Н. Глебов В ПРЕДГОРЬЯХ УРАЛА Главы из романа
Н. Глебов
В ПРЕДГОРЬЯХ УРАЛА
Главы из романа
Время действия романа «В предгорьях Урала» — канун первой империалистической войны, период подготовки Великой Октябрьской революции и годы гражданской войны на Южном Урале. Центральное положение в романе занимает семья Никиты Фирсова, судьба его сыновей Сергея и Андрея, сложившаяся по-разному.
С первых шагов сознательней жизни Андрей, почувствовав отвращение к волчьей правде своего родного дома, попадает под влияние ссыльных революционеров. Первоначально он склоняется к народникам, но под воздействием большевика Русакова становится коммунистом. Андрей участвует в подпольной работе, в гражданской войне. Он любит большевичку Христину, с которой и соединяет свою жизнь. Его брат Сергей и отец оказываются в стане врагов.
В романе показан рост политического сознания беднейшего крестьянства и трудового казачества, которые под руководством коммунистической партии пришли к победе Великого Октября и, участвуя в партизанских отрядах, помогли Красной Армии изгнать белогвардейцев с Урала и Сибири.
Печатаемый отрывок из книги рисует годы гражданской воины на Южном Урале, показывает организующую роль большевистского подполья, одного из руководителей борьбы с врагами революции товарища Русакова с его боевыми друзьями.
В начале января девятнадцатого года военный патруль задержал на одной из улиц Челябинска солдата без документов и отправил его на гарнизонную гауптвахту. Рано утром арестованного вызвал дежурный офицер.
— Имя и фамилия?
— Иван Устюгов.
— Какой части?
— Сорок шестого полка.
— Звание?
— Рядовой.
— Почему оказались в Челябинске?
— Не хочу воевать.
— Дезертир?
— Как большинство солдат…
— Образование?
— Учительская семинария.
— Партийность?
— По убеждению коммунист, но в партии не состою.
— Причина?
— Не успел оформиться.
Офицер побарабанил пальцами по столу.
— Сотников! — крикнул он. Из соседней комнаты вышел унтер-офицер. — Отправьте к Госпинасу, — он кивнул на Устюгова и занялся бумагами.
Унтер-офицер вышел с Устюговым в караульное помещение, а через полчаса солдат в сопровождении конвоира шагал в контрразведку. Солнце только что всходило, и улица была безлюдна. Конвоир, простоватый парень из Бродокалмакской волости, недавно мобилизованный в армию, путаясь в долгополой шинели, делал сердитое лицо и покрикивал на арестованного.
— Шагай побойчее, нечего вывески-то читать, — видя, что Устюгов поглядывает по сторонам.
— Дружба, ты табак куришь? — обратился солдат к конвоиру.
— Курю, — ответил тот и, вспомнив про свои обязанности, строго сказал: — Ты поговори у меня, вот двину прикладом по затылку, так узнаешь, где раки зимуют.
— А я и так знаю, — добродушно ответил арестованный.
— Где?
— В Мыркае.
— А ты разве мыркайский? — круглое, почти детское лицо солдата расплылось в улыбке. — Глядикось, так ты стало быть мыркайский? А ты там Нефеда Игнатьича знаешь, он на выезде живет…
— Знаю, — спрятав улыбку, ответил Иван, — мы с ним вместе рыбачили.
— Вот диво-то! Он ведь мне дядя, — обрадованно произнес солдат.
Устюгов не слушал конвоира. Заметив невысокий забор, он кошкой метнулся к нему. Перевалившись через изгородь, он оказался в кривом переулке. Было слышно, как хлопнул выстрел. Устюгов, поспешно завернул за угол дома, вбежал во двор и, огибая надворные постройки, оказался на пустыре.
Конвоир, потеряв арестанта, с досадой покачал головой и, прислонившись к забору, стал вытряхивать снег из сапога.
Прошло две недели. В районе Зауральска появился небольшой партизанский отряд. По сведениям контрразведки, повстанцами командовал опытный военный по кличке «Калмык». Это был Иван Устюгов. Выглядел он внушительно. Опоясанный пулеметными лентами с автоматическим пистолетом в тяжелой кобуре с боку кожанки, с мужественным обветренным лицом, он казался с первого взгляда суровым и злым. Но партизаны любили своего командира за ум и находчивость.
Однажды на поиски Калмыка из Зауральска вышел карательный отряд полковника Окунева. Стояли сильные морозы. Деревья были в куржаке, и снег затвердел. Белые двигались по направлению села Николаевки, где, по сведениям разведки, находился Калмык. Когда передовые части подошли к поскотине, неожиданно из-за снежных сугробов грянул залп. О движении карательного отряда Калмык был осведомлен. Белые залегли. Началась перестрелка. Партизаны стали отходить к гумнам. На снежной равнине было видно, как партизаны поспешно отступали к селу. Не отрываясь от бинокля, полковник приказал окружить Николаевку, и колчаковцы стали сильнее сжимать кольцо.
Ответный огонь затих. Беляки подошли уже к окраине и заранее торжествовали победу. На гумнах и в селе было попрежнему тихо. Только где-то глухо тявкали собаки и порой раздавалось тревожное мычанье коров.
Вдруг овины точно ожили. Раскидав солому, партизаны высыпали навстречу колчаковцам. С крайнего пригорка затакал замаскированный пулемет, с тыла на карателей вылетела партизанская конница. Зажатые с двух сторон, беляки заметались.
— По контрреволюции огонь!
Из переулка ухнула самодельная пушка.
С красной повязкой на шапке впереди конницы летел Калмык. Широкое, скуластое лицо Ивана Устюгова было внешне спокойно.
— За власть Советов! — прогремел его голос и, смяв в отчаянной рубке ряды колчаковцев, Устюгов завертелся на своем коне в толпе опешивших беляков.
Спаслись немногие. Полковник Окунев, видя гибель своего отряда, помчался по дороге на Зауральск. В руки партизан попало четыре пулемета, несколько сот винтовок и два воза с патронами. Покончив с Окуневым, Устюгов повел отряд на соединение с Русаковым в леса «Куричьей дачи».
Но встретиться с Григорием Ивановичем ему не пришлось. Оставив отряд в небольшой деревушке, вдали от тракта, Устюгов в сопровождении помощника выехал на разведку.
