Миф о сотворении человека и сказания о бедствиях людей

Шумерская литература сохранила для нас два мифа о сотворении человека. Текст одного из них дошел на двух идентичных табличках, одна из которых, обнаруженная в Ниппуре, находится ныне в Музее Пенсильванского университета в Филадельфии, а другая – в Лувре. Поэма, условно названная «Энки и Нинмах», была реконструирована С. Н. Крамером в 1944 г., хотя текст ее по-прежнему полон пробелов, очень поврежден и остается трудным для понимания[341].

Поэма, название которой по первой строке звучит в переводе В. К. Афанасьевой как «От начала начал, от дней сотворения мира…» [42] (собственно, эта строка и дала название всей антологии шумерской поэзии на русском языке), открывается воспоминанием о зарождении мира и появлении богов, а также описанием трудностей, ко торые испытывали последние после создания и упорядочения мира: ведь нужно было поддерживать этот порядок, обрабатывать землю, следить за животными, добывать себе пищу, а это было для богов чрезвычайно трудно:

От начала начал, от дней сотворения мира,

От начала начал, от ночей сотворения мира,

От начала начал, от годов сотворения мира,

Когда установили Судьбы,

Когда Ануннаки-боги родились[342],

Когда богини в брак вступили,

Когда богинь в земле и небе распределили,

Когда богини, сойдясь с богами,

затяжелели, дали рожденье,

Тогда боги из-за пищи, пропитания ради, трудиться стали.

Старшие боги верховодить стали,

Младшие боги корзины на плечи взвалили.

Боги реки, каналы рыли, под надзором насыпали землю.

Боги страдали тяжко, на жизнь свою роптали. [42]

Следует заметить, что шумерское выражение «взвалить на плечи корзины» означает черную неблагодарную работу; ее-то и пришлось выполнять богам, особенно младшим. Это доводит их почти до отчаянья («В голос боги заголосили, с горькими воплями зарыдали» [42]), но единственный, на чью помощь они уповают, – бог мудрости Энки – тем временем крепко спит в своей водяной бездне. Тогда его мать Намму, воплощение первородной бездны («Намму-праматерь, прародительница, всех великих богов она созидательница» [42]), будит его и сообщает о жалобах богов:

Ты лежишь, ты спишь, со своего ложа ты не встаешь,

А боги, твои творенья, слезно о смягчении доли молят.

Встань же, сын мой, со своего ложа, поднимись, покажи свою

искусность и мудрость,

Создай нечто, что богов заменит,

пусть оставят свои корзины! [42]

И тогда Энки, предавшись глубокому размышлению, задумал сотворить из глины человека, чтобы возложить на него бремя черной работы («корзины») богов. Важно, что сотворению предшествует замысел и некий образ, который создает в своем разуме и сердце Энки (возникает ассоциация с библейским «по образу и подобию Божьему»; этот момент акцентирует В. К. Афанасьева в своей реконструкции и в комментариях[343]):

Он, Великий Премудрый Разум, он, вещий заклинатель,

Он задумал то, что из женского выйдет лона.

Энки все силы свои собрал, разум свой всемерно расширил.

Энки образ себе подобный в сердце своем

разуменьем создал.

Своей матери Намму так он молвит:

«Мать моя! Создание, что сотворишь ты,

оно воистину существует.[344]

Когда замешаешь ты глины из самой сердцевины Абзу,

Подобно женскому лону затяжелеет глина.

Ты сотворишь это созданье.

Нинмах помощницей твоею да станет.

Богини Нинимма, Шузиана, Нинмада, Нинбара,

Нинмуг, Шаршагаба, Нингуна,

Вокруг тебя они да встанут,

когда ты будешь давать рожденье.

Мать моя, когда судьбу ему ты назначишь,

Нинмах корзины на него да возложит.

Род человечий да будет создан». [43]

Таким образом, Энки принадлежит генеральный замысел, но воплощают его в жизнь женские божества – Намму, Нинмах и ассистирующие им семь богинь-помощниц. Они лепят человека из глины, дают ему вкусить хлеб и определяют его судьбу. Благодарные боги произносят хвалу премудрому Энки:

О владыка, Обширный Разум, кто мудростью тебе равен?

