Алексей Калугин СИНДРОМ ЛАЗАРЯ

Алексей Калугин

СИНДРОМ ЛАЗАРЯ

Многое и другое сотворил Иисус: но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг.

От Иоанна. Святое благословение.

Глава 21. Стих 25

Живым не дано узнать, что такое смерть, а для мертвых понимание этого уже не имеет никакого значения. В смерти нет страдания. Точно так же, как не несет она с собой и избавления от страданий. В смерти нет ничего. Потому что смерть — это небытие. Но совсем не в том смысле, как понимают это живые. Небытие, дверь в которое открывает смерть, невозможно описать словами, потому что там не существует ни слов, ни образов, ни движения.

Людям, стоящим у смертного одра друга или родственника, кажется, что они видят процесс умирания. На самом же деле смерть — это один бесконечно короткий миг, за который просто невозможно что-либо почувствовать или осознать. Смерть — это не переход к новой жизни, а разделительная черта, переступить которую никому и никогда не удастся, потому что в момент смерти даже само время превращается в ничто. В момент смерти человек оказывается в финальной точке, к которой движется мироздание, — после нее уже никогда ничего не будет. Едва лишь соприкоснувшись с ней, мысли, чувства, желания, которыми жил человек, в одно мгновение превращаются в абсолютное ничто.

Так происходит со всеми. Так было и со мной. Я не знал о том, что умер, до тех пор, пока вдруг не услышал слова, обращенные ко мне:

— Лазарь! Иди вон!

Я не мог понять, откуда доносятся эти слова, потому что не знал, где я нахожусь. Но голос, который произнес их, был столь требователен, и такая властная сила звучала в нем, что я, помимо своего желания и воли, сделал попытку подняться. Сделать это оказалось невероятно трудно — я не чувствовал своего тела. Но зато теперь я знал, что был жив, хотя пока еще и не понимал, как это могло случиться, потому что вместе с осознанием собственного бытия ко мне вернулись и воспоминания.

Я вспомнил о страшных болях в животе, мучивших меня на протяжении одиннадцати дней. На двенадцатый день я лег и уже не смог подняться на ноги. Сестры, Марфа и Мария, как могли старались облегчить мои страдания. Но мне уже ничто не могло помочь. Под вечер, за час до захода солнца, я умер.

И вот теперь я снова осознавал себя живым. В это невозможно было поверить.

Я снова попытался подняться на ноги. На этот раз мне это удалось, но я почти не мог двигаться из-за пут, стягивающих мои ноги и руки. Глаза мои были открыты, но я видел только тусклый свет и более ничего. Но зато я мог слышать. И слух мой улавливал приглушенные голоса людей. Преодолевая сопротивление пут, я медленно двинулся в том направлении, откуда доносились голоса.

Я шел, и свет становился все ярче. Но я по-прежнему ничего не видел вокруг себя. Я чувствовал страх, потому что не знал, где нахожусь и что со мной происходит. Я был мертв. Я не мог видеть никакого света, не мог слышать ничьих голосов, и уж подавно не мог двигаться.

И вдруг голоса, которые по мере моего продвижения вперед становились все отчетливее, разом смолкли. Тишина была настолько глубокой, что мне показалось, будто я вновь провалился в вечное безмолвие.

Внезапно тишину разорвал пронзительный женский крик, в котором слились воедино ужас и мистический экстаз.

— Развяжите его, пусть идет! — властно приказал кому-то тот же голос, что позвал меня из Небытия.

Я почувствовал несильные толчки с обеих сторон. Затем кто-то положил мне руку на затылок, требуя, чтобы я опустил голову. Как только я сделал это, с глаз моих спала пелена. Оказалось, что все это время видеть мне не позволял платок, которым обвязывают голову покойного. Несколько человек быстро освободили руки и ноги мои от погребальных простыней и, побросав их на землю, тотчас же отошли в стороны.

Я стоял у входа в пещеру. Рядом лежал большой камень, которым до того, как его откатили в сторону, был завален вход. Должно быть, это та самая пещера, в которой я был погребен. Вход в пещеру полукругом обступали люди. По большей части это были жители Вифании, моего родного селения. Но встречались среди них и незнакомые мне лица. Люди смотрели на меня, а я не мог понять, что выражают их лица — восторг или ужас. Радость я увидел только на лицах моих сестер — Марфы и Марии, которые молча плакали, утирая катящиеся по щекам слезы концами накинутых на плечи платков.

Впереди толпы, всего в двух шагах от меня, стоял невысокого роста человек с рыжеватыми длинными волосами и небольшой бородкой, очерчивавшей его узкое лицо с выступающими скулами и длинным носом, на котором, словно маска, застыло выражение самодовольной гордости. Окинув меня взглядом, каким ваятель смотрит на законченную работу рук своих, он обернулся к тем, кто стоял за спиной у него, и, воздев правую руку к небу, громко и отчетливо произнес:

— Не сказал ли я вам, что если будете веровать, то увидите славу Божию!

И тотчас же люди, один за другим, начали падать ниц.

— Верую!.. Верую!.. — доносились восторженные, истерические крики со всех сторон.

Я поднял голову и посмотрел на небо. Солнце находилось почти в зените, и ни единое облачко не отбрасывало на землю тени. Удивительным было то, что я не чувствовал тепла солнца, и свет его не раздражал моих глаз. Я мог смотреть на солнце широко раскрытыми глазами, и даже слеза не затуманивала мне взгляд.

— Лазарь!.. Лазарь!..

Ко мне бежали сестры мои, Марфа и Мария.

Улыбнувшись, я открыл им свои объятия, но в шаге от меня сестры остановились. На лицах их появилось выражение неуверенности и растерянности. Казалось, они не узнают во мне своего любимого брата. А губы Марии к тому же еще исказила едва приметная гримаса брезгливости. Приподняв руку, в которой у нее был зажат угол платка, Мария прикрыла материей низ своего лица.

— Что?..

Голос мой прозвучал хрипло, потому что во рту у меня не было ни капли слюны, а язык был похож на сухую, обсыпанную песком губку.