Подъезжая к тракту, который вел на Зауральск, Устюгов осмотрел в бинокль местность. Справа от дороги виднелся небольшой лесок, влево шли покрытые снегом пашни, а вдалеке позолотой блестел крест Озернинской церкви. Село было кулацкое, и Устюгов решил обойти его стороной.
Выбравшись на тракт, он направил лошадь к березовой роще. Заметив в снегу протоптанную тропу, которая вела в лесок, Устюгов остановил коня и стал всматриваться в след.
Гулкий выстрел поднял его лошадь на дыбы. Падая, раненая лошадь подмяла седока под себя. Затем раздался второй выстрел, и Устюгов, почувствовав боль в правом плече, с трудом высвободил ноги из стремян.
Третьим выстрелом был убит его верный помощник. Из леска выбежало несколько солдат. Устюгов наткнулся на колчаковскую засаду. Дня через два он был доставлен в Зауральскую контрразведку.
Военный следователь, высокий, плечистый офицер из русских немцев, после ряда формальностей, обратился к Устюгову:
— Кого вы знаете из зауральских большевиков?
Обмакнув перо в чернила, офицер выжидательно уставился белесыми глазами на Калмыка.
— Своих товарищей я не выдаю, — произнес с достоинством тот.
— Так-с! — следователь потер лоб.
— С коммунисткой Ниной Добрышевой вы не встречались?
— Встречался, — решительно тряхнул головой Устюгов.
— О чем вели беседы?
— О преимуществе зауральского шиповника перед белой розой, — невозмутимо ответил Калмык.
Офицер косо поглядел на него и, собравшись с мыслями, грохнул кулаком по столу.
— Извольте отвечать по существу!
— Слушаю, — Устюгов сел на свободный стул и стал рассматривать олеографии на стене.
— Вы бежали с Челябинской военной гауптвахты?
— Да, я и сейчас жалею бедного парня, — сказал он со вздохом про конвоира.
— Вы были командиром партизанского отряда, вели агитацию против верховного главнокомандующего и его доблестной армии? — Усы следователя затопорщились.
— В арсенале колчаковской армии не мешало бы иметь побольше сала.
— Зачем? — не поняв иронии Калмыка, спросил следователь.
— Затем, чтобы смазывать пятки не только от Красной Армии, но и от партизан. Рекомендую вам, господин следователь, иметь хотя бы маленький запас. Поверьте, пригодится.
Офицер поднялся со стула:
— Я вижу, вы конченный человек, разговаривать с вами бесполезно.
— Да, пожалуй, это разумнее всего с вашей стороны, — усмехнулся Устюгов.
— Хорошо, еще одна формальность, и завтра вас вздернут на перекладине.
Вскоре он вызвал дежурного.
— Вызвать Стаховского из Марамыша, — распорядился он и, повернувшись к Устюгову, заявил: — Через день назначаю очную ставку…
Устюгова отвели в камеру. За эти два дня он многое передумал. Империалистическая война. Фронт. «Окопная правда». Призывы к восстанию против реакционного офицера. Письма к Нине. О ее судьбе Устюгов ничего не знал. Где сейчас Виктор? Андрей? Как жаль, что не удалось встретиться с Русаковым. Устюгов углубился в мысли, печально улыбнулся и махнул здоровой рукой.
— Юношеская романтика, — прошептал он, — жизнь учит другому…
Ночь прошла тревожно. Болело плечо и рука. На следующий день, заслышав шаги часового, Устюгов поднялся с койки и стал выжидательно смотреть на дверь.
— К следователю, — сказал тот и, пропустив арестованного, обнажил оружие. Устюгов, придерживая больную руку, вместе с дежурным появился в кабинете следователя.
— Итак, продолжаем, — следователь подвинул к себе бумаги.
Раздался осторожный стук в дверь.
— Войдите.
— Вы знаете этого гражданина? — показывая пальцем на Калмыка, спросил он входившего в кабинет Стаховского.
Тот скосил глаза на Устюгова и угодливо закивал головой.
— Да, да, это Иван Устюгов. Под влиянием Русакова он стал ярым противником существующего строя…
Устюгов, не спуская горящих глаз со Стаховского, зажав в руке спинку плетеного стула, всем корпусом подался к нему.
— Сволочь!
Взмахнув стулом, он со страшной силой бросил его в провокатора. Увернувшись от удара, Стаховский попятился к дверям.
Следователь выхватил револьвер, но в тот же миг здоровой рукой Устюгов, точно клещами, сжал ему горло, и оружие со стуком упало на пол.
Устюгов нагнулся к пистолету и, обернувшись на шум шагов, выстрелил в первого контрразведчика, показавшегося в дверях, потом, несмотря на сильную боль в плече, он сшиб Стаховского с ног и метнулся в коридор. Устюгов кинулся на часового, стоявшего у выхода и, ударив его рукояткой револьвера, выскочил на улицу.
Теперь он был в безопасности. Забежав в первую попавшуюся калитку, он припер ее изнутри. Пока контрразведчики перелазили через забор, Устюгов был уже далеко.
…В купе одного из классных вагонов скорого поезда Омск — Челябинск, развалившись небрежно на сидении, ехал студент. Он был в обществе двух офицеров. Тут же в углу висела его шинель с блестящими вензелями Томского университета. Среднего роста, плотный, с мужественными чертами лица, он выгодно отличался от своих соседей по купе.
Поджав под себя ноги, студент продолжал беседу, прерванную приходом кондуктора:
— Господа, как ни говорите, а Илья Ефимович Репин величайший художник-портретист. Возьмите его картину «Не ждали». Она оставляет глубокий след у зрителей, заставляет задумываться о превратностях человеческой судьбы. Или его полотно «Бурлаки», — сколько социальной насыщенности! Это как бы протест против олигархии того времени. — Студент опустил онемевшую ногу и продолжал: — Или взять картину Сурикова «Боярыня Морозова». Какой фон, краски, лица стрельцов! Изумительно! — он вскочил на ноги и, открыв портсигар, предложил офицерам закурить.
— Я предпочитаю натюрморты в виде дичи, рыбы и прочей снеди, — закуривая, сказал флегматично один из них. — Глядя на картину, у меня появляется аппетит…
— Недурно бы жареную курицу и бутылку водки! — отозвался второй. — Изобразительное искусство — чепуха…
В купе вошел офицер разведывательной службы. Козырнув слегка своим коллегам, он извинился и потребовал документы. Колчаковцы предъявили свои удостоверения.