Государь великий Энки, кто повторить твои деянья сможет?

Словно отец родимый, ты присуждаешь Сути,

ты сам – великие эти Сути. [43]

Далее текст принимает форму явной пародии на только что состоявшийся акт творения (такие пародийные и комические черты свойственны амбивалентным первобытным культам). Устав от трудов, Энки и Нинмах устраивают пир и, достаточно захмелев, решают вступить в творческое соревнование (одна из целей поэмы, как ясно из ее финала, – утвердить превосходство Энки как бога-творца над богиней Нинмах). На сей раз они сотворяют всяческие отклонения от нормы и предлагают друг другу завершить свой труд. Так, Нинмах первым сотворила человека со слабыми руками, которые он не может согнуть, вторым – полуслепого, который «щурил очи», третьим – человека с червеобразной ногой (или червеподобного человека), четвертым – человека, который не мог выпускать семя (или мочу); пятое ее творение представляло собой бесплодную женщину, а шестое – существо, лишенное пола. Энки дает им вкусить хлеба и с легкостью определяет их судьбы: первого назначает царским стражем, второго наделяет искусством пения, третьего делает серебряных дел мастером, четвертого излечивает. По поводу же двух последних сказано:

Пятая женщина была – та, кто родить не может, —

вот кого она сотворила.

Энки, на женщину взглянув, на ту, кто родить не может,

Определил ее судьбу – в женский дом ткачихою ее устроил.

Шестое – оно не имело мужского корня,

оно не имело женского лона, —

вот кого она сотворила.

Энки, взглянув на существо, что не имело мужского корня,

что не имело женского лона…

Слугою дворцовым его сделал, такую судьбу ему назначил. [44–45]

Затем наступает очередь Энки, и он сотворяет сначала женщину, пригодную для деторождения (в чем трудность определения ее судьбы, непонятно, ибо здесь значительная часть текста разрушена), а затем – нечто абсолютно аморфное, немощное духом и телом, некую жалкую пародию на человека:

А второй, Умуль, – «мой день далек[345]» – голова его была

Слаба, глаза его были слабы, шея его была слаба,

Жизнь дрожала, трепетала.

…Руки, голова трясутся, поднести ко рту хлеба он не может,

его спина была слаба;

Его плечи дрожат, его ноги дрожат, по ровному месту

ходить он не может, —

вот кого он сотворил! [45]

Энки обращается к Нинмах, которая должна определить судьбу сотворенного им существа:

Тем, кого ты создавала, я определил им судьбы,

я придумал для них пропитанье.

Теперь ты тому, кого я сотворил, определи ему судьбу,

Придумай для него пропитанье. [45]

Как ни пытается Нинмах дать вкусить странному существу хлеб жизни, у нее ничего не получается: существо ни на что не способно, оно не умеет даже разговаривать. Таким образом, Энки выигрывает соревнование.

Интересное новое прочтение этого эпизода предложила американская ислледовательница А. Килмер: Энки создал не беспомощного урода, но младенца, пока еще не приспособленного к жизни. Тем самым он гениально решил вопрос последующего рождения людей, которых уже не нужно будет лепить из глины[346]. Подтрунивая над возмущенной Нинмах, которой кажется, что ловкий бог ее обманул, Энки предлагает богине принять этого Умуля в лоно и родить его. Так или иначе, но все равно победителем оказывается Энки, и поэма завершается похвалой ему:

Нинмах не соперница владыке великому Энки.