Я откашлялся, пытаясь прочистить горло.

— Что случилось? — произнес я уже куда более уверенно.

— Его благодари! Его! — со слезами в голосе заголосила Мария. — Это он воскресил тебя! Славься, Сын Божий!

Рыжеволосый обернулся и посмотрел на меня с надменной улыбкой. Да, теперь я узнал его. Это был Иисус из Назарета. Про него говорили разное. Одни называли его Господом и Сыном Божьим, который одним словом умел расположить к себе людей, излечивал прикосновением руки прокаженных и возвращал слепым зрение. Другие считали его лжецом и хитрым пройдохой, неспособным ни на один вопрос дать ясный, вразумительный ответ.

— Ты был мертв, Лазарь! — обратилась ко мне Марфа, так же как и сестра, прикрывавшая рот и нос краем платка. — Четыре дня пролежал ты в погребальной пещере! И только он, Сын Божий, заставил тебя подняться из гроба и вновь сделал тебя живым!

— Живым… — не зная, что сказать и как объяснить сестрам и всем остальным свое нынешнее состояние, я провел сухим языком по покрытым коростой губам.

— Славься, Господи! — истово прокричала Марфа и, взмахнув руками, простерлась ниц в пыли у ног Назаретянина.

Следом за ней упала на землю и Мария.

Я опустил взгляд и посмотрел на свои руки. Они были покрыты синими и фиолетовыми пятнами, а ногти казались черными. Разве это руки живого человека?

— Тебе следует вымыться, Лазарь, — с усмешкой заметил Назаретянин. — Погода нынче жаркая, а ты как-никак четыре дня пролежал Мертвым. Даже сестры брезгуют к тебе прикоснуться, настолько от тебя смердит.

Сам я не чувствовал никакого запаха, но готов был поверить Назаретянину — за четыре дня протухнет любой кусок мяса, даже если прежде он назывался человеком.

Должно быть, слова Назаретянина задели Марфу, потому что она тут же подбежала ко мне и, схватив за локоть, повлекла в сторону, где находился наш дом.

— Пойдем, пойдем, Лазарь, — негромко приговаривала сестра. — Ты вымоешься, переоденешься в свежую одежду, и все снова будет как прежде…

В последнем я как раз очень сильно сомневался. Но я молча следовал за сестрой, не решаясь ничего возразить. Да и что я мог сказать ей, если она, в отличие от меня, не имела представления о том, что такое смерть?

* * *

Раздевшись, я, прежде чем забраться в бадью с горячей водой, которую приготовили для меня сестры, тщательнейшим образом осмотрел свое тело. Все оно было покрыто синими и фиолетовыми трупными пятнами на внутренних поверхностях бедер и в низу живота — в тех местах, где уже начался процесс разложения — пятна имели зеленоватый оттенок.

Наверное, лицо мое было покрыто такими же отвратительными пятнами. По счастью, медное зеркало, которое я взял с полки, придавало всему, что в нем отражалось, желто-коричневые тона. Единственное, что я мог сказать, взглянув на себя в зеркало, так это только то, что вид у меня был осунувшийся: глаза запали, нос заострился, щеки обвисли.

Забравшись в бадью, я не почувствовал прикосновения воды к своему телу. Я не мог сказать, насколько вода горячая, поскольку кожа моя вообще ничего не чувствовала. Возможно, это может показаться странным, но меня вовсе не пугала и даже не удивляла бесчувственность собственного тела. Я был мертв, а мертвый не должен ничего ощущать.

Чтобы еще раз убедиться в том, что это не сон, я взял шило и, подняв над водой ногу с почерневшими ногтями, вонзил его в стопу. Острое шило проткнуло стопу насквозь, но при этом я не почувствовал ни малейшей боли, а из раны не появилось ни капли крови.

Усмехнувшись, я воткнул шило в край бадьи и принялся мыться. В конце концов, если мне предстояло снова жить среди людей, то и выглядеть я должен был как человек, а не как живой мертвец.

Поскольку я не мог чувствовать исходящий от меня запах гниения, я старательно тер себя мочалкой, снова и снова ныряя с головой в воду. Во время одного из таких погружений я с некоторым удивлением понял, что могу находиться под водой сколь угодно долгое время, потому что, как и всякий мертвец, не испытывал потребности дышать. Мне нужно было набрать воздуха в грудь только в тот момент, когда я собирался что-либо сказать.

Решив, что уже смыл с себя весь трупный запах, я попытался оттереть и пятна на коже. Я старательно тер мочалкой большое темно-синее пятно на левом предплечье до тех пор, пока с руки не начала слезать кожа.

Выбравшись из бадьи, я обтер свое ужасное тело, оделся в чистые одежды, приготовленные сестрами, перевязал руку полоской белой материи и, расчесав волосы, вышел к сестрам.

По тому, как напряглись их лица и опустились уголки губ, я понял, что от меня по-прежнему смердит.

— Ты превосходно выглядишь, Лазарь. — Губы Марии расплылись в натянутой улыбке. — Но…

— Что?

Не знаю, что увидела сестра в моих мертвых глазах, только лицо ее внезапно сделалось белым, как саван. Дернув подбородком, словно пытаясь проглотить застрявший в горле кусок, Мария опустила взгляд к полу.

— Ты был мертвым четыре дня, Лазарь, — тихо произнесла она.

— Я и сейчас мертв, — спокойно ответил я сестре.

Мой голос скрипел и скрежетал, точно мельничные жернова, перетирающие крупный речной песок.

— Нет-нет, — быстро затрясла головой Мария. — Иисус воскресил тебя к жизни.

— Он заставил мой дух вернуться из Небытия, — возразил я сестре. — Но я по-прежнему мертв, — я слегка развел руки в стороны. — И я не понимаю, зачем он это сделал.

— Он совершил великое чудо, прославляющее Бога, Сыном которого он является, — ответила на мой вопрос Марфа.

Взгляд ее при этом сиял так, словно в нем отражался тот самый Божественный Свет, о котором так много говорит Назаретянин.