— Ваш документ? — повернулся контрразведчик к студенту.
Тот не спеша подал паспорт, студенческий билет и удостоверение на имя Михаила Ивановича Зорина, студента третьего курса горного факультета, командированного Томским университетом для прохождения практики на Урале.
Проверив документы, контрразведчик внимательно посмотрел на Зорина и вышел.
Поезд приближался к Челябинску. Студент стал укладывать вещи.
— Айвазовский, Шишкин, Васнецов, Левитан, — не переставая говорил он, — как художники, являются нашей национальной гордостью… — и, выглянув в окно, спокойно сказал: — До свидания, господа, мне нужно сойти у семафора. Ближе к дому, — Зорин улыбнулся и, приложив руку к козырьку фуражки, неторопливо вышел из купе.
Замедляя ход, поезд остановился у закрытого семафора. Оглянувшись по сторонам, студент вышел из вагона и направился к виадуку.
Вскоре его фигура замелькала по улицам железнодорожного поселка. Расспрашивая прохожих, он зашагал по направлению города.
Это был Андрей Фирсов, приехавший из Омска для связи с челябинскими большевиками. После событий у Черного яра он с неделю скрывался на заброшенной заимке и на седьмой день выехал с крестьянином в город. Приехал туда ночью. Простившись со своим возницей возле моста через Омку, Андрей направился на конспиративную квартиру по Степной.
Самого хозяина Радо Эдмунда дома не было. Согревшись чаем, Фирсов уснул. Проснулся он от какого-то тревожного чувства. Полежал с открытыми глазами и, услышав осторожные шаги, поднял голову.
— За окном, возле палисадника кто-то ходит, — прошептала хозяйка.
Андрей быстро оделся и припал к стеклу. В сумраке ночи было видно, как возле домика, точно маятник часов, двигалась фигура человека. На углу, возле ворот, виднелся второй силуэт.
«Слежка, — пронеслось в голове Фирсова, — надо предупредить Эдмунда». Андрей знал, что подпольщики иногда собирались у булочника Симошина. Но как выбраться из дома? Выходить обычным путем через дверь опасно. Возможно, там караулит третий шпик.
— Ход еще есть? — тихо спросил он женщину.
— Через кухню на чердак. Там можно спуститься через слуховое окно в соседний переулок…
Домик был низенький, как у большинства жителей Степной улицы, и, открыв отверстие на чердак, Андрей осторожно выглянул из слухового окна. В переулке стояла мертвая тишина. Фирсов, придерживаясь за карниз, легко спрыгнул на землю. Постоял, прислушался к шорохам ночи и тихо двинулся по переулку. Миновав два соседних дома, он прибавил шагу и через полчаса был в доме булочника.
Андрей застал Радо Эдмунда, когда тот взялся уже за шапку, собираясь домой. В комнате были еще люди. Увидев Фирсова, он обрадованно заговорил:
— Наконец-то, мы так боялись за тебя, наделал ты, брат, переполоху в белом стане. И сейчас колчаковские ищейки ищут по Омску таинственного поручика Топоркова…
Радо улыбнулся.
— Этих ищеек я видел полчаса тому назад возле твоего дома, — заявил Андрей.
— Хорошо, что предупредил, — вздохнул Эдмунд с облегчением и повернулся к хозяину: — Придется ночь провести у тебя.
— Места хватит, — ответил тот добродушно.
В ту ночь в доме Симошина огонек светился до утра. Днем Андрей вместе с Эдмундом встретились с Парняковым и на заседании Урало-Сибирского бюро ЦК РКП(б), для связи с Челябинском и Зауральском было решено направить Фирсова.
— Учти, что в Челябинской организации идут провалы. Там, видимо, действует опытная рука провокатора. Будь осторожен, — сказал ему на прощанье Парняков и долго смотрел через окно на торопливо шагавшего по улице Андрея…
Получив в Омске адрес явочной квартиры, Фирсов направился в железнодорожный поселок. Вскоре он стучался в калитку маленького домика, стоявшего в конце улицы. На стук вышла пожилая женщина. Увидев незнакомого человека, она замялась, но после того, как Андрей назвал ей условный пароль, она пропустила его в дом.
За чаем женщина скупо отвечала на вопросы приезжего и настороженно следила за Андреем. Из беседы с ней Фирсов узнал, что значительная часть челябинских коммунистов была замучена колчаковской разведкой. О судьбе многих ничего неизвестно. Идти в город было опасно, да и незачем. Андрей, извинившись перед хозяйкой, ушел в маленькую горенку и прилег отдохнуть.
После бессонных ночей в Омске и в поезде он только сейчас почувствовал страшную усталость и сразу же крепко заснул.
Разбудил его мужской грубоватый голос. Андрей прислушался.
— Ремонт паровозов мы и так задерживаем под разными предлогами. Из депо скоро не выпустим. А как дела на копях?
— Шахтеры, вместо угля, выдают на-гора? породу. Держатся крепко, — ответил второй голос.
— Это хорошо, — продолжал первый, видимо, хозяин явочной квартиры, и обратился к жене: — Самоварчик бы на стол, Аннушка, чайку попить охота, да и пора будить омского товарища…
Скрипнула дверь, и на пороге показалась хозяйка.
— Вставайте, — обратилась она к Андрею, — у меня самовар готов.
Фирсов вскочил с постели и через несколько минут вышел в соседнюю комнату.
Поздоровавшись с хозяином и его товарищем из Копейска, Андрей сел за стол.
Разговор завели о событиях на фронте. Красная Армия, ломая сопротивление белых, подходила к Уфе.
— Скоро наши будут здесь, — радостно сообщил хозяин и, взглянув в окно, кому-то весело закивал.
— Христина Ростовцева идет, — сказал он оживленно и, выйдя из-за стола, шагнул к двери. С побледневшим лицом Андрей перебирал пуговицы кителя, не спуская глаз с дверей. Вскоре в сенях раздались легкие шаги и неторопливый стук.
— Заходи, заходи, — сказал хозяин.
Распахнув дверь, Христина точно замерла на пороге.
— Андрей!
Она бросилась к нему и, припав к плечу, заплакала.
Андрей нежно приподнял голову Христины и поцеловал ее.
Когда первый порыв радости миновал, Фирсов повернулся к сидевшим за столом, сказал:
— Моя невеста.
— Ну теперь понятно, — весело отозвался хозяин. — Бывает, человек и от радости плачет, — он улыбнулся девушке, — садитесь за стол…
Вечером Андрей перебрался на квартиру к Христине, которая жила недалеко от железнодорожного поселка.
…В апреле после взрыва полотна железной дороги недалеко от Зауральска Епифан не поберегся и был ранен осколком рельса в руку. Рана заживала медленно, и Батурин ходил с повязкой.
Отряд Русакова попрежнему находился в лесах Куричьей дачи. Отдельные подвижные группы партизан наносили смелые удары в тылу белых. Зимой на станции Шумиха вышла из строя паровая мельница Первушина, моловшая зерно для колчаковской армии. Пользуясь беспечностью охраны, партизаны разрушили котельное отделение, поломали вальцы и другое оборудование мельницы.
В том же месяце сгорел консервный, завод Тегерсена вместе с конторой. Спавший в служебном помещении Никодим едва успел выскочить из огня.
В мае партизанский отряд Седого насчитывал уже в своих рядах около восьмисот человек. Создалась угроза захвата партизанами Зауральска — важного железнодорожного пункта. Батальону Охоровича придали легкую артиллерию и конный эскадрон под командой сотника Пономарева для успешной борьбы с партизанами.
Марамыш был объявлен на военном положении.
Устинья, жившая в доме отца, через знакомых узнала, что тяжело заболел Лупан, и решила съездить к нему в Зверинскую.
При выезде из города Устинью задержал патруль. После тщательного обыска и расспросов ее пропустили на Зверинский тракт. Напуганная солдатами ее падчерица жалась к своей «маме» и успокоилась после того, как миновали стоявшую на окраине скотобойню.
Приехали они в станицу Зверинскую на второй день. Обрадованные старики не знали, чем угостить свою дорогую гостью с внучкой. Вечером Устинья ушла на братскую могилу, где был похоронен Евграф, поплакала и вернулась в дом. Оглядела горенку, в которой жила, вздохнув, опустилась на лавку.
Вечернюю тишину улицы нарушал лишь крик игравших в бабки казачат. Порой было слышно мычание коров, возвращающихся с выгона, и скрип арбы с сеном. Багровый круг солнца медленно уходил за увал, бросив прощальные лучи ввысь голубого весеннего неба, погас. Тени исчезли, и маленькие домишки низовских казаков потонули в темном бархате наступающей ночи.
Устинья вышла за ворота и прислонилась к забору. В бездонном небе мерцали звезды. Заглядевшись на них, женщина взгрустнула. Тишину степной ночи прорезал незнакомый мужской голос:
Поехал казак на чужбину далеко
На добром коне вороном.
Он свою родину навеки спокинул,
Ему не вернуться в отеческий дом…
Запахнувшись теплее в широкую шаль, Устинья вслушивалась в песню.
Напрасно его казачка молодая
На утро и вечер глядит,
Ждет, поджидает с восточного края,
Откуда ее казак прилетит…
«Мой Евграф уж не прилетит», — Устинья тяжело вздохнула и вернулась домой.
Недели через две, управившись с огородом и взяв с собой попутчика — старика Черноскутова, она выехала на водяную мельницу в Уйскую. Смолоть хлеб им не пришлось. Весенним половодьем сорвало мост через Тобол, и Устинья с Черноскутовым повернули лошадей на паровую мельницу Фирсова.
— Наверное, завозно там, — высказал опасение старик. — Скоро не смелем. Одна парауха на весь уезд. А что ежели с неделю жить придется? Чем будем питаться? — и скосил глаза на небольшой узелок с хлебом своей попутчицы.
— Проживем как-нибудь, — махнула рукой Устинья и, соскочив поспешно с телеги, взялась за тяж, помогая коню вытаскивать воз из грязи.
Ехали они долго. Слабосильная лошадь Устиньи с трудом тащила тяжелый воз и часто останавливалась. Овса у Лупана не было с зимы. Поднявшись первым на косогор, с которого хорошо видна была мельница, Черноскутов покачал головой.
Возле построек мельницы, точно огромный цыганский табор, с поднятыми вверх оглоблями виднелись телеги помольцев. Из огромной железной трубы густыми клубами валил дым и черным облаком висел над рекой. Рокотал паровик.
Зоркие глаза Черноскутова заметили среди сновавших возле возов казаков в форменных фуражках, шапки мужиков и малахаи казахов.
— Народа собралось тьма, — кивнул он в сторону мельницы подошедшей Устинье. — Со всех сторон понаехали. Хоть обратно заворачивай, — старик поправил шлею коня.
— Тянулись такую даль с возами и вернуться домой без муки тоже не дело, — отозвалась Устинья и отошла к своей лошади. — Поедем, — заявила она решительно.
К мельничным весам из-за людской давки пробраться было трудно. Черноскутов и Устинья остановились недалеко от хозяйского амбара, куда ссыпался гарнцевый сбор.
На широкой поляне против мельницы расположились группами помольцы. Слышался шумный говор донковцев и других мужиков, приехавших из сел и деревень Марамышского уезда. Казаки сидели обособленно, бросая порой недружелюбные взгляды на остальных. Устинья заметила в их кругу Силу Ведерникова и еще несколько пожилых казаков из богатых домов. Поодаль, поджав под себя ноги, о чем-то оживленно беседовали казахи. По отдельным выкрикам, возбужденным лицам мужиков, чувствовалось, что назревает драка. Вскоре пришел весовщик, угрюмый и нескладный парень.
— Казакам будем молоть в первую очередь, мужикам во вторую, а киргизам после всех, — объявил он.
— Что за порядки! — раздался голос из толпы мужиков. — Кто раньше записался на очередь, тому и молоть…
— Я ничего не знаю, — махнул рукой весовщик, — так хозяин велел. Казаки, подходи! — парень брякнул коромыслом весов и стал подготовлять гири.
Первым шагнул к весам Сила Ведерников. Ему перегородил дорогу здоровенный мужик из Сосновки.
— Ты когда приехал? — спросил он Силу.
— Вчера.
— Я уже третий день живу на мельнице. Подождешь, не велик барин, — сурово бросил ему сосновец.