О отец Энки, хвала тебе хороша! [47]

Второй вариант мифа о сотворении человека входит составной частью в произведение, имеющее форму диалога-спора между богиней скота Лахар и богиней зерна Ашнан («Скот и Зерно», или, по первой строке: «На Горе Небес и Земли…»). В зачине поэмы рассказывается о том, как «на Земле Первоздания божьей», «на Холме Священном» [74] были сотворены Лахар-Овца и Ашнан-Зерно, чтобы Ануннаки могли вкушать их дары – есть вкусную пищу и одеваться в одежды. Однако Ануннаки не знали, как пользоваться этими дарами, пока не был сотворен человек:

И вот, чтобы следить за их превосходными овчарнями,

Человек получил дыхание жизни.[347]

В новой редакции своего перевода В. К. Афанасьева передала эти строки следующим образом: «Священных загонов эта сладость – // Человечеству для поддержания жизни» [75]. Согласно пояснению исследовательницы, она попыталась передать два смысла: и то, что человек должен следить за овчарнями ради Ануннаков, которые «изобилие Овцы и Зерна… // Вкушают и не наполняются», «Молоко загонов священных… // Выпивают и не наполняются» [74–75], и то, что овчарни должны послужить самому человеку – помочь ему жить полноценной жизнью[348]. Действительно, в поэме показано восхождение человечества от дикости к цивилизации. Ведь первоначально люди влачили жалкое животное существование:

Человечество тех далеких дней

Хлеба для пропитанья не знало.

Как обернуться одеждой, не знало,

Голыми по Стране бродили,

Словно овцы, ртами траву щипали,

Водою канав утоляли жажду. [74]

Тогда, собравшись на «Священном Холме», собрание богов решает спустить Лахар и Ашнан на землю:

Тогда-то Энки и промолвил Энлилю:

«Отче Энлиль, Зерно с Овцою,

На Священном холме сотворенные,

Со Священного холма да будут спущены!»

И, согласно светлым словам Энки и Энлиля,

Овца и Зерно со Священного Холма были спущены. [75]

Таким образом, и в первом варианте мифа, и во втором сотворение человека не является сознательной целью богов (такой целью и смыслом он станет только в библейских текстах). Человек сотворен как средство для обслуживания богов и угождения им. Он полностью зависит от решений богов, и хотя боги одарили людей благами цивилизации и дали им возможность совершенствоваться, воля богов непредсказуема, а их веления подчас капризны и жестоки.

И все же именно с начальным этапом существования человечества шумеры связывали представление о гармоничном и безмятежном существовании. В шумерской литературе родилась древнейшая из известных нам легенд о Золотом веке. Она сохранилась в тексте поэмы, условно названной «Энмеркар и правитель Аратты». Фрагмент, в котором описывается благословенный век довольства и покоя, отсутствия страха, войн и распрь, представлен в тексте как «заклинание Энки», которое царь Урука Энмеркар, любимец Энки, наказывает своему гонцу повторить правителю Аратты:

В стародавние времена змей не было,

скорпионов не было.

Гиен не было, львов не было.

Собак и волков не было.

Страха и ужасания не было.

В человечестве распри не было.

В те дни страны горные Шубур-Хамази – Восток,

Многоязыкий Юг – Шумер,

гора Сутей государевых превеликая.

Ури – Север, гора вседостойная,

Запад – Марду, страна горная,

что в безмятежности покоится, —

Вся Вселенная, весь смиренный народ

Восхваляли Энлиля на одном языке. [104]

Этот фрагмент позволяет не только обозреть доступный шумерам мир, простиравшийся от Армянского нагорья на севере до Персидского залива на юге и от Иранского нагорья на востоке до Средиземного моря на западе, но и предположить, что шумеры, как и евреи в более позднюю пору, верили, что первоначально весь род человеческий разговаривал на одном языке. Однако этот единый язык был утрачен, и началось время разногласий и раздоров. Дальнейший текст дает основания считать, что перед нами древнейшая параллель к библейскому сказанию о Вавилонском столпотворении и смешении языков. Но если в древнееврейском тексте виновниками «смешения языков» (появления разных языков) являются сами люди, их непомерная гордыня, то в шумерской поэме виновниками окончания «золотого века» выступают боги, точнее, соперничество между ними. В несколько необычной роли предстает Энки, обычно считавшийся благодетелем рода человеческого. Именно он, недовольный неограниченной властью Энлиля и единодушным его почитанием («восхваляли Энлиля на одном языке»), устанавливает разноязычие и тем самым – разногласие:

