«ГОВНО»

Необходимое предуведомление: не считайте заглавие этой статьи характеристикой ее персонажей: это всего лишь обозначение их темы, того, чем они озабочены и о чем пишут.

Я имею в виду нынешних советских почвенников. Слово «почва» и то, что вынесено в заглавие, действительно являют некое смысловое единство, образуют тесную ассоциативную связь. Можно подумать, что речь идет об удобрении. Но я имею в виду все-таки нечто иное. Заглавное слово здесь — это, говоря языком психоанализа, символ, заменяющий знак, маскировка скрытого содержания. В символике бессознательного фекалии — чрезвычайно емкий символ, сочетающий несколько подчас противоположных значений, — великолепный пример амбивалентности психических содержаний, этим символом выражаемых.

Почему вообще необходим психоанализ для разговора о почвенниках и деревенщиках? Я совершенно убежден в такой необходимости — именно потому, что склонен оценивать этих людей довольно высоко; имею в виду деятелей первого ряда — Шафаревича, Кожинова, Распутина, Белова. Это непростые, отнюдь не примитивные люди, «зоологии» в них усматривать не хочется. В то же время их суждения сплошь и рядом, скажем так, выходят за пределы интеллигентности. Здесь, главным образом, нужно иметь в виду их антисемитизм. Шафаревич, пишущий «Русофобию»; Кожинов, открывший, что евреи, во-первых, держали в рабстве Киевскую Русь, во-вторых, устроили Смутное время, а в-третьих, убили Пушкина; Белов, утверждающий, что Сталин был марионеткой в руках Кагановича и Яковлева-Эпштейна, — это слишком иррационально, чтобы быть понимаемым буквально. Нужно искать скрытое содержание подобных представлений.

Когда я напечатал в эмигрантской газете статью о «Русофобии», мне позвонил один американец, знающий русский язык. Выучил он его в СССР, когда был аспирантом Шафаревича (кажется, в Институте им. Стеклова). Он сказал, что поражен прочитанным, потому что хорошо знает этого человека и в бытность свою в Москве был свидетелем того, как Шафаревич неоднократно защищал евреев в различных обстоятельствах. Категорически отрицает антисемитизм Шафаревича его коллега по сборнику «Из-под глыб» Михаил Агурский, тоже очень хорошо его знающий. Но тут, кажется, и не надо персонального знакомства, чтобы усомниться и, так сказать, не поверить глазам своим: Шафаревич — вообще не тот тип человека, которому может быть свойственно такое мировоззрение. И то же самое я готов допустить в отношении Кожинова: есть определенный уровень образованности, на котором человек не способен, даже если и сильно захочет, написать корову через «ять». Человек, нашедший Бахтина в Саранске, как раз на таком уровне и должен пребывать. Распутин и Белов — конечно, попроще, но в их писательском таланте никто не сомневается; а как сказал А. И. Солженицын в своем письме в «Нью-Йорк Таймс», настоящий писатель не может быть антисемитом.

Итак, проникнемся некоей мизологией, перестанем верить словам и отыскивать стройное мировоззрение в соответствующих писаниях и заявлениях почвенников: постараемся увидеть здесь психологическое содержание — по необходимости скрытое, ибо наиболее глубокие переживания лежат в сфере бессознательного, словами не выражаемого, а, скорее, маскируемого. Язык, как известно, дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли: это сказано не в последнюю очередь о наших почвенниках. Что они скрывают? Что маскируют? Что таится за их антисемитизмом?

В последней фразе — уже некоторый ключ. Антисемитизм, как и всякий расизм, — вещь настолько постыдная, что его-то как раз и надо таить, коли уж он вам свойствен. А мы видим обнажение этой эмоции, открытую ее демонстрацию, сталкиваемся с каким-то намеренным, как бы детским бесстыдством. Значит, на глубине — отнюдь не антисемитизм, а что-то другое (если, конечно, антисемитизм бывает чем-то другим). Антисемитизм — лишь форма высказывания, а содержание надо искать где-то в другом месте. И вот тут мы подходим к теме, вынесенной в заголовок этой статьи.

Фрейд говорил, что громадное место в жизни ребенка занимают фекалии, процесс дефекации. Детские переживания, связанные с этим, обладают очень сильной эмоциональной окраской. Ребенок относится к фекалиям как к чему-то ценному: для него это продукт его усилий, даже «творчества», род осмысленной деятельности, «работа», сближающая его с миром взрослых. Согласие ребенка на дефекацию в присутствия взрослого — знак доверия и любви его к этому взрослому, ребенок этим как бы «одаривает» этого человека. Отсюда символическое значение фекалий как заменителя золота, денег, вообще чего-то ценного; вспомним, что чистильщиков отхожих мест в России называли золотарями (подобные словесные игры существуют и в других языках); то же — в простонародной этимологии сновидений: видеть во сне дерьмо — к богатству. В этом же смысле Фрейд истолковал знаменитый обычай «медвежатников» всех стран: на месте взлома сейфа оставить кучу испражнений (такая сцена есть у Лимонова в «Подростке Савенко»). Это означает символическую компенсацию украденного. Все эти символические образы идут из детства, сохраняясь в бессознательном каждого человека. Есть и другое, не менее важное символическое значение фекалий: они могут означать самого ребенка. Здесь образ складывается из детского представления о родах по аналогии с процессом дефекации, и ребенок отождествляется с телесными выделениями, потому что он тоже выделился, отделился от тела матери (вспомним вульгарное «высерок» для обозначения ребенка). Наконец, фекалии могут символизировать пенис — чрезвычайно важное значение, которое, однако, мы сейчас разбирать не будем, потому что для нашей сегодняшней темы здесь нет первоочередной важности (хотя и здесь прослеживаются интересные соотношения).

Тема же наша — советские почвенники; мы пытаемся понять скрытый, зашифрованный смысл их демонстративного антисемитизма. Этот смысл открывается, когда приходишь к пониманию архаичного, то есть инфантильного, характера их психики.

Сама «почвенническая» установка есть свидетельство такого характера. В переоценке «почвы» ощущается неизжитое инцестуозное влечение (не в однозначно сексуальном смысле Фрейда, а, скорее, в широком культурном контексте Фромма) — психологическая невозможность оторваться от матери, выйти из детства в мир взрослых людей и реальных отношений; а когда «мать» сублимируется в «родину», тогда и складывается шовинистический комплекс. Выразительнейшее доказательство этому — Шафаревич. Он написал две книги, опровергающие одна другую: «Социализм как явление мировой истории» и «Русофобию». Противоположность не в том, что одна книга «хорошая», а другая «плохая»: они свидетельствуют диаметрально оппозиционные душевные переживания, амбивалентность души. В «Социализме» главный грех такового — его влечение к смерти — рассматривался в теснейшей связи с враждебностью к самому принципу индивидуации бытия, к самому факту индивидуального, отдельного от тотальности существования. В «Русофобии» (и в маленькой, но чрезвычайно значимой статье «Что такое патриотизм») — все наоборот: «малый народ» (не всегда евреи, но сейчас и здесь, в России, преимущественно они) плох именно тем, что отделен от общности, чужд ей, само такое отделение — грех против общности. Психоаналитически крайне интересен сам этот термин — «малый народ», он относит к понятию ребенка как чего-то уже родившегося, появившегося на свет, отделившегося от первоначальной общности с почвой, материнским телом. Отсюда идет болезненная неприязнь Шафаревича к эмигрантам — людям, посмевшим родиться, отделиться, обрезать пуповину. В бессознательном Шафаревича происходит избиение младенцев.