— А ты свои порядки не устанавливай, на это есть хозяин, — Сила сделал попытку отстранить мужика, но тот стоял как вкопанный.
— Не лезь, тебе говорю, — сказал он угрюмо и сдвинул густые брови, — моя очередь.
— Отойди, мякинник, — Ведерников двинул его слегка плечом.
— Я тебе еще раз говорю, не лезь кошомная душа, — произнес тот угрожающе.
Остальные мужики подвинулись к своему товарищу ближе.
— Его очередь, — зашумели они на казаков, окруживших Силу. — За ним должен молоть Умар. Эй, Умарка, подойди сюда. За кем твоя очередь?
— Вот за этим, — показал пожилой казах на мужика. — За мной Танат, — заговорил казах торопливо. — Где такой порядок? Из аул ехал давно, теперь опять ждать. Очередь надо…
Толпа прибывала. Возле весов образовалась давка. Дед Черноскутов скрылся в толпе, и Устинье пришлось взобраться на предамбарье. Отсюда ей хорошо была видна поляна, запруженная народом.
Весовщик вскоре исчез. Толпа продолжала шуметь.
— Теперь не царское время!
— Нагаечники!
Ведерников разъяренно выкрикнул:
— Совдепщики!
Стоявший с ним рядом сосновский мужик рванул Силу отвесов.
— Ребята, бей кошомников! — гаркнул он.
Послышался треск досок ближнего забора, топот, ругань, и, кто-то вложив два пальца в рот, отчаянно засвистел.
Какая-то внутренняя сила, точно на крыльях подняла Устинью и, заглушая шум начинающейся свалки, она крикнула:
— Остановитесь! Что вы делаете? Кому нужна ваша драка? Хозяину! Это его выдумка! Натравить нас друг на друга, посеять вновь раздор между мужиками, киргизами и казаками…
Устинья потрясла кулаком по направлению хозяйской конторы, из которой в сопровождении Никодима поспешно вышел Сергей.
— Не удастся, — и, увидев молодого Фирсова, на миг закрыла глаза. Промелькнул окровавленный Евграф, раненый Епиха, спокойное и вместе с тем суровое лицо Русакова. Почувствовав прилив новых сил, она энергично взмахнула рукой: — Это не пройдет!
Толпа затихла. В тишине вновь зазвучал голос Устиньи.
— Моего мужа прошлой весной зарубили свои же богатые казаки. Он шел за станичную бедноту, за мужиков и голодных тургайцев. А сейчас нас снова хотят столкнуть лбами. Ему нужна наша вражда, — рука Устиньи властно показала на подходившего Сергея.
— Сойди, — Никодим пытался стащить Устинью с предамбарья.
— Ты не лапайся. Я тебе не стряпка Мария, — гневно сказала женщина. — Если хозяин не отменит свои порядки, молоть не будем. Хватит ему издеваться над нами.
— Правильно! — прогремел сосновец. — Мужики! Запрягай лошадей, будем молоть на ветрянках, — скомандовал он.
Толпа крестьян отхлынула к возам. За ними потянулись и казаки.
— Стой! — Сергей вскочил на предамбарье и стал рядом с Устиньей.
— Молоть будете в порядке очереди. Мельницу на ночь останавливать не буду. Зайди в контору, — бросил он поспешно Устинье и, спрыгнув с предамбарья, зашагал к котельной.
…Душевный подъем, который испытывала Устинья во время стычки казаков с мужиками, и чувство первой победы, одержанной над хозяином, прошли, и женщина, возвратившись к своему возу, легла на мешки. Дед Черноскутов увел лошадей к берегу Тобола на пастбище. Устинья долго лежала с открытыми глазами, провожая взглядом медленно плывущие над степью облака. Повернулась на бок и, увидев шагавшего с уздами Черноскутова, спросила:
— Лошади к воде не подойдут?
— Нет, — ответил тот, — берег крутой, поить придется выше мельницы.
Устинья боялась, что потная лошадь может напиться холодной воды и обезножить. Старик, бросив узду, уселся возле возов. Он вытащил хомут и стал перетягивать ослабевший гуж.
— А смелая ты, — продолжая возиться с хомутом, заметил он, — кабы не ты, быть бы свалке. В контору-то пойдешь? — спросил он Устинью.
— Нет! — и, помолчав, добавила: — Нечего мне там делать…
— Смотри, как хочешь. А хозяин-то тебе знаком, что ли? — продолжал допытываться дед.
— Знаю по Марамышу, — неохотно отозвалась Устинья.
— Может, без очереди смелем? — глаза Черноскутова вопросительно уставились на женщину.
Устинья сдвинула брови.
— Подождем, люди раньше нашего приехали. Пускай мелят…
Дед принялся за хомут. «С характером бабочка, — подумал он про нее, — камень. Что задумает, на том и поставит».
— С хлебом-то у нас плохо, — протянул он.
— Ничего, не горюй, проживем. Теперь будут молоть круглые сутки. Может, завтра к вечеру смелем, — и, увидев подходившего Умара, Устинья приподнялась на возу.
— Ассаляу маликум! — поздоровался тот по-казахски.
Одежда Умара была местами перепачкана мукой, и его широкое скуластое лицо сияло радостью.
— Похоже, смолол? — спросил его дед.
— Да, теперь аул ехать можно. Мука есть, насыбай[1] есть, — и, вынув небольшую склянку с табаком, он предложил Черноскутову: — Маленько жуем…
Дед взял щепоть и заложил за щеку.
— Твоя дочка шибко хороший! — Умар кивнул в сторону Устиньи, — настоящий джигит. Ей бы шокпар[2] в руки и на коня, — продолжал он.
Устинья улыбнулась. Похвала Умара была ей приятна.
— Да, боевая бабочка!. — согласился Черноскутов. — На ногу ей не наступишь.
Вскоре Умар принес к возу Устиньи горячий чайник. Подошли еще двое казахов и сосновский мужик, смоловший хлеб раньше Силы Ведерникова.
— Чай мало-мало пьем, потом домой едем, — расставляя чашки на подосланном Устиньей полотенце, заговорил оживленно Умар, — шибко хорошо сказал твой дочка! — повернулся он к деду. — Когда всем аулом бросим мельница, хозяину плохо…
— Недолго он тут хозяйничать будет, — сосновец повертел головой по сторонам, нет ли лишних людей и, успокоившись, продолжал вполголоса: — Наши, слышь ты, Уфу уже заняли. К Челябе подходят. Скоро крышка белякам будет.