И тогда государь ревнивый,

князь ревнивый, господин ревнивый,

Энки, государь ревнивый,

князь ревнивый, господин ревнивый,

Ревнитель владык, ревнитель князей, ревнитель царей,

Энки, господин изобилия, властелин красноречия,

Всеразумнейший попечитель Страны,

Мудрец-предводитель всех богов,

Одаренный мудростью Эредуга владыка,

В их устах языки изменил, разногласие установил,

Когда речь человечья единой была. [104–105]

Однако если в Библии действие Бога, «смешавшего» языки, служит благу человечества и противостоит объединению мира через насилие, в рамках «башни-империи», то в шумерском тексте действие Энки ведет к утрате «золотого века». По-видимому, с печальным концом «золотого века» и наступлением века разногласий и дисгармонии и связывался в шумерской мифологии всемирный потоп, уничтоживший почти все человечество.

Шумерское сказание о потопе – быть может, самая яркая и разительная параллель к библейскому тексту. О том, что библейская легенда о потопе имеет в своей основе более древний источник, стало ясно, когда Джордж Смит расшифровал одиннадцатую табличку вавилонского «Эпоса о Гильгамеше». Но в 1914 г. А. Пёбель опубликовал нижнюю часть сильно поврежденной (сохранилась едва ли треть текста) шумерской таблички из Ниппурской коллекции Музея Пенсильванского университета, и стало очевидным, что вавилонская версия сказания о потопе восходит к шумерской. До сих пор эта табличка остается уникальной: археологи не смогли обнаружить ни одного, даже маленького, фрагмента, дублирующего рассказ о потопе, чтобы восполнить пробелы в табличке, найденной А. Пёбелем[349].

Шумерское сказание о потопе (по первой сохранившейся строке – «Истребление моих человеков…») содержит важные сведения о космогонии и антропогонии, ибо начинается оно с рассказа о том, как было устроено мироздание, о том времени,

Когда Ан, Энлиль, Энки и Нинхурсаг

Черноголовый народ сотворили,

Живность в земле начала множиться буйно,

Всевозможные четвероногие твари

узором достойным покрыли долины. [295]

Перекликаясь с «Царским списком», текст сказания сообщает также о том, что с небес на землю была спущена «царственность» («Могучий венец и царственности престол с небес спустили» [295]), установлены «Сути могучие» – божественные законы, основаны города (названы пять «допотопных» городов: Эредуг, Бадтибира, Лараг, Сиппар, Шуруппак). Затем, по непонятным причинам (табличка в этом месте сильно повреждена), боги решили уничтожить все на земле и дали клятву не разглашать это решение: «Ан, Энлиль, Энки, Нинхурсаг, // Боги Вселенной именем Ана поклялись, именем Энлиля поклялись» [296]. Но, как можно понять из текста, не все боги были согласны с жестоким решением: так, например, «Светлая Инанна за своих человеков плач заводит» [296]. Более же всех сочувствует людям Энки и ищет способ их предупредить («Энки с самим собою советуется» [296]).

Далее на авансцене появляется царь Зиусудра (букв. «нашедший [долгую] жизнь», т. е. бессмертие, или «жизнь [на] долгие дни») – первый «месопотамский Ной». Он назван в тексте «помазанником божьим», и о нем также говорится как о человеке кротком и смиренном, с благоговением относящемся к богам. Именно Зиусудра оказывается за стеной какой-то хижины и слышит таинственный голос, обращенный к стене и предупреждающий о готовящемся потопе, который приведет к гибели всего человечества:

Край стенки слева, ну-ка, послушай!

Край стенки, скажу тебе слово, прими мое слово!

Будь внимателен к моим наставленьям!

Потоп пронесется надо всем миром,

Дабы семя человечества уничтожить.