— Может быть. — Я решил не спорить с сестрами. — Но мне от этого не легче.

— Иисус сказал, что тебе потребуется какое-то время для того, чтобы вернуться к нормальной жизни, — сообщила мне Мария.

— А он, часом, не сказал, когда от меня перестанет вонять? — с усмешкой поинтересовался я.

— Иисус сказал, что мы должны верить, — смиренно склонила голову Мария.

— Верить? — Я снова не сумел удержаться от усмешки. — Он считает, что если я буду верить, то мое тело перестанет гнить?

— Ты снова жив, Лазарь…

— Я по-прежнему мертв, сестра. Разве ты не чувствуешь, как от меня смердит?

— Тебе просто нужно будет еще раз как следует помыться, — сказала она. — А пока тебе поможет это. — Сестра протянула мне кувшинчик с благовониями.

— Откуда у тебя это? — удивился я. — Благовония стоят немалых денег. Или за те четыре дня, что я был мертв, жизнь стала иной?

— Эти благовония велел передать тебе Иисус, — сказала сестра. — Он знал, что первое время у тебя могут возникнуть проблемы.

— Он всегда и обо всех проявляет заботу, — тут же добавила Мария.

Я не стал спорить с сестрами. Просто скинул с плеч хитон и опустил его до пояса, позволив им умастить мое разлагающееся тело благовониями.

После того как запахи лаванды, шафрана и мира заглушили вонь гниющей плоти, я снова надел хитон и сел к столу.

— Ты, должно быть, ужасно голоден, — с доброй материнской улыбкой посмотрела на меня Марфа. — Ты ведь не ел целых четыре дня.

В этом она ошибалась. Глядя на блюда, которые в нашей семье подавались на стол разве что только на Пасху, до которой оставалось еще шесть дней, я не испытывал ни малейшего желания что-либо съесть. Мертвые не нуждаются в пище.

Чтобы не обидеть сестер, я проглотил пару маленьких кусочков маринованной рыбы и ломтик вареного мяса. Еда не доставляла мне удовольствия, поскольку я не чувствовал ее вкуса.

Надеясь избавиться от сухости в горле, я выпил большую чашу воды с лимонным соком. Вернее, не выпил, а, запрокинув голову, влил воду себе в горло.

Влага во рту держалась всего пару минут. После этого язык мой снова превратился в сухое мочало, а выпитая вода стала распирать живот с такой силой, что мне пришлось выбраться на двор.

Выбежав за порог дома и забежав за угол, я обхватил живот руками и согнулся пополам, почти коснувшись головой земли. Вода потекла из меня через рот и нос. Вместе с ней через горло выскользнули и те кусочки пищи, что я проглотил.

Освободив желудок, я вновь вернулся к сестрам.

— Все в порядке? — спросила Мария.

Я улыбнулся и снова присел к столу. Но ни есть, ни пить я уже не стал.

— Сегодня жители Вифании готовят Иисусу вечерю, — сказала Мария. — Он хочет, чтобы и ты на ней присутствовал.

— Я никуда не пойду, — покачал головой я.

— Вечеря устраивается по случаю твоего воскрешения, — с укором посмотрела на меня сестра. — Если ты не явишься на нее, как после этого станем мы смотреть людям в глаза?

В этом Мария была права. Мне-то, поскольку я был мертв, не было никакого дела до того, что станут думать и говорить обо мне люди. А сестрам жить среди них, даст Бог, еще не один год.

— Хорошо, я приду на вечерю.

* * *

Перед тем как выйти из дому, сестры еще раз умастили мое тело благовониями. Стоя перед ними обнаженным по пояс, я обратил внимание на то, что трупные пятна на моем теле сделались еще больше и насыщеннее по цвету. Это означало, что вскоре никакими благовониями невозможно будет перебить мерзкий смрад, исходящий от моего разлагающегося тела. Но сестрам я ничего говорить не стал. Пусть до времени тешат себя надеждой, что их умерший брат снова вернулся к ним.

Вечеря была устроена в саду за селением, в котором росли смоквы и лимонные деревья. Когда мы с сестрами подошли к поляне, все приглашенные были уже на месте. Для обычных гостей на траве были расстелены вышитые покрывала. Назаретянину же с его учениками были постелены ковры. Вокруг поляны толпились простые люди, не приглашенные к столу. Среди них были как мои бывшие односельчане, так и жители близлежащих селений, которые, услышав о чуде, совершенном Назаретянином в Вифании, поспешили сюда, чтобы собственными глазами увидеть восставшего из мертвых.

Завидев нас, Назаретянин приподнялся на локте и призывно взмахнул рукой:

— Иди сюда, Лазарь! Здесь для тебя оставлено место!

— Иди, — тихо шепнула мне Мария. — Сын Божий зовет тебя.

И снова я не стал спорить с сестрами. Оставив их, я подошел к тому месту, где возлежал на ковре Назаретянин. Поджав ноги, он освободил место, чтобы я смог присесть.

— Ну, как ты себя чувствуешь, Лазарь? — улыбнувшись, негромко спросил он.

— Как и должен чувствовать себя покойник, — так же тихо ответил я.

Назаретянин усмехнулся и пригубил кубок, наполненный красным виноградным вином.

— Зачем ты это сделал? — спросил я у него.

— Во славу Божию, — ответил Назаретянин, поставив кубок на землю рядом с собой. — Я есмь воскресение и жизнь. Верующий в меня, если и умрет, оживет.

— Но я-то в тебя не верю, — сказал я.

Назаретянин даже бровью не повел.

— Зато посмотри, сколько людей собралось здесь, чтобы взглянуть на тебя, — наклонившись ко мне, заговорщическим полушепотом произнес он. — И все они теперь уверуют в Меня, Сына Божьего.

— И что с того?

— Вера в Бога спасет людей.

— Людям нужна не вера, а хлеб каждый день.

Назаретянин хотел было что-то мне ответить, но, заметив, что в его сторону направляется сестра моя Мария, обратился к ней:

— Что хочешь ты, женщина?