— У нас баатыр Амангельды Иманов Тургай голову клал, — вспомнив про геройскую гибель вожака казахских повстанцев, вздохнул Умар, — теперь Бекмурза Яманбаев хозяином в Тургае стал…
— Ничего, скоро и ему каюк будет, — произнес сосновец.
— Вот это ладно! Мы маленько помогаем, приезжай к нам в аул: соил[3] дадим, ружье дадим, вместе партизан пойдем, — обратился Умар к Устинье.
— Хорошо, будет время, приеду, — весело тряхнула она головой, — подготовь соил подлиннее, хозяина мельницы арканить будем…
— Ладно, ладно, — закивал тот, — Колчак с Бекмурзой на аркане ташшим, потом оба собакам бросам, — сказал он уже жестоко и стукнул деревянной чашкой о землю.
— Твой хорошо сказал, — обратился он к Устинье. — Казахский жатак, русский мужик, бедный казак, зачем драка? Хозяин надо драка, нам не надо, — заговорил он быстро и, поднявшись на ноги, подал руку Устинье, — приезжай в гости! Шестой аул живем. Спроси Умара. И твоя приезжай, баран колем, бесбармак едим, — Умар долго тряс руку сосновца и Черноскутова и, простившись с остальными, зашагал к своему возу.
Наступал вечер. Над степью пронесся протяжный, точно вой голодного волка, мельничный гудок и низкой октавой замер за Тоболом. Облака, одетые в пурпур заката, медленно плыли над равниной, и за ними, как бы боясь отстать, катились по земле сумрачные тени. Лагерь помольцев постепенно затихал. Возле возов кое-где загорели костры.
Поужинав, Устинья взяла узду и пошла разыскивать свою лошадь. Дед Черноскутов остался возле мешков.
— Увидишь моего коня, подгони ближе к мельнице, — крикнул он женщине и, привалившись к возу, задремал.
Спустились сумерки. Из-за Тобола поднималась луна. Устинья прошла тальник и вышла на высокий берег. Внизу текла спокойная река, и в широкой полосе лунного света виднелась одинокая лодка плывущего рыбака. Издалека донеслась его песня:
Не орел ли с лебедем купалися,
У орла-то лебедь все пытается:
«Не бывал ли, орел, на моей стороне,
Не слыхал, орел, там обо мне…»
Устинье опять стало грустно. «Скорее бы уехать отсюда», — подумала она и направилась вдоль берега. Неожиданно она услыхала за собой поспешные шаги, треск старого валежника, и из кустов тальника, опираясь на ружье, вышел Сергей. Первой мыслью Устиньи было — бежать. Но куда? Высокий берег, заросший частым кустарником, уходил далеко в степь. Повернуть обратно к мельнице — на пути стоит он и, как показалось Устинье, дико смотрит на нее. С расстегнутым воротом, расставив широко ноги, обутые в болотные сапоги, Сергей не спускал мрачных глаз с женщины.
— Приятная встреча, — произнес он и, криво улыбнувшись,, шагнул к Устинье.
— Не подходи, — произнесла та, задыхаясь, — а то брошусь в реку, — женщина попятилась к обрыву.
Сергей отбросил ружье и опустился на колени.
— Устинья, Устиньюшка, ведь человек же я, — сказал он и протянул к ней руки. — Не мучь ты меня, пожалей, теперь ведь никто не будет мешать нашему счастью. Оба мы вдовы. Поженимся…
Было слышно, как на мельнице рокотал паровик, и клубы дыма, заслонив лунный свет, ползли низко над рекой. В степи кричал одинокий коростель, и недалеко от берега плеснулась в воде рыба. Луна вновь выплыла из-за черного облака Фирсовской мельницы и залила мерцающим светом равнину.
Вздохнув, Устинья промолвила:
— Нет, Сергей Никитович. Разошлись, видно, наши пути-дороженьки, отцвели в поле цветики. Не бывать мне твоей женой. Прощай, — Устинья зашагала по берегу.
Сергей молча поднялся.
— Устенька!
Женщина оглянулась.
— Неужто больше не увидимся?
— Нет! — решительно ответила та и прибавила шагу.
Устинья возвратилась к возам. Дед Черноскутов открыл глаза и, зевая, спросил:
— Лошадей-то видела?
— Темно. Должно, в степь ушли. На берегу не видно, — бросив узду под телегу, Устинья взобралась на мешки и долго не могла уснуть.
Перед глазами мелькал берег Тобола, Сергей с протянутыми к ней руками, река, залитая лунным светом. Затем точно из тумана выплыл образ Евграфа, и Устинье показалось, что она слышит его голос: «Вам меня не убить!»
Начинался рассвет. Недалеко в кустах пискнула птичка и, качаясь на тонкой ветке, затянула свою несложную песню. Всходило солнце. Над степью к реке пронеслась стая диких уток и, опустившись с шумом на воду, поплыла к прибрежным камышам.
Послышался гудок мельницы, и Устинья открыла глаза. Дед ушел разыскивать лошадей. Возле возов сновали помольцы, и весовщик выкрикивал имена записавшихся на очередь. Устинья с Черноскутовым смололи хлеб под вечер и, нагрузив мукой подводы, отправились домой. На душе молодой женщины было спокойно. И когда лошади с трудом поднялись на высокий косогор, она в последний раз посмотрела на Фирсовскую мельницу, где был Сергей, и, облегченно вздохнув, тронула вожжами коня. То, что волновало Устинью при встрече с Сергеем, казалось, навсегда исчезло там, за темным косогором.
…Белогвардейские части, откатываясь от Зауральска, укрепились на правом берегу Тобола. Стояла поздняя осень. После сильных дождей дороги в низинах превратились в сплошные болота и лошади с трудом вытаскивали ноги из хлюпкой грязи.
Полк, в котором служил теперь Сергей Фирсов, призванный в колчаковскую армию, был расположен недалеко от Зауральска. Дальше шли казачьи станицы и кривой линией уходили в степь. Артиллерийская стрельба не утихала ни днем, ни ночью. Цепляясь за водный рубеж, белые делали отчаянные попытки задержать наступление красных войск. Бои шли с переменным успехом. Сильная огневая защита белогвардейцев сковывала наступательные действия отдельных частей Красной Армии, мешала им форсировать реку. Нужно было нащупать слабые места противника и ударить по нему с тыла. Конная разведка 269-го полка тридцатой дивизии темной ночью перешла Тобол и углубилась в тыл беляков. Смутные очертания берега остались далеко позади, и перед разведчиками лежала степь, казалось, спокойная и равнодушная ко всему, что происходило вокруг.