Окончательное решенье, слово божьего собрания…

Решение, реченное Аном, Энлилем, Нинхурсаг,

Царственность, ее прерывание… [296]

Таинственный голос принадлежит, скорее всего, богу Энки, который далее, вероятно, дает указания, как построить огромный корабль (прообраз Ноева ковчега), чтобы спастись от стихии (однако в этом месте текста – огромная лакуна примерно в сорок строк). Мы видим уже готовый результат: потоп обрушивается на землю и бушует семь дней и семь ночей, Зиусудра же спасается на корабле, куда он взял растения и животных. Лишь на восьмой день стихает потоп, и бог Уту появляется на горизонте. Тогда Зиусудра пробивает отверстие в корабле и приносит жертвы богу солнца:

Все злобные бури, все ураганы, все они собрались вместе.

Потоп свирепствует надо всем миром.

Семь дней. Семь ночей.

Когда потоп отбушевал над Страною,

Злобный ветер высокой волною отшвырял огромное судно,

Солнце взошло, осветило небо и землю,

Зиусудра в огромном своем корабле отверстие сделал,

И солнечный луч проник в огромное судно.

Царь Зиусудра

Пал ниц перед солнцем-Уту.

Царь быков заколол, много овец зарезал. [297]

Восхищенные стойкостью, терпением и смирением Зиусудры, боги даруют ему бессмертие и поселяют в «стране, где восходит солнце», – блаженной стране Дильмун (он был тем единственным смертным, который удостоился этого счастья наравне с богами):

Жизнью небес и жизнью земли они поклялись,

Ан и Энлиль жизнью небес и земли поклялись

о том, кто укрылся,

Дабы живое из земли поднялось, дабы оно для них вышло.

Царь Зиусудра

Пред Аном, Энлилем смиренно простерся.

Ан и Энлиль с Зиусудрою ласково заговорили.

Когда жизнь, словно богу, ему присудили,

Жизнь долгую, словно богу, ему изрекли,

Тогда они царя Зиусудру,

Кто имя жизни сберег, человечества семя спас,

Поселили его в стране перехода, в стране Дильмун,

там, где солнце-Уту восходит… [297]

Дальнейший текст таблички (примерно 39 строк) разрушен, поэтому неизвестно, что было дальше с Зиусудрой в стране Дильмун и как от него произошло новое человечество. Таково шумерское сказание о потопе – древнейшее из известных нам аналогичных сказаний народов мира. Именно оно послужило первоисточником двух вавилонских версий (особенно «Сказания об Атрахасисе») и параллелью к древнееврейской легенде, изложенной в Книге Бытия и являющейся самостоятельной разработкой общемесопотамского сюжета.

Таким образом, для шумеров мир и человек, само их существование определялись волей богов. Однако эта воля часто бывала необъяснимо жестока и всегда непредсказуема. Человеку же предписывались кротость и смирение, но и они не были гарантом спасения. Спасти могла опять-таки непредсказуемая воля богов. Несмотря на то что этические моменты в религиозном мироощущении шумеров еще не выдвинулись на первый план, как это и свойственно практически всем архаическим языческим культам, это отнюдь не означало отсутствия нравственных устоев в шумерском обществе. Шумеры были убеждены, что боги предпочитают нравственные поступки безнравственным (хотя сами не всегда подлежат этической оценке). Цари Шумера в оставленных ими исторических надписях и сводах законов выражали гордость за то, что они установили законность и справедливость, выступали против произвола богатых, защищали вдов и сирот: например, правитель Лагаша Урукагина (или Уруинимгина), живший в XXIV в. до н. э., или основатель III династии Ура Ур-Намму (XXI в. до н. э.), или правитель Исина Липит-Иштар (XX или XIX в. до н. э.).

Боги освящали порядок и законность. Так, бог солнца Уту следил за соблюдением границ и законов. Почитавшаяся в Лагаше богиня-прорицательница и толковательница снов Нанше, судя по сохранившимся текстам, была также богиней истины и правосудия, стремившейся к праведливости и милосердию. «Но мы только сегодня, – пишет С. Н. Крамер, – начинаем догадываться о том, какую значительную роль играла эта богиня в определении этических и моральных устоев шумерского общества»[350]. В 1951 г. из девятнадцати табличек и отдельных фрагментов, найденных в Ниппуре, был восстановлен обширный «Гимн Нанше» (около 250 строк), в котором, как полагает Крамер, «содержатся наиболее полные этические и моральные заповеди, когда-либо обнаруженные в шумерских текстах»[351]. В нем о богине Нанше говорится:

Сироту она знает, вдову она знает.