Мария молча опустилась на колени и из кувшина, который находился у нее в руках, вылила на ноги Назаретянина не меньше фунта драгоценного мира, после чего, склонившись к самой земле, отерла ноги его своими густыми черными волосами.

По воздуху поплыли волны благоухания, и народ, столпившийся вокруг поляны, на которой совершалась вечеря, восторженно загудел.

— Это миро стоит не менее трехсот динариев! — вскочив на ноги, возмущенно закричал на Марию один из учеников Назаретянина, имя которому было Иуда Симонов Искариот. — Эти деньги можно было бы раздать нищим, умирающим от голода!

— Оставь ее, — приказал Иуде Назаретянин. — Нищие всегда рядом с вами, а я — не всегда.

С недовольным выражением на лице Иуда уселся на свое место.

Представление было разыграно великолепно и, наверное, произвело должное впечатление на тех, кто наблюдал за всем происходящим со стороны. Да только мне доподлинно было известно, что те самые триста динариев, на которые Мария купила миро, дал ей, достав из своего денежного ящика, тот самый Иуда Искариот, который теперь возмущался ее расточительностью.

— Ешь, Лазарь. — Назаретянин пододвинул ко мне блюдо с жареной птицей, обсыпанной мелко нарубленной зеленью. — Курица приготовлена отменно — давно не ел ничего более вкусного.

— Мертвому пища не нужна, — ответил ему я.

Назаретянин даже и не подумал возражать.

— Ну тогда сделай хотя бы вид, что ешь, — сказал он. — Те, кто собрались здесь ради того, чтобы увидеть тебя, должны поверить в то, что ты по-настоящему воскрес.

— А по-настоящему вернуть человека к жизни ты конечно же не в силах? — спросил я у Назаретянина.

— Я есмь воскресение и жизнь… — снова начал он.

— Это я уже слышал, — перебил его я. — Ответь на вопрос, который я тебе задал.

— Я не вижу смысла в твоем вопросе, Лазарь, — покачал головой Назаретянин. — Ты ведь и сам знаешь, что такое смерть.

— Знаю, — кивнул я.

— Ну а раз так, не задавай глупых вопросов, а делай вид, что наслаждаешься вкусной едой. — Назаретянин отломил от курицы ногу и протянул ее мне. — Ешь.

Что он точно умел, так это подчинять себе волю других людей. Мне еще многое хотелось ему сказать, но я покорно взял из его руки куриную ногу, к золотистой корочке которой пристали крошки зелени, и, оторвав зубами кусок мяса, принялся старательно его пережевывать.

Назаретянин вновь поднял кубок с вином, отсалютовал им собравшимся вокруг поляны людям и, прежде чем выпить, громко произнес:

— Всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовеки!

— А как насчет смерти? — спросил я, бросив на пустую глиняную тарелку обглоданную куриную кость.

— Что именно? — удивленно посмотрел на меня Назаретянин.

— Ты можешь снова сделать меня мертвым?

— Ты хочешь вновь умереть?

— Я и так мертв.

— В таком случае я не пойму, о чем ты просишь, — лукаво улыбнулся Назаретянин.

— В словесных спорах ты, несомненно, сильнее меня; — язвительно улыбнулся я. — Но ты ведь прекрасно понимаешь, о чем я говорю, поэтому не уходи от ответа. Можешь ли ты вновь вернуть меня туда, откуда призвал?

— Тебе не по вкусу земная жизнь? — изобразил удивление Назаретянин.

— Жизнь нравилась мне, когда я был живым. А теперь, когда я мертв, я должен находиться там, где и положено находиться мертвому. Тело мое должно гнить в гробу, а сознание…

— Душа, сын мой, — со всепрощающей отеческой улыбкой поправил меня Назаретянин.

— Называй это как хочешь, — тряхнул головой я. — Но та часть меня, которая не подвержена тлению, после смерти должна пребывать там, где уже ничто не напоминает о жизни.

— Я есмь воскресение и жизнь, — со значением произнес Назаретянин. Подняв указательный палец, он повторил это еще раз: — Воскресение и жизнь! Но отнюдь не смерть, Лазарь. Над смертью не властен никто.

— Значит, ты не можешь снова сделать меня мертвым, — подытожил я.

— Ты знаешь о смерти больше, чем любой другой человек, топчущий эту землю, Лазарь, — ласково улыбнулся мне Назаретянин.

— Даже больше тебя? — недоверчиво прищурился я.

— Я вообще ничего не знаю о смерти, — усмехнулся он. — И никогда не узнаю, потому что я бессмертен.

— Ты в этом уверен?

— Бог не может умереть. Я покину землю, когда Отец Мой Небесный призовет меня к себе. Но для меня это будет не смерть, а переход в иную ипостась.

— А что делать мне?

Назаретянин вложил мне в руку серебряный кубок и наполнил его красным вином из кувшина.

— Пей вино, Лазарь, — сказал он. — Наслаждайся жизнью, пока у тебя имеется такая возможность.

Голос Назаретянина был ласковым и даже как будто сочувственным, но слова его звучали для меня как издевка. Мне хотелось выплеснуть вино в лицо Назаретянину, но, встретившись глазами со взглядом его блеклых серо-голубых глаз, в которых, казалось, навечно отпечаталась смертельная усталость и тоска, я послушно поднес кубок к губам и, запрокинув голову, влил вино в горло.

— Вот и славно, — улыбнулся Назаретянин. — Вот и хорошо. Прими свои страдания, Лазарь, как бесценный дар, и уверуй всею душою в Меня и Отца Моего.

— Ради чего я должен страдать? — спросил я.

— Во имя Моего торжества, — ответил Назаретянин.

Если бы в глазах у меня были слезы, то сейчас они, наверное, потекли бы по щекам, потому что душа моя исполнилась не веры и благодати, а глубокой, щемящей жалости к Человеку, сидевшему рядом со мной. Он обладал великой силой и властью над людьми, но сам не знал, кем она ему дана и с какой целью следует ее употребить. И это являлось для него источником постоянных душевных мук. Единственным выходом для него могла бы стать смерть. Он сам в нее не верил, но при этом она манила его к себе, восхищая и пугая одновременно. И ему была нужна не простая смерть, а смерть прилюдная, исполненная бесконечного страдания. Только так он рассчитывал обрести то, что искал, — покой и сознание того, что прожил жизнь не зря.

