Пересечение имен и дат: поэтика события в поздней лирике Пригова
Спустя двадцать лет после процитированной выше встречи «Платона» с «Я» Пригова снова начинает занимать диалогическое событие. В 1994 г. он пишет цикл под названием «График пересечения имен и дат»[221]. Как в лирическом дневнике, в цикле идет речь о встречах, состоявшихся в отдельные числа 1994 г. Итак, цикл состоит из примерно 320 отдельных стихотворений[222].
«Пересечение имен и дат» выступает не только как некое остраненно-техническое переименование слова «встречи» — именно это пересечение как структурный принцип и является формальной основой лирических текстов этого цикла. В большинстве случаев стихотворение начинается с частного имени, а кончается конкретной датой 1994 г.
Вот четыре примера из цикла:
Как живешь, старушка Тони? —
Ты в ответ мне говоришь:
Жизнь как маленькая мышь
В растянувшемся питоне Времени —
Ты права, но все-тки жизнь
Неплохая вещь, скажи
Взятая мгновенно
Вырезанная как стоп-кадр
12 мая 1994 года
Совсем юный Даниил
Мне по-русски говорил
Что он думает о жизни
А ведь он уже родил-
ся
В Америке
Хотя и от русских родителей
Удивляйся-понимай
Вот тринадцатый оф май
1994 года сегодня —
Заключает он
Лиля смотрит — тусклый взор
Устала
Пальцами перебирает
Что-то
Но от поэзьи до сих пор
Словно мышка замирает
Здравствуй, Лиля, ну как жизнь?
— А какое число сегодня, скажи?
— 14 мая 1994 года —
Ой, сегодня поэтический вечер
Утром повстречал Олега
Он мне что-то говорит
Вобщем, как всегда — телега
Впереди лошади стоит
У него
Ведра кверху коромыслом
Правда, даты вот и числа
В правильной последовательности
Сегодня, например, говорит он:
15 мая 1994 года
При анализе этих стихов в центре внимания оказывается вопрос, каким образом имена и даты вообще определяют то, что можно назвать поэтикой, формальным принципом этих текстов. Я утверждаю, что именно «пересечение имен и дат» как суть события, как я его определила в начале моего текста, выступает в этих стихах в качестве парадоксального генератора формы.
Что касается роли имен в этом процессе, то можно наблюдать, что имя является ключевой лексемой, так как создает основную рифму, как бы предлагает лирическую тему: «Тони — питоне», «Даниил — говорил — родил», «Олега — телега». Однако «Лиля» в этот ряд, казалось бы, не входит. Она / ее имя отличается неким аутизмом, внутренней рифмой, аллитерацией, которая не находит эквивалентов вне себя. Но именно такая формальная особенность и соответствует отношению Лили к поэзии. Это отношение, очевидно, является отрицательным: «Но от поэзьи до сих пор / Словно мышка замирает». Так что можно заключить, что описанное развертывание имен в лирической структуре приговских стихов оправдывается и в случае такого аутистического минус-приема.
При этом, однако, надо иметь в виду, что имя как рифмующееся слово переживает некую дегенерацию. Когда «Тони» рифмуется с «питоне», имя проходит семасиологизацию, и между «старушкой Тони» и «растянувшемся питоном» появляется отношение некой подобности — а именно «длинной жизни» как tertium comparationis. Таким образом, имя собственное постепенно, выступая как рифмующееся слово, теряет «собственность», как бы переводится в лексикон нарицательных слов. Итак, у Пригова, кажется, происходит прямо противоположенное тому, что предложил для поэтической функции имен собственных Юрий Тынянов[223].
Согласно Тынянову, имена собственные носят знак «экзотичного» — некой иной семантики, таким образом контрастивно влияя на семантику лексического состава стиха. У Пригова мы имеем дело с противоположным процессом: имена собственные нейтрализуются, несмотря на их происхождение и оттенки. Неважно, русская ли у них окраска или же иностранная; неважно, идет ли речь про «Олега», или же «Лилю», или «Юкку» с «Анаидой»[224].
На фоне тезиса о превращении принципа семасиологизации в стихах Пригова замечателен тот факт, что способность имен собственных к рифмовке используется Приговым по максимуму, до такой степени, что в итоге уже можно спорить об убедительности рифмы. Рифмуемый потенциал собственных имен как бы исчерпывается полностью — до такой степени, что от них просто ничего не остается. Обратим внимание на цезуру в связи с истощением семантического потенциала рифмизации имен «Тони» и «Даниил» в приведенных примерах: в строках «времени» и «ся» он достигает нулевой точки. Рифма в этом месте совершенна, но уничтожена:
Как живешь, старушка Тони? —
<…>
В растянувшемся питоне
Времени —
<…>
Совсем юный Даниил
Мне по-русски говорил
Что он думает о жизни
А ведь он уже родил-
ся <…>
В этих точках истощения семантики можно было бы говорить о конце стихотворения, если бы в дело не вступал другой фактор, необходимый для возникновения события, а именно дата.