Как человек человека притесняет, она знает;

Сироте она матушка,

Нанше! Вдове – защитница!

Дабы к дому должника пути найти,

Госпожа беглеца возвращает в родимое лоно,

Бедняку она отыскивает место…[352]

Из последующего фрагмента, согласно реконструкции Крамера, следует, что Нанше судит людей в первый день нового года. Рядом с ней восседают богиня счета и письма Нидаба, ее муж Хайя, а также многочисленные свидетели. Гнев богини вызывает любой человек, «основы колеблющий, основанья меняющий, // От мест клятвы главу отвращающий, // Кто вместо гири большой выбирает малую гирю, // Кто вместо меры большой выбирает малую меру…»[353] Нанше все делает, «дабы сирот утешить, вдов обеспечить, // Дабы власти сильного дать предел, // Дабы сильного отдать слабому, // Взоры Нанше проникают в сердца людей»[354].

Однако, согласно пониманию шумеров, те же боги, которые заботятся о законности и справедливости, внесли в этот мир и такие понятия, как «ложь», «насилие», «зло» и т. д. (об этом свидетельствует и список ме в поэме «Инанна и Энки»). Таким образом, зло и страдания – некая неизбежность в мире, и шумеры не пытались осмыслить причины их существования. Но они размышляли о страданиях невинных и пытались найти некий выход для человека, на которого по необъяснимым причинам обрушились удары судьбы. Так родилось первое произведение о страдании и терпении, предвосхищающее библейскую поэму об Иове (хотя последняя многократно превосходит шумерскую поэму по глубине и сложности поставленных проблем и по своей художественной силе).

29 декабря 1954 г. профессор Крамер прочитал в Обществе библейской литературы доклад «Человек и его божество. Шумерский вариант темы Иова». В нем шла речь о реконструированном Крамером литературном тексте, в котором судьба героя разительно напоминала судьбу библейского Иова. «Правда, – пишет исследователь, – шумерскую поэму нельзя даже сравнить с библейским текстом, настолько она уступает последнему по широте кругозора, глубине проникновения и красоте слога. Вся суть в том, что эта древняя поэма является первым письменным свидетельством о попытке разрешить вековую – и вечную – проблему человеческих страданий. Ибо таблички с текстом нашей шумерской поэмы старше Книги Иова более чем на тысячу лет»[355].

Главная тема поэмы, получившей условное название «Поэма о невинном страдальце», – страдание и смирение, причем последнее мыслится как единственный выход из любых бед и несчастий. Уже во вступлении говорится о том, что человек должен славить своего бога и стараться умилостивить его мольбами. Показательно, что речь идет именно о личном боге – заступнике человека перед лицом остальных богов (вероятно, шумеры считали, что обычный смертный – слишком ничтожная песчинка перед лицом великих богов, и обращение к ним невозможно без божества-посредника).

Герой произведения предстает как мудрый, богатый и праведный человек, окруженный почетом и любовью друзей. Но внезапно и совершенно необъяснимо все меняется в жизни этого человека: его поражает болезнь, ему перестают верить окружающие, он становится объектом клеветы, его предают друзья, черной неблагодарностью отвечают те, кого он облагодетельствовал. И главное – страшная болезнь уводит его из мира живых, у его изголовья стоит ужасный посланец царства мертвых Намтар («Судьба»). В горьких жалобах безымянный страдалец изливает душу своему богу-покровителю, взывая к его милости, и это составляет главное содержание поэмы:

Муж я мудрый, да знанье мое не признали.

Слова моей правды легли ложью.

Словно южный ветер, лжец меня окутал, в ярмо схватил!

Неблагожелатель грязью меня пред тобою покрыл.

Страданья – всю боль их, всю новь их – ты даешь мне сполна!