— Почему именно я? Разве мало было вокруг других мертвецов?

— Так случилось. — Голос Назаретянина прозвучал тускло и невыразительно.

— Так случилось… — повторил я и усмехнулся.

Он воскресил меня в надежде, что я смогу рассказать ему о смерти. Он хотел хоть что-нибудь узнать о ней прежде, чем окончательно свернуть на выбранный для себя путь. Ему было страшно. Он боялся не столько самой смерти, сколько того, что смерть и для него, Сына Божьего, как сам он себя называл, может стать концом всего. Но, не решившись испытать себя смертью, он так и остался бы только тем, кем являлся сейчас, — странствующим искателем вечной истины, окруженным горсткой учеников.

— Ты хочешь знать, что такое смерть? — спросил я у Назаретянина, глядя ему в глаза.

Вместо того чтобы прямо ответить на мой вопрос, Назаретянин сделал неопределенный жест рукой.

Тогда я просто встал и ушел.

* * *

Уже наступила ночь, и дорогу мне освещала только полная луна, висевшая в окружении россыпи звезд. Подняв голову к небу, я невольно залюбовался этим удивительным зрелищем. И именно поэтому не заметил человека, с ног до головы закутанного в темные одежды, метнувшегося ко мне из-за ствола старой сикоморы. Я только успел заметить, как блеснула в лунном свете сталь ножа с широким, чуть изогнутым лезвием, прежде чем оно вошло мне в живот.

Прямо перед собой я видел лицо наемного убийцы, искаженное гримасой, которой невозможно было дать определения. Он знал, что сейчас я должен захрипеть и, обхватив руками распоротый живот, рухнуть на землю. Он с нетерпением ждал этого момента, чтобы убедиться в том, что работа выполнена, и одновременно боялся его, потому что считал, что каждая новая жертва ложится страшной тяжестью на его грешную душу. Он боялся самого момента умирания, думая, что вырвавшаяся на свободу душа невинно убиенного способна и его душу прихватить с собой в царство мертвых. Левый глаз у него был чуть прищурен, а в уголке правого застыла капелька влаги, — казалось, убийца в любой момент готов расплакаться.

Я видел нож, по рукоятку вошедший в мой живот, но при этом абсолютно ничего не чувствовал: ни боли, ни даже просто легкого зуда в пораженном месте.

На лице наемного убийцы появилось выражение удивления — жертва вела себя совсем не так, как ей было положено. Он дернул рукоятку ножа на себя, собираясь нанести новый удар, но я схватил его руку за запястье и держал, не позволяя вытащить лезвие ножа из раны.

— Кто послал тебя? — тихо спросил я у убийцы.

Лицо его исказила гримаса ужаса. Он рванулся изо всех сил, но хватка у меня была поистине мертвой. Однако лезвие ножа перерезало что-то у меня в животе, и на руку убийцы потекла бурая, вязкая и, как я полагал, омерзительно воняющая жижа. Глаза несчастного едва не вылезли из орбит. Опасаясь, что от ужаса он может закричать, я схватил его за горло и повалил на землю.

— Кто послал тебя? — повторил я вопрос, приблизив лицо свое к лицу убийцы.

— Каиафа… Первосвященник… — едва слышно просипел он.

Я чуть ослабил хватку руки, сдавливающей наемному убийце горло.

— Зачем?

— Из-за Назаретянина… Первосвященники считают, что если он и дальше станет творить чудеса, то многие уверуют в него… И тогда придут римляне и овладеют местом этим и народом, его населяющим…

Я отпустил убийцу и поднялся на ноги.

— Иди, — взмахнул я рукой. — Иди к Каиафе, пославшему тебя, и скажи ему, что Лазарь мертв.

Убийца приподнялся на локте и недоверчиво посмотрел на меня.

— Иди! — снова взмахнул рукой я.

Бедолага одним прыжком вскочил на ноги и, бросив нож, кинулся в заросли можжевельника.

Я приложил руку к ране на животе. Из брюшной полости по-прежнему сочилась какая-то вязкая слизь. Оторвав край от полы хитона, я сложил материю в несколько раз и заткнул ею дыру в животе. После этого я подошел к сикоморе, положил правую руку на ее шершавый ствол и, наклонившись, очистил желудок от всего того, чем угощал меня Назаретянин.

* * *

Утром следующего дня Мария сообщила мне, что Назаретянин покидает Вифанию, чтобы идти в Иерусалим. При этом сестра даже не вошла в мою комнату, только чуть приоткрыла дверь, из чего я сделал вывод, что тело мое смердит пуще прежнего.

Вечером я лег в постель только для того, чтобы не тревожить лишний раз сестер. Но за всю ночь я даже не сомкнул глаз. Я не чувствовал усталости, и мне не нужен был сон. Я лежал, глядя в потолок, и ни о чем не думал. Мне казалось, что, если я сумею мысленно воспроизвести то состояние небытия, в котором я пребывал после смерти, то это даст мне возможность снова стать мертвым. Но, как я ни старался, у меня ничего не выходило. Я находился в странном состоянии: тело мое было мертво, и разум уже смирился с фактом моей смерти, но при этом мир живых людей, которому я уже не принадлежал, не отпускал меня. Воля Назаретянина, призвавшего меня из Небытия, закрыла от меня конечную точку, к которой стремится все сущее. Только ради того, чтобы продемонстрировать собравшимся вокруг него людям силу свою и могущество, он, не задумываясь, обрек меня на вечную жизнь и сопряженные с ней вечные страдания. Но разве подобное достойно Сына Божьего?