Только указание на дату, необходимое для событийности пересечение имен и дат может оживить и спасти стихотворение. По чисто формальным, техническим соображениям, для этого нужно не больше, чем перенос паратекстуальной индикации даты в единство основного текста стихотворения.
Дата — окончательный ответ в этих диалогах. Без нее вообще не состоялись бы ни диалог, ни встреча, не состоялось бы стихотворение.
В датах заключается некий момент объективности, правды, но не вечной или отвлеченной, а моментальной, заданной конкретным числом. С формальной точки зрения важен тот факт, что эти стихи завершаются датами, которые выступают в качестве реплик в диалоге:
Совсем юный Даниил
Мне по-русски говорил
Что он думает о жизни
А ведь он уже родил-
ся
В Америке
Хотя и от русских родителей
Удивляйся-понимай
Вот тринадцатый оф май
1994 года сегодня —
Заключает он
Лиля смотрит — тусклый взор
Устала
Пальцами перебирает
Что-то
Но от поэзьи до сих пор
Словно мышка замирает
Здравствуй, Лиля, ну как жизнь?
— А какое число сегодня, скажи?
— 14 мая 1994 года —
Ой, сегодня поэтический вечер
Утром повстречал Олега
Он мне что-то говорит
Вобщем, как всегда — телега
Впереди лошади стоит
У него
Ведра кверху коромыслом
Правда, даты вот и числа
В правильной последовательности
Сегодня, например, говорит он:
15 мая 1994 года
Если именем собственным в этих текстах открывается некий горизонт диалога, который, однако, описанной рифмовой динамикой уничтожается, то дата знаменует ответ и окончание.
По структуре этот принцип не случайно напоминает стихотворение «Август» из цикла стихов из романа «Доктор Живаго» Бориса Пастернака.
Четвертая строфа этого стихотворения включает название и дату, и в связи с этим можно наблюдать метрическую цезуру, аналогичную окончанию стихов у Пригова:
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне[225].
В отличие от стихотворения Пастернака, где дата задает метафизическое, надвременное измерение события (преображение лирического «я» в творческую личность[226]), у Пригова текст как бы приземляется датой, стихотворение становится фактом вульгарной календарной хронологии.
Окончание стиха датой находится не столько в конце стихотворного текста, сколько вне стихотворения. Такая концовка задана современным календарем (а не «старым», церковным, как у Пастернака). Такие стихи, можно считать, написаны не поэтом, а календарем. Условием для возникновения такого стихотворения не является ни праздник, ни событие, а простой факт, что и завтрашний день будет иметь число. Мы знаем, что Пригов любил такие числовые, арифметические творческие приемы и принципы: ему хотелось писать по 2 стихотворения в день, у него был проект стать «идеальным поэтом», ради чего он должен был написать хотя бы 24 000 стихов до начала 2000 г. и т. п.
Такая поэзия не ждет своего случая, не ждет события, а сама является событием, а именно — событием пересечения имен и дат.
К этой логике пересечения относится и абсолютная случайность сочетания имен и дат. Каждая отдельная дата в отдельном тексте может быть заменена на любую другую. Даты являются хоть и константными, но органически никак не связанными со структурой стиха элементами. Это становится особенно ясно в таких случаях, где нет (или почти нет) имен:
Забыл написать, но имя,
предположительно — Игнатий, а
дата точно известна —
25 августа 1994 года
Вспомнил, что имя не Игнатий,
а Терентий, но число по-прежнему
точно — 25 августа 1994 года[227].
А вот и ни с кем не повстречался
27 апреля 1994 года[228].
В последних примерах особенно ощущается контекст поэтики московского концептуализма. Вспомним акции группы «Коллективные действия», чьим постоянным участником был Пригов. Для «Коллективных действий» исследование конкретности временного опыта — в том числе событийности — было одной из центральных задач. В их акциях большую роль играло документирование таких отвлеченных опытов и переживаний, как ожидание. Так, например, участники акции «Выход» переживали опыт распада между событием и его осознанием: только после выхода из автобуса они узнавали, что только что принимали участие в событии «Выход». Узнали они об этом благодаря бумаге, врученной им после выхода из автобуса. На этой бумаге было написано: «Выход. 20.3.1983, 12:24»[229].
Если этот листок с доказательством факта состоявшегося события можно сравнивать с автобусным билетом, то стихи Пригова из цикла «График пересечения имен и дат» похожи на календарный лист.
Последнее размышление может подтвердить мой тезис, что после постмодернистского периода формальной деконструкции отношения лирики с диалогичностью в поэтике события начался новый эпизод. Сами факты события, имена и даты, как бы снова развертывают свой формальный поэтический потенциал. Но в отличие от диалогичности, которой присуща насыщенная культурной памятью семантика, внешние факты диалога — имена и даты — являются простыми, но ключевыми: без них не было бы ни диалога, ни стихотворения. Они функционируют в качестве пробелов в лирическом материале. Из этого рождается ощущение банальности как диалога, так и стиха. Это диалогичность без семантической нагрузки.