Муж я, на улицу выхожу – разрывается сердце.

В дом вхожу – дурны предсказанья!

Я герой, а мой праведный пастырь разгневан,

глядит на меня глазами гнева.

Мой погонщик, тот, кому не враг я, возложил на меня

руку злую.

Мой товарищ не молвил мне верного слова,

Мой друг не поверил речам моим искренним.

Лжец оклеветал меня тайно.

Боже, и ты тому не перечил![356]

Многое в сетованиях невинного страдальца напоминает сетования разочарованного в жизни из египетского философского диалога «Беседа разочарованного со своей душой»: то же ощущение всеобщего разлада, непонимания и бесприютности человека:

Мудрец я, но к юнцам безграмотным почему я заброшен?

Знающий, но к невеждам отчего причислен?

Хлеба довольно, а моя пища – голод.

В день, когда наделяли долей, моим уделом стало страданье. [124]

Жанр поэмы можно определить как лиро-эпический, ибо несомненным лиризмом окрашены жалобы и мольбы страдальца, своеобразно предвосхищающие не только монологи Иова, но и лирику библейских Псалмов. В этих жалобах также звучат непрестанные взывания, горечь и надежда человеческого сердца, обращенные к богу:

Боже, пред тобою да встану!

Скажу мое слово перед тобою,

Слово мое – стон тяжелый!

Тебе да поведаю об этом, горечь стезей моих да оплачу!

Поведаю о моем смятенье…

<…>

Боже! День над страною сияет, а мой день черным-черен!

Сияет день, день прекрасный, подобный мощи…

Плачи и слезы дурным предсказаньем

поселились в моем сердце!

Гореванья меня охватили словно плачущего ребенка!

…Боже мой! Ты же отец, мой родитель!

Дай же лику моему подняться!

Доколе будешь пренебрегать мною,

оставлять меня без твоей защиты? [124–125]

Показательно, что шумерский страдалец, как и библейский герой, особенно болезненно переживает не столько физические, сколько моральные страдания, то, что его необъяснимо отвергают боги и люди. Однако в отличие от Иова шумерский страдалец не стремится постичь непостижимое – понять причину существования страданий в мире, совместить в сознании представление о Божественной справедливости и очевидной неправедности бытия (особенно социального). Герой поэмы не вызывает на спор Самого Бога, как Иов, уверенный в чистоте и непорочности своих помыслов и деяний. Наоборот, в шумерском тексте звучит мысль об изначальной порочности человеческого существа: «Ни одно человечье дитя не выходит безгрешным из женского лона, // Издревле не бывало в мире беспорочного отрока» [125]. Выход один – признать эту греховность и молить о пощаде, что и делает шумерский страдалец (решение вопроса, кардинально противоположное тому, что мы видим в Книге Иова). Поэма завершается счастливым концом: личный бог внял мольбам героя и превратил его страдания в радость:

И внял бог молитвам и мольбам человека.

Его плачи, его слезы смягчили сердце бога.

Бесхитростные, праведные слова, что тот молвил,

бог его принял.

Муж! Слова его молитвы, он, бог его, узнал.

Воистину, благие его слова плоти бога были приятны —

Бог от злых своих слов отвел руку.

…то, что угнетает сердце… он отнял.

Прочь унесся демон болезни, что его окружал,

что широко расправил крылья.

Развеялась боль его недуга, что рвала его беспощадно,

Он отвел Намтара, что стоял

согласно его решеньям-приказам.

Муж! Страдания его воистину он превратил в радость!

Доброго духа с ним рядом поставил, сделал стражем,

Богиню-хранительницу с благостным взглядом ему дал он. [125]

Таким образом, судьба человека находится в полной зависимости от непредсказуемой воли богов и от их милости. Характерно, что вопрос о свободе воли, столь важный для библейских текстов, ни разу не возникает в шумерской литературе.

Однако именно в шумерской литературе впервые возникают произведения, где определяющим является пафос героического, где смертные ищут личной славы, – правда, смертные, которые на половину или на две трети имеют божественное происхождение и к которым поэтому особо благосклонны боги.