Командир разведки ехал впереди своей группы, чутко прислушиваясь к шорохам ночи. Справа, вверх по реке, горели неприятельские костры, и при ярких вспышках огня виднелись силуэты часовых. Проехав небольшой кустарник, он вполголоса подал команду своим людям, и кони перешли на рысь. Перед утром, объехав стороной казачью станицу, маленький отряд стал углубляться в степь. Рассвет их застал далеко от Тобола. Спрятав коней в балке, разведчики с восходом солнца поднялись на старый курган и залегли. В полдень они заметили большой казачий отряд, который направлялся мимо кургана на Зауральск.
— Лишь бы кони не заржали в балке, — заметил с тревогой старший из разведчиков и, приложив бинокль, стал наблюдать за белоказаками. Отряд проехал мимо кургана на расстоянии полкилометра, удаляясь все дальше и дальше к правому берегу Тобола. Опасность миновала. Разведчики продолжали наблюдать. Затем прошла рота пехотинцев, и вслед за ней потянулась артиллерийская батарея. Белые подтягивали силы ближе к Зауральску, оставляя участок, где находились разведчики без надлежащего заслона.
Ночью был послан связной, благополучно перебравшийся через Тобол с донесением. Медлить было нельзя, и на рассвете красная конница, форсировав реку, углубилась в прорыв. За ней прошла и пехота.
Не ожидая нападения с тыла, зажатые с двух сторон, колчаковцы заметались под перекрестным огнем и, бросив обозы, отошли к Ишиму. Вместе с ними ушел из Предуралья и Сергей Фирсов. Накануне отхода он долго стоял на берегу Тобола, вглядываясь в левый берег, где за редкими перелесками, крестьянскими пашнями, лежал Марамыш. Сумрачным взглядом он окинул окопы красных и сдвинул брови. Наступал осенний вечер, холодный и неласковый. Моросил дождь и вскоре закрыл берег реки молочной пеленой тумана. Сергей не спеша повернул к своему лагерю. Сел на лежавшее бревно недалеко от костра и задумался.
«Перебежать к красным, как сделали многие солдаты? А дальше что? Смотреть, как хозяйничают на его мельнице чужие люди, когда все отнято: дом, леса и земли, маслодельные заводы, все, что принадлежало ему». Сергей заскрипел зубами и порывисто поднялся. Подошел к своему вещевому мешку, вынул походную фляжку с водкой и с жадностью припал к ее горлышку. Выпив ее до дна, он провел рукой по давно небритому подбородку.
— Все кончено! — прошептал он. — Водка выпита, и жизнь потеряна. Но нет, без боя я не сдамся!
Сергей, туго набив винтовочными патронами подсумок, прицепил шашку.
— Скажи эскадронному, что поехал в сорок шестой полк с пакетом, — заявил он вахмистру и, подойдя к коновязи, вскочил на свою лошадь. Вскоре фигура всадника с конем потонула во мраке осенней ночи. Сергей ехал на мельницу отца. Он знал, что красных там нет, и был спокоен. Он стремился попасть на мельницу до рассвета. Потайное место, где хранился ящик с аммоналом, ему было известно. Сергей то и дело пришпоривал коня.
«В котельную надо проникнуть со стороны реки, — думал он, — так безопаснее». Время приближалось к полночи. Усталый конь шел уже шагом. Впереди мелькнул слабый огонек и погас. И, когда Сергей выехал из маленькой знакомой ему рощи, огонек, казалось, горел недалеко. «Скоро мельница». Поднявшись на стременах, Сергей стал напрягать зрение. Все было затянуто густой пеленой тумана, и ничего не было видно. Водная пыль забивалась под воротник шинели, стекала с лица. Смахнув ее с усов, Сергей остановил лошадь. До его слуха донесся глухой лай собаки. Вскоре лошадь Фирсова беспокойно повела ушами и издала тревожный храп. Где-то недалеко в степи прозвучал тоскливый вой одинокого волка. Сергей снял с плеча винтовку и положил на седло. «Воет, проклятый, собак поднял некстати», — подумал он недовольно и тронул коня. Объехав мельницу стороной, он углубился в прибрежные кусты и слез с лошади. Не выпуская винтовки из рук, Фирсов, цепляясь за тальник, медленно спустился к реке. Вот и знакомый колышек, вбитый в землю еще старым Никитой. Здесь должен быть ящик с аммоналом, так показывал отец. Положив винтовку возле себя, Сергей начал шашкой разрывать землю. С реки дул холодный ветер. Плескались о берег волны. Фирсов торопливо, порой останавливаясь, прислушивался к шуму воды и прибрежного кустарника. Наконец острие шашки уперлось во что-то твердое, и Сергей вытащил ящик. Открыл крышку и, положив в карман бикфордов шнур, стал подниматься со своей ношей наверх. Он осторожно пробрался к заднему ходу, который вел в котельную, и нажал плечом на маленькую дверь. Она оказалась закрытой изнутри. Сергей сделал попытку еще-раз открыть дверь, но, несмотря на его усилия, дверь не поддавалась.
Фирсов ощупью направился вдоль стены и остановился на углу, вглядываясь в темень. Рабочие мельницы спали. Лишь в конторе светился огонек. Обойдя осторожно двор, Сергей подкрался к окну. Через мокрые от дождя стекла были видны сидящие за столом люди. Один из них, высокий и широкоплечий, одетый в кожаную тужурку, показался Фирсову знакомым, проведя осторожно рукой по стеклу, он узнал Епифана Батурина.
«На мельнице партизаны», — пронеслось в голове Сергея и, пятясь от окна, он вернулся к углу, где лежал аммонал. На дворе было тихо, не слышно и собак.
«Сторож, вероятно, спит», — Фирсов тихо пошел мимо предамбарья и, обойдя весы, стал приближаться к входу в котельную. Неожиданно он услышал за собой голос:
— Эй! Кто тут бродит?
Сергей замер и, казалось, слился с темнотой. Было слышно, как звякнул затвор винтовки.