Одеваясь, я осмотрел себя, насколько это было возможно, и обнаружил, что на теле уже почти не осталось мест, свободных от трупных пятен. Левое предплечье, с которого вчера, принимая ванну, я содрал кожу, было мокрым от сукровицы, а из дырки на животе, заткнутой мокрой тряпкой, сочилась гнойная слизь. Когда же я извлек тряпичную пробку из раны, то края ее расползлись в стороны и все содержимое моей брюшной полости едва не вывалилось на пол. Мне с трудом удалось затолкать скользкие петли кишок назад в живот. Снова засунув тряпку в рану, я еще для верности несколько раз обернул свой живот широкой полосой плотной материи. После этого я перевязал гниющую руку и, вылив на грудь и спину с полкувшина благовоний, что предусмотрительно поставили рядом с моей кроватью сестры, накинул на плечи чистый хитон. Кинув под кровать старую одежду, перемазанную бурой слизью, вытекшей из раны на животе, я вышел на улицу.

Вдоль обочин дороги, ведущей в Иерусалим, толпились люди. Многие из них держали в руках пальмовые ветви и, как только на дороге показалась небольшая процессия, принялись махать ими, восклицая:

— Осанна! Благословен грядущий во имя Господне, Царь Израилев!

Процессию возглавлял сам Назаретянин, с гордым видом восседавший на молодом осле. Следом за ним шествовали его ученики, вид у которых был еще более надменный, чем у самого Назаретянина. Чтобы не привлекать к себе внимания, я встал в стороне от толпы, укрывшись за стволом молодой финиковой пальмы.

Приблизившись к людям, Назаретянин попридержал ослика и, воздев правую руку к небесам, громким уверенным голосом возвестил:

— Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плодов!

Я не хотел говорить с Назаретянином, но, услыхав такое, не смог сдержаться.

— И это говоришь ты?! — возмущенно воскликнул я, выходя из-за дерева. — Ты, который не позволил мне умереть?!

Следует отдать Назаретянину должное, он ни на миг не потерял самообладания. Повернув голову в мою сторону, он улыбнулся так, словно хотел увидеть именно меня, прежде чем покинуть Вифанию.

— А, это ты, Лазарь! — громко, чтобы слова его могли слышать все собравшиеся, произнес он. — Рад, что ты пришел проводить меня.

Я хотел ответить ему как подобает, но, взглянув в глаза Назаретянина, я увидел в них то, что не дано узреть никому из живых: он был уже отмечен смертью, и жить ему оставалось не больше недели. И еще я понял, глядя в глаза Назаретянина, что ему это известно и он страшно боится. Боится не самой смерти, а того, что будет после нее — он ведь считал, что рожден для вечной жизни.

Наклонившись, я положил гниющую ладонь на шею осла, на котором сидел Назаретянин, и тихо, дабы только он один мог меня услышать, спросил:

— Ты хочешь знать, что такое смерть?

— Да, — так же тихо ответил Назаретянин.

— Знай же, Назаретянин, — с усмешкой произнес я, — что во всех твоих историях о Рае и Аде нет ни капли правды. Не знаю, кто сочинил их и где ты сам их услышал, но только все это сплошное вранье, от первого слова до последнего. В смерти нет ни вечных страданий, ни вечного блаженства. Смерть — это ничто. Абсолютное, всеобъемлющее ничто, какое не может вообразить себе никто из живых. И даже твое воображение для этого слишком слабо.

На губах Назаретянина появилась вымученная усмешка. Он хотел выглядеть уверенным, но его выдавали глаза, беспокойно бегавшие по сторонам.

— Ты лжешь, Лазарь, — произнес он, по-птичьи склонив голову к плечу и глядя на меня чуть искоса. — Если бы твоя душа превратилась в Ничто, я не смог бы вернуть тебя к жизни.

— Ты это называешь жизнью?

Я поднес кисть левой руки к самому носу Назаретянина, чтобы он мог почувствовать зловоние, исходящее от моей гниющей плоти, а затем сорвал с указательного пальца ноготь. Большая серая капля гноя упала на белый хитон Назаретянина. Но он даже не поморщился.

— Плоть не есть дух, — ответил он мне.

— Я напомню тебе это, когда твое собственное тело превратится в гниющие останки, — язвительно усмехнулся я.

Но усмешка тотчас же сползла с моих синих губ, когда я каким-то непостижимым образом ощутил весь тот ужас, который гнездился в душе Назаретянина и которому он колоссальным усилием воли не позволял выйти наружу.

— Ради чего все это? — тихо спросил я у него.

— Не знаю, — едва заметно пожал плечами он.

— Забудь о вечной жизни, Назаретянин, — быстро заговорил я, словно надеялся переубедить его. — Не ходи в Иерусалим. Оставь своих учеников, покинь тех, кто сейчас поет тебе осанну. Вернись в Назарет и займись плотницким ремеслом. Попробуй прожить хотя бы ту жизнь, которая была тебе дарована. Ты сам признался, что не властен над смертью, ну так и не ищи ее! Смерть придет к тебе сама.

— Ты ошибаешься, Лазарь. — Назаретянин улыбнулся мне ласковой, всепрощающей улыбкой. — Все, что я делаю, делается во славу Отца Моего.

— Неужели ты сам не понимаешь, насколько ты смешон, когда, сидя верхом на осле, принимаешь восторги нищих, размахивающих пальмовыми ветками? — удивленно качнул головой я.

Назаретянин ничего не ответил. Тронув осла пятками, он поехал своей дорогой.

— Постой! — окликнул я его. — А как же я? Что станет со мной?

Назаретянин даже не обернулся. Он делал вид, что меня просто не существует: он пытался убедить самого себя в том, что способен победить смерть, я же являлся отнюдь не живым, но мертвым доказательством того, что обмануть смерть невозможно, доказательством, которое он к тому же создал собственными руками. Мне было что сказать ему, но он не желал разговаривать со мной на равных. Он был до отвращения самоуверен. Приговорив меня к вечной жизни, он считал, что совершил благое дело, и уже никто в целом мире не мог переубедить его. Назаретянин уперто, словно осел, на котором он восседал с гордым видом, двигался навстречу собственной смерти.

