилизм московского кружка, олицетворяющий «накипь» на движении «верующей юности» (Н. Бердяев).
Совершенно другая тональность, предельно сатирическая, присутствует в изображении московского кружка нигилистов — Агапова, Пархоменко, Завулонова... — лохматых, грубых, нескладных. Здесь царит подобающая революционной деятельности атмосфера таинственности, опасности, заговора и подполья. Здесь делят всех людей на «своих» и «чужих», хотя на самом деле трудно назвать революционера Райнера «своим» в стане «бурых». Кстати, Лесков так и называет главу, посвященную истории Райнера, — «Чужой человек».
С образами «бурых» в роман Лескова приходит нечто ирреальное, бесовское. Живут отдельной, самостоятельной жизнью «глаза» Пархоменко; в голове маркизы поселяется «заяц» («и этот заяц до такой степени беспутно шнырял под ее черепом, что догнать его не было никакой возможности»); «бурые» превращаются в «куколок», «уродцев», «картинки». Все это было так непохоже на то, как изображает Лесков «правоверных» нигилистов, искренних даже в собственных заблуждениях.
Сознавая гротесковость второго «круга» персонажей романа, Лесков, тем не менее, не соглашался с обвинениями Писарева и Салтыкова-Щедрина в том, что он окарикатурил передовое явление общественной жизни России 60-х годов. Карикатура, по мнению писателя, содержалась не в его романе, а в поведении тех самых «шавок», что вечно липнут к нигилизму и безобразно копируют «нигилистов чистой расы».
Но наибольшей памфлетности в изображении лженигилистов Лесков достиг в романе «На ножах». Основная задача автора заключалась в том, чтобы показать отпадение от истинного нигилистического движения и нравственную деградацию бывших его «попутчиков», превращающихся в неких оборотней революции, орудующих преступными методами, с тем чтобы «на ножах» водворить «свою новую вселенскую правду» в России. Роман получился остро современным, и это не случайно: его содержание и пафос оказались сопряженными с нечаевским «делом», террористической «народной» расправой и был своего рода предупреждением о том, во что может вылиться пристрастное истолкование социалистической теории людьми без чести и совести, рвущимися к развязыванию народного бунта. Лесков показал, что на смену «новым людям» базаровского типа в начале 70-х годов пришли беззастенчивые циники, руководствующиеся принципом «хитрости и лукавства». И вместе с тем в писателе живет надежда на нигилистов-староверов, чудом сумевших сохранить себя и в себе идеалы движения «верующей юности». В связи с этим уместно вспомнить слова из письма Ф. Достоевского о Ван-скок Г.Н. Майкову 18 января 1871 г.: «...Если вымрет нигилизм начала шестидесятых годов, — то эта фигура останется на вековечную память». «На ножах», как и предыдущие романы, был несомненно пристрастным, но и искренним. Хотя тот же Лесков до конца своих дней продолжал задаваться вопросом: прав или не прав он был, создав свои «отомщевательные романы» — «Некуда» , « Обойденные », « На ножах » ?
ПОСЛЕ «НЕКУДА». «СОБОРЯНЕ»
Наступило время, драматичнее которого в жизни Лескова не было. Начался процесс отлучения писателя от литературы. О себе в эту пору Лесков мог сказать словами Савелия Туберо-зова («Соборяне»): «Да, одинок! всемерно одинок!»
Истоком процесса отлучения стала статья Д. Писарева «Прогулка по садам российской словесности», в которой критик призвал журналы не печатать «на своих страницах что-нибудь выходящее из-под пера» Лескова. Однако писаревский бойкот, объявленный весной 1865 г., провалился. Самый солидный журнал того времени «Отечественные записки» публикует одну за другой лесковские вещи: «Обойденные», «Воительница», «Островитяне». С марта 1867 г. здесь начинают печататься «Соборяне» — удивительная книга, открывающая галерею лесковских характеров — богатырей духа. И пошли они от трех божедомов: протоирея Савелия Туберозова, священника Захария Бенефактова и дьякона Ахиллы Десницына.
Первые главы будущей хроники «Соборяне» вышли под названием «Чающие движения воды». Окончательный текст появился в 1872 г. в журнале «Русский вестник» под заглавием «Соборяне. Старгородская хроника» с посвящением А.К. Толстому, духовно близкому Лескову писателю.
Подчеркнув, что создаваемая им книга задумана как «хроника, а не роман», Лесков обнаружил свою сознательную установку на то, чтобы придать изображаемым в ней событиям характер были и эпический масштаб.
«Былевому» повествованию в «Соборянах» содействуют, каждый по-своему, хроникер-инкогнито и автор «Демикотоновой книги» Савелий Туберозов. Иллюзия достоверности порождается максимальной приближенностью читателя к происходящему. Приглашенный хроникером в путешествие по Старому городу, он знакомится со старгородскими обитателями, их бытом и нравами, входит в их домики, наблюдает за склонившимся над своими записками протопопом Савелием и даже слышит его тихий шепот. Жизнь отдаленной провинции предстает на страницах хроники простой и обыденной, текущей естественным порядком, день за днем, без какой-либо внутренней выстроенности, и как бы свершающейся на глазах читателя. Эффект былевого повествования создается и за счет дневника Туберозова, призванного рассказать «всю правду» от первого лица.