— Эй! Кто там? — повторил сторож.
Опустив тихо ящик с аммоналом на землю, Сергей быстро повернулся на шум шагов и, когда охранник подошел ближе, рванул дуло его винтовки и навалился на опешившего сторожа. Залаял, гремя цепью, знакомый Сергею огромный рыжий пес Полкан. Ему ответили собаки из поселка. Из конторы по ступенькам лестницы застучали сбегавшие люди. Бросив полузадушенного охранника, Сергей метнулся через двор в кусты, где была лошадь, и, вскочив в седло, помчался в степь. Перед утром он чуть не наткнулся на разъезд красных, и только быстрый конь спас его от погони. Сергей углублялся все дальше и дальше в безлюдную степь. В полдень, проехав стороной казахский аул, ок заметил одинокую юрту и направил к ней коня. Встреченный лаем собак, голодный Фирсов крикнул вышедшему из жилья пастуху-казаху:
— Дай ашать.
— Колчак? — не спуская глаз с погон Сергея, спросил тот.
— Колчак, Колчак! — ответил тот торопливо и выжидательно посмотрел на казаха.
— Колчак-та албасты[4], — хозяин юрты презрительно сплюнул и повернулся спиной к путнику. — Айда, езжай! — махнул он рукой на степь. — Моя Колчак не кормит.
Сергей выругался и тронул коня за повод. Под вечер он оказался в полосе солончаков, и усталая лошадь пошла шагом. Фирсов слез с седла и потянул ее за повод. Конь едва передвигал ноги. Сергей огляделся. Кругом лежала мертвая равнина, покрытая тонким налетом соли. Попрежнему моросил мелкий дождь, и серые облака стремительно неслись над степью, бросая холодные волны водяной пыли на еле бредущую лошадь и одинокого человека, похожего на затравленного волка…
…В начале лета на смену отряда Охоровича прибыла в Марамыш рота каппелевцев. Командовал ею Константин Штейер. Ему была придана сотня кавалеристов из разбитого под Миньяром пятого казачьего полка. Красная Армия была уже на подступах к Челябинску. Дома и улицы Марамыша наполнились колчаковцами. Подготовлялась крупная операция против партизан, штаб которых находился попрежнему в Куричьей даче. Получив сообщение о группировке белых, Русаков созвал своих командиров. Обрисовав коротко военную обстановку, Григорий Иванович заявил:
— Нам нужно идти теперь на соединение с Красной Армией. Будем двигаться, минуя Челябинск. Тебе, товарищ Шемет, придется прикрывать обозы, — обратился Русаков к начальнику конного эскадрона, — чтобы отвлечь внимание неприятеля. Группа Батурина с Осокиным должна навязать белогвардейцам бой, вынуждая колчаковцев отступить в обратном от нас направлении…
— Григорий Иванович, а почему мы не можем идти прямо на Челябинск? — спросил Шемет.
— Этот район полон отступающими колчаковцами, а обходной путь будет более надежным. Там нас поддержат крестьяне, — ответил Русаков. — Есть еще вопросы?
— Понятно! — ответил за командиров Епифан.
— Теперь по местам. Подготовьте людей к выходу часа через два, — Русаков посмотрел на свои часы. Было без четверти семь вечера, — до наступления темноты мы успеем переехать Волчью балку. Дальше пойдет проселочная дорога, и двигаться будем быстрее. Шемет, Батурин, Осокин, прошу остаться, остальные свободны…
Русаков прошелся по землянке.
— Предупреждаю, в серьезные бои не ввязываться, ограничиваться мелкими стычками и после них рассеиваться. Такова тактика нашей борьбы. Помните, вы нужны родине. Враг подыхает, но не добит, — помолчав, Григорий Иванович повернулся к матросу.
— Боюсь я за тебя, Федот. В бою ты слишком горяч. Береги себя…
Тот поправил бескозырку и ответил:
— Душа не терпит, Григорий Иванович. Всех бы я их, гадов, перестрелял!
— Ну вот, видишь, какой ты! Командир в бою должен быть выдержанным, хладнокровным. Как твой ординарец поправляется? — спросил Русаков.
— Второй день на ногах, ходит и тренькает на балалайке, — улыбнулся Федот.
— Дельный вышел из него разведчик. Оберегай…
Русаков остановился перед Батуриным и положил руку на его плечо:
— Епифан, если будет потеряна связь с отрядом, держись в районе Марамыша. Распуская своих людей по деревням, предупреди, чтобы они были наготове…
— Ясно, — коротко ответил тот.
— Товарищ Шемет, подготовьте своих людей к выступлению. Ты должен держаться в арьергарде… Ну, друзья, до скорой встречи!
Григорий Иванович пожал руки командирам и, когда те вышли из землянки, долго обдумывал план отхода.
…Основные силы партизан, захватив с собой больных и раненых, вышли из лесов Куричьей дачи и, перевалив Волчью балку, растянулись по узкой проселочной дороге.
Впереди с группой командиров ехал Русаков. Лицо его было хмуро и сосредоточенно. Предстоял опасный путь через богатые села, где сильно было влияние кулаков и кадетов. На третий день, обойдя стороной Пепеленко, отряд Русакова пересек железную дорогу и углубился в леса. Соблюдая осторожность, партизаны двигались больше ночью, скрываясь днем в балках, вдали от дорог. Опасность встречи с белоказаками для отряда, казалось, уже миновала, как однажды высланная вперед конная разведка донесла, что со стороны башкирской деревни Могильное двигается большой отряд пехотинцев и кавалерии. Отступая под натиском Красной Армии, часть беляков, спасаясь, шла без дорог.
Русаков распорядился сгруппировать обоз с ранеными и больными в соседней балке и вместе с Шеметом с небольшой возвышенности осмотрел местность. Всюду лежала безлесная равнина, пересеченная неглубокими оврагами с редким кустарником. В бинокль было видно, как широкой серой лентой двигались колчаковцы.
— Пожалуй, не избежать стычки? — Русаков повернулся к Шемету. — Пока не поздно, я со своими людьми займу здесь позицию, а ты с конниками будь возле обоза в балке. — Он помолчал. — Когда подам сигнал, придешь на выручку. Но помни, что твоя первая обязанность — вывести с поля боя больных и раненых. Они должны быть спасены, — твердо сказал Русаков.