* * *

После того как Назаретянин вместе со свитой, состоявшей из двенадцати его учеников и примкнувших к ним нищих, которые и без того собирались идти в Иерусалим, рассчитывая на щедрые пожертвования в дни празднования Пасхи, покинул Вифанию, я всерьез задумался над тем, что же мне теперь делать. По сути, он не оставил мне выхода. Мое тело, которого я по-прежнему не чувствовал, продолжало разлагаться. С пальцев ног и рук отваливались ногти, один за другим выпадали зубы, волосы вылезали клочьями, из трещин и язв на коже, а в особенности из дыры на животе, оставшейся после ножа наемного убийцы, сочилась зловонная слизь. Вокруг меня постоянно вились орды мух, и я страшно боялся, что в моем гниющем теле заведутся червяки. Ежедневно я два, а то и три раза забирался в бадью с горячей водой и тер себя мочалкой. Но каждый раз после этого кожа с меня слезала клочьями. Чтобы хоть как-то остановить процесс распада, я стал забинтовывать всего себя пблосами материи, пропитанными благовониями, которые покупали для меня сестры. Теперь без хитона я был похож на мумию.

Душевные страдания, которые я испытывал, наблюдая за распадом собственного тела, были куда ужаснее физической боли, которую ощущал бы на моем месте живой человек.

На третий день после воскрешения лицо мое превратилось в безобразную маску смерти. Нос и уши отвалились, губы распухли и обвисли, словно щупальца осьминога, глаза провалились, а веки прилипли к глазницам. Теперь я боялся даже выходить на улицу, опасаясь, что люди примут меня за прокаженного.

За три дня до Пасхи я понял, что должен быть там, где умрет Назаретянин. Я должен был взглянуть в его глаза перед самой смертью, в тот момент, когда он, наконец, признает, что я был прав.

Я покинул Вифанию, ничего не говоря сестрам. Перед дорогой мне пришлось обмотать бинтами не только свое тело, но и лицо, поскольку вид мой сделался столь ужасен, что пугал встречных. Провизия мне была не нужна, а потому я взял с собой только мешок с холстами, которые собирался порвать на бинты, и два небольших кувшинчика с благовониями.

От Вифании до Иерусалима было рукой подать, но у меня этот путь занял почти полдня. Не пройдя и половины пути, я по неосторожности наступил на камень и упал. Закончилось это падение тем, что левая нога моя переломилась в коленном суставе. Мышцы и связки разорвались, и теперь кости соединяли только тоненькие волокна сухожилий. Чтобы продолжить путь, мне пришлось взять две длинные толстые палки и накрепко привязать их к ноге так, чтобы концами они упирались в землю. Теперь нога не гнулась в колене, и каждый шаг стоил мне огромных усилий, связанных главным образом с тем, чтобы удержать равновесие и снова не рухнуть на землю. Мимо меня проезжали повозки с людьми, спешившими в Иерусалим на празднование Пасхи, но никто из них даже и не подумал остановиться, чтобы посадить рядом с собой чудовищное существо, ковыляющее по обочине дороги, с трудом сохраняя равновесие, с руками, расставленными в стороны и лицом, плотно обмотанным бинтами, так что оставалась только узенька щелка для глаз, которых все равно не было видно. Я их понимал, а потому и не осуждал. Но проклятия, которые я посылал Назаретянину, были ужасны. Если бы не мое отчаянное положение, я бы и сам, наверное, удивился, откуда во мне столько злобы и ненависти? Ведь я не собирался мстить Назаретянину. Я просто хотел, чтобы он наконец-то понял, что был не прав, считая возможной вечную жизнь, не облеченную в телесную форму. В конце концов, ошибаться может каждый, но только дурак не желает прит знавать собственных ошибок.

Я медленно тащился по обочине дороги под лучами палящего солнца, в пыли проезжающих мимо повозок, от которой нормальный человек давно бы уже зашелся в кашле. Но мне все это было безразлично. Тело оставалось для меня той точкой в пространстве, к которой был привязан мой разум, и для того, чтобы оказаться в нужном мне месте, я должен был заставлять эти жалкие останки двигаться.

Я шел очень медленно. Но поскольку ни жара, которая живым должна была казаться изнуряющий, ни дорожная пыль не мешали мне, у меня имелась возможность подумать о том, как изменился я после смерти. Кто я был прежде? Простой сельский житель, зарабатывающий на жизнь плетением корзин и прочим мелким ремеслом. После смерти я оставался все тем же Лазарем из Вифании, но при этом к моему сознанию добавилось что-то еще. Мне трудно выразить это ощущение словами. Казалось, я прожил не одну, а не меньше десятка жизней, сохранив всю мудрость, собранную в каждой из них. Разве мог бы прежний Лазарь на равных говорить с Назаретянином, который даже первосвященников ставил своими вопросами в тупик? Я же говорил как по писаному, не испытывая ни малейшего стеснения или замешательства. И при этом я не просто повторял чьи-то слова, запавшие в память, — я высказывал собственные мысли и суждения. Которых у прежнего Лазаря просто не могло быть. Кроме того, совсем недавно я открыл в себе удивительное свойство: в моей памяти всплывали образы того, что я никогда в жизни не видел. Это могли быть незнакомые мне лица людей или места, в которых я никогда не был. Меня это совершенно не пугало, только удивляло, и то не очень-то сильно. Я прекрасно понимал, что, прикоснувшись к Абсолютному Ничто, в котором помимо меня пребывали одновременно сознания миллионов и миллионов людей, чьи жизни оборвались прежде моей, я не мог остаться прежним. Я что-то перенял от них, они взяли у меня то, что было им интересно. А может, в момент пребывания в Небытии мы вообще были одним существом. Или единым разумом — так, наверное, будет точнее. Не знаю, доводилось ли кому прежде меня покидать Небытие, чтобы вернуться на землю в той или иной форме, сохранив при этом собственную индивидуальность, но то, что смерть одарила мой разум многими новыми свойствами и способностями, не подлежало никаким сомнениям. Более того, я был уверен, что при желании могу получать нужную мне информацию из любой точки земного шара. Да, Земля, на которой мы живем, по форме похожа на шар, хотя кому-то, наверное, трудно в это поверить! Но пока я еще боялся пользоваться этими новыми для меня способностями. И, кроме того, в данный момент меня интересовал только один человек — Назаретянин. А о том, что сейчас он находится в Иерусалиме, мне было известно доподлинно.

В Иерусалим я вошел уже в сумерках. К тому времени надетый на мне хитон весь пропитался дорожной пылью, а местами на нем виднелись темно-коричневые пятна гнилой слизи, проступившей даже сквозь бинты. Должно быть, и смрад от меня исходил омерзительнейший. А довершала картину торчащая в сторону сломанная в колене нога, на которую я опирался, словно на деревяшку, что привязывает к культе одноногий.

Понимая, что в таком виде меня не пустят ни в одно мало-мальски приличное заведение, я направился к северной части города, где среди остовов домов, сгоревших во время пожара, случившегося с полгода назад, на ночь находили себе пристанище бездомные, нищие и прокаженные, днем промышляющие попрошайничеством на улицах Иерусалима.

Но даже прокаженные, рядом с которыми я попытался пристроиться, потому что не боялся заразиться их страшной болезнью, погнали меня прочь, настолько страшное зловоние источало мое уже полуразложившееся тело. А может быть, они сразу же почувствовали во мне чужака — человека не от мира сего. Как бы там ни было, но стоило мне только пристроиться у полуобвалившейся стены, как в меня тотчас же полетели камни и нечистоты, сопровождаемые угрозами разобраться со мной по-серьезному, если я тотчас же не уберусь отсюда.

Спорить было бессмысленно и глупо — для меня уже не осталось места среди живых.

Чтобы подняться на ноги, я оперся рукой о стену и потерял при этом два пальца — большой и указательный. Выбравшись из развалин, я забрался на кучу мусора — единственное место, откуда меня никто не гнал. Мне не требовались ни сон, ни отдых, но, выйдя на улицы Иерусалима до восхода солнца, я рисковал попасть в руки римских солдат, следящих за порядком в городе в ночное время. Евреям не запрещалось выходить ночью на улицы, но мой вид был настолько ужасен и дик, что непременно привлек бы к себе внимание стражи, за чем последовало бы дознание с целью выяснить, кто я такой и что делаю в Иерусалиме.

Я лежал на куче гниющего мусора, сам похожий на сверток с разлагающимися останками человеческого тела, и смотрел в ночное небо, усыпанное мириадами звезд, каждая из которых являлась солнцем чужого мира, о которых людям на Земле пока еще ничего не было известно.

Я знал обо всем, что происходило сейчас с Назаретянином, как будто, незримый, находился рядом, с ним. Он уже твердо решил, что должен испытать себя смертью, и более не собирался откладывать этого. И все же ему было мучительно страшно. Должно быть, именно поэтому на вечере, которую устроили его ученики на берегу Кедрона, Назаретянин вытворял бог знает что.

Все началось с того, что он принялся мыть ноги своим ученикам, а затем принялся уговаривать их, чтобы они еще раз помыли ноги друг другу. Затем он начал сыпать предсказаниями о своей близкой смерти и грядущем воскрешении. Ученики смотрели на него широко открытыми от удивления глазами. Даже они, знавшие Назаретянина лучше других и повидавшие его в различных ситуациях, никогда прежде не видели его таким взвинченным и нервным.

Наконец, не выдержав мучительного ожидания, Назаретянин подозвал к себе Иуду Искариота, якобы для того, чтобы угостить его каким-то необычным соусом, и тихо, чтобы другие не слышали, велел ему отправляться к первосвященнику Каиафе и привести отряд воинов в Гефсиманский сад, расположенный на другом берегу Кедрона. На удивленный вопрос Иуды о том, для чего это нужно, он ответил, нервно дернув подбородком:

— Делай, что тебе сказано, да поскорее!

Бедный Иуда, не зная о том, что за судьба уготована ему самому, отправился выполнять приказание.

А Назаретянин, совершенно потеряв от страха голову, принялся нести полнейшую околесицу, то обвиняя своих учеников в предательстве, то обещая им вечную жизнь. При этом он много пил, что в общем-то было для него нехарактерно. После очередной кружки красного виноградного вина он вдруг заявил своим ученикам, что они пьют вовсе не вино, а кровь его. А затем, заставив учеников сжевать по куску хлеба, Назаретянин сообщил им, что только что они съели его плоть.

Ученики уже и не знали, что думать. Молча переглядываясь между собой, они не решались перечить Учителю, но при этом явно начинали подозревать, что с ним не все в порядке.

Должно быть, в конце концов он и сам почувствовал, что на этот раз перегнул палку. Залпом выпив последнюю кружку вина, он решительно поднялся на ноги и, ничего не сказав своим сотрапезникам, направился в сторону Гефсиманского сада. Ученики, все как один, кинулись за ним следом, не подозревая, что за сюрприз их ожидает.

Иуда уже привел в назначенное место отряд воинов, которых сопровождали слуги первосвященников, освещавшие дорогу фонарями. Выйдя навстречу им, Назаретянин осведомился:

— Кого ищите?

— Иисуса из Назарета, — ответил ему один из воинов.

Назаретянин с трудом сложил дрожащие губы в подобие ухмылки:

— Ну так это я и есть.

Воины удивленно переглянулись.

— Это он? — спросил один из воинов у Иуды.

Иуда молча кивнул.

Что любопытно, только один из учеников Назаретянина кинулся ему на помощь, когда воины начали вязать ему руки. Да и то напал он не на вооруженных солдат, а на слугу, у которого в руках был только фонарь. Итогом этого короткого вооруженного конфликта стало то, что слуга лишился правого уха, а Петр, увидев направленные на него копья, бросил меч на землю и поднял руки.

Назаретянина сначала зачем-то отвели в дом к Анне, который приходился тестем первосвященнику Каиафе. Анна же велел доставить его в дом Каиафы, что и было незамедлительно исполнено. А уже от Каиафы Назаретянина повели в дом римского прокуратора Понтия Пилата.