Эта вопиющая, как бы намеренно демонстрируемая противоречивость двух тезисов, двух этапов деятельности Шафаревича указывает на иррациональность скрытого за противоречием переживания и глубоко личный, интимный его мотив. Это неразрешенность инфантильного конфликта. В психоанализе это называется проекцией в материнскую утробу. Не забудем, что в символике бессознательного утроба и могила тождественны. Однажды Шафаревичу удалось вырваться оттуда, и он написал «Социализм». Но освобождение не было полным, не стало окончательным, что и доказывает появление «Русофобии» — вещи глубоко реакционной: прежде всего в психологическом смысле, как регрессия чуть ли не к внутриутробному состоянию. Шафаревич должен видеть сны о «матери-земле», в которую его закапывают, а он оттуда вылезает узкими путями, как некий земляной червь. Кстати, червь в бессознательном — символ ребенка. Шафаревич — человек, которому еще предстоит родиться.

Теперь делается более или менее понятным отношение почвенников к евреям. Это отношение амбивалентное. Антисемитизм почвенников — отождествление евреев с фекалиями; но в амбивалентной символике, как мы помним, есть и другой смысл этого образа — знак ценности. Евреи выделены, отделены от материнского тела, то есть это одновременно некие «выделения», «высерки», «говно» — и самостоятельные, взрослые, индивидуализированные, свободные люди, к тому же «богатые», ибо «говно» есть одновременно и «золото». Форсированное, истерическое юдофобство почвенников должно скрывать потаенную зависть к евреям — зависть галерника к вольной пташке. А прикованность к галере, в свою очередь, трансформируется в идеологию почвы, патриотизм, верность земле: из нужды делается добродетель.

Очень характерно «Все впереди» Белова. Еврей Бриш уводит у Медведева жену и уезжает с ней за границу. Идеологические обвинения по адресу Бриша хотят, но не могут скрыть элементарный факт мужского соперничества, в котором Медведев оказался несостоятельным: мальчик против мужа. Вспомните, чем занимается Медведев, выйдя из тюрьмы: он живет в деревне («почва»), заставляя себя чистить выгребные ямы. Последнее занятие подано как некая епитимья, послушание, типа монастырского, — но мы-то можем сейчас понять, какая психологическая реальность за этим скрывается: здесь мы встречаемся с мальчиком, с ребенком, все еще находящимся на стадии прегенитального развития, не изжившим комплексы анальной эротики, с ее переоценкой фекалий.

Почвенничество не может быть правильным явлением, потому что прежде всего это психологически нездоровое явление: свидетельство глубокой заторможенности душевных сил исповедующих его людей. Это то, что психоанализ называет фиксацией на травме, каковая фиксация и есть, собственно, невроз. Травмой была большевицкая революция, означавшая регрессию к уже в принципе изжитым, пройденным этапам внутреннего развития нации. Это была регрессия культуры к дикарству, а в психологическом развороте — взрослого к ребенку, к инфантильным переживаниям и комплексам. В революции был (пользуясь терминологией «Сало?, или Ста двадцати дней Содома») «круг крови», но и не менее важный «круг говна». В воспоминаниях художника Анненкова рассказывается, как на его финляндской даче перезимовали красноармейцы: они загадили всю посуду, бывшую в доме, все вазы и кастрюли, но в ящике письменного стола Анненков обнаружил ночной горшок со следами засохшей гречневой каши. Ко всему этому была приложена записка: «Панюхай буржуй нашава гавна ладно ваняит». Это был «дар» революционного народа буржуям — посильное приношение детей взрослым.

Через много лет из этого говна стали делать идеологию; что доказывает, несомненно, укорененность идеологов в глубинах коллективного бессознательного — и пугающую их неразвитость, их нежелание взрослеть. Эти люди уже выросли из пеленок, но еще не научились «ходить» самостоятельно, не привлекая к этому зрелищу всех желающих и нежелающих.

Только нежеланием дальнейшего присутствия при этом оправдывается моя собственная нескромность. Подвергать конкретных людей публичному психоанализу вообще-то не принято. Но раньше было не принято и публично демонстрировать антисемитизм. Раньше эту нужду справляли в одиночестве.