Пальмовые воры

Пальмовые воры

Снег за окном метёт — хорошо, красиво. Хотя… Середина ж марта!

Вот уже и повод расстроиться.

А у австралийских аборигенов, говорят, нет чувства времени. Если один австралийский абориген назначает другому встречу, договариваются они только о месте, время не имеет значения. Потому что ожидания нет: тот, кто придёт первым, всё равно будет делать всё то, что делал бы в любом другом месте при любых других обстоятельствах: охотиться, искать воду, есть, пить, спать.

Когда я рассказал об этом поэту Владимиру Нескажу, он обрадовался: «О, мне это подходит! Кроме двух первых пунктов…»

Наверное, ещё более счастливым человеком, чем австралийский абориген, является слоновая черепаха: она может не есть целых пять лет — до того обмен веществ медленный. А живёт — то ли двести лет, то ли триста. Долго.

Чувство времени делает нас несчастными, потому что подсознательно напоминает о смерти. Мы думаем: «Эх, не сдал отчёт вовремя», — или: «Эх, быстро пролетел отпуск», — а душа кричит: «Жить, гады! Дайте же, наконец, пожить!..»

«Пожить» — это как?

Есть такой анекдот. Заказали портному брюки. Он их шил, шил, шил, шил… Наконец заказчик взмолился: «Семё-он Семёныч!.. Бог создал мир за неделю, а вы пару штанов полгода шьёте!» Портной ответил: «Так вы ж посмотрите на тот мир, и посмотрите на эти брюки…» В смысле — мир несовершенен, но есть исключения, если их долго делать.

Но у нас обычно наоборот: если долго делаешь — значит, не получается. Долго — это медленно, а медленно — плохо. Есть на этот счёт другой анекдот. Во время войны человека угнали на работу в Германию. Там его определили садовником к жене какого-то германского заводского начальника. Человек, понятно, старался на врагов похуже работать: каждую грядку копал ме-е-едленно… А хозяйка была очень довольна. Вот как аккуратно русский работает!

Почему-то мы смеёмся не над садовником, а над его довольной хозяйкой. Всегда тот дурак, кто чем-то доволен, потому что кто доволен, того обдуривают. Но, главное, понятно же: больше — лучше! А значит, лучше быстрее…

Сколько у нас негативных словосочетаний со словом «долго». Например: «Чё-то ты долго думаешь». (Значит, недалёкий, тупой.) Или: «Не, старик, в этом автосервисе долго делают…» (Значит, плохо?) Или: «Время тянулось долго» (нет сил терпеть). Или: «Долгие проводы — лишние слёзы».

И только тот, кто собирается навсегда покинуть наш правильный быстрый мир, желает остающимся в нём — «живите долго».

О чём это?

Помните, у Достоевского: пять минут до казни. Господи, как много! А что, если не пять, если целых десять минут? А если — годы?.. И мысль: ни секунды бы тогда в беспамятстве не потратил, каждую бы, как вечность, прожил…

«— Всё это похвально, но позвольте, однако же, как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал… ведь ему переменили же наказание, стало быть подарили же эту «бесконечную жизнь». Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую минуту счётом?

— О, нет, он мне сам говорил, — я его уже про это спрашивал, — вовсе не так жил и много-много минут потерял».

Что значит «потерял много минут»? Не торопился? Так ведь наоборот — именно что торопился. Жил быстро, времени не тянул, вот оно и закончилось. Всё думал: «Ладно, успею, жизнь теперь длинная». Это только те, у кого она короткая, живут медленно, каждую минутку разжёвывают.

У каждого, наверное, есть ощущение, что он живёт как бы двумя способами: вот это — «начерно», а вот это — «по-настоящему».

«По-настоящему» — это, например, отправиться на великую сибирскую стройку, промокнуть, замёрзнуть, оказаться съеденным комарами — и влюбиться в эти каменные седые кедры и в этих комаров на всю жизнь. А можно в отпуск на Санторин отправиться: белые камни, синее, как в стратосфере, небо, средиземноморские сосны пахнут туалетным мылом, но лучше. Или на Тайланд, там пальмы другие, пил водку со змеёй, массаж — не, не пробовал. Или хоть на дачу, где тишина, смородина, «Техника — молодёжи» за 68-й год, и даже водки не хочется.

…А «начерно» — это вот как сейчас.

Жизнь наша настоящая, которой нам пожить хочется, вечно прячется где-то не сейчас и не здесь, всегда куда-то за пределы обыденности вынесена. «Пожить» — это всегда «потом». Когда дотянешь до отпуска, выходных, получки, «когда дети вырастут». Или — в прошлом, о котором мы говорим: «Вот раньше жили…». Раньше — при царях, при госфинансировании, в молодости, когда били голубые фонтаны.

Жизнь похожа на значок бесконечности: поваленная набок восьмёрка, позади пузырь с прошлым, впереди — с будущим, а посередине — ничего, точка. «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь». Слова этой песни никогда не воспринимались мною как откровение, чудилось в них что-то фальшивое, чрезмерно пафосное, комсомольски-советское что-то. Какой такой «миг» они имеют в виду? Наверняка, когда нужно шагнуть в огонь или запеть «Интернационал» перед расстрелом…

А если совсем не это?

Я писал эти заметки на бегу на клочках бумаги: от работы к метро, срочно передать там человеку бумажку и скорее обратно, в бухгалтерии затратную карточку подписать, выяснить про договоры в правовом отделе, там со сроками лицензий ни черта не понятно, а офис переезжает, и компьютеры через сорок минут отключат, значит, набело набрать свои каракули уже не успею, ну да, может, они позже придут, тогда, если из производственного не позвонят… Нормальная обстановка написания заметок о том, что жить надо не спеша, долго.

На другой день офис всё-таки переехал, а компьютеры покамест не подключили. Я пришёл на работу, сел на стул и, не понимая, что дальше делать, достал из рюкзака книжку. Мне её подарил Костя Сутягин, он хитрый. Умеет жить, хоть кого угодно спросите. Книжка такая — про вечерние туманы над озером, про грибной запах в лесу, про яблоневый цвет, как он невесомо ложится на траву. Солнце по-весеннему светило в окно. Я закрыл книжку, вытянул ноги на коробку с рукописями и сидеть стал просто так. Ни о чём.

Вспомнилось, как на втором, что ли, курсе вот так же весной (нет, уже потеплее было) шёл в институтскую библиотеку. Я тогда ещё с удовольствием учился и прямо пожирал книжки — от заданного марксизма до необязательных кафок с прустами, и вот, предвкушая очередное интеллектуальное обогащение, шёл в библиотеку. А у входа рос старый тополь. Солнце уже высушило его, пьяные со сна муравьи выбежали на разведку — маленькие, а трещины в коре такие большие… Я остановился и стал смотреть на них, близко-близко. Не знаю, сколько так простоял. Может, всего десять минут, а казалось — год. Потом развернулся и, успокоенный, пошёл домой. И с тех пор вообще никогда не читал в библиотеках книжек.

Что я там тогда понял, не знаю, — может, и ничего. Но попустило на всю жизнь, с тех пор стал мало читать. И очень разборчиво. Вот Костину книжку, которую он подарил, обязательно прочту до конца.

И раньше такие случаи были: когда школу прогуливал, уходил далеко за город (мы жили на окраине), ложился на спину в сухую траву и смотрел в небо, на облака, как они плывут. Лежал и думал: «Когда вон то облако доплывёт дотуда, нужно будет встать и идти». И, пока оно плыло, жил.

Сейчас подобное случается редко, раз в два-три года, чаще не выходит, да и вряд ли нужно. Это как зарядка аккумуляторов. Как отпуск — чтобы снова встать и идти. Потом. А пока — есть только море и пальмы, по ним, перебирая сухими лапками с таким звуком, словно сыплется песок в стеклянных часах, ползут специально обученные морские твари — пальмовые воры, крадут у времени наши жизни.

А не наоборот.