О долготерпении

О долготерпении

Владимир Клевцов. Любимая русская забава: Рассказы. — Псков, 2012. ISBN 978–5–94542–262–9

Вот книга — с неуклюжим названием, «без дизайна», с неизвестным именем на обложке. Пройдёте ли вы мимо такой?

Не пройдёте.

Потому что нет на просторах нашей необъятной родины такого магазина, в котором бы она продавалась. Единственное упоминание о ней в интернете гласит: «Книга поступила в Псковскую областную универсальную научную библиотеку». И на том спасибо.

Книга, между тем, удивительная. Редких достоинств книга. И странно было бы мне, почему она не издана каким-нибудь из «центральных» издательств, кабы я сам в одном из них не работал. Ну да об этом потом.

А странно мне, пожалуй, вот что. Всем у нас на Москве нравятся (считается, что нравятся и что всем) песенки Сезарии Эворы, недавно почившей. А такие книжки — считается, что не нравятся, хотя это ровно одно и то же.

Португалия была великой морской империей. Теперь она — проглядевшая глаза старуха на берегу: узловатые крючья рук на коленях, в ногах таз с бельём. Старуха поёт грустные красивые песни. Время от времени её сажают в клетку и возят по ночным клубам. Не меняясь в лице, она гнёт своё: «О бесстрашный Жоан Гонсалвиш Бартоломиу Кошта, о Триштан Ваш Тейшейра, о Дього Силвеш, о Жил Эанеш…» То есть, конечно, не о них гнёт. Но и как бы о них. О тех, кого больше нет.

Рассказы Владимира Клевцова — очень красивые, почти стихи. Очень грустные — даже те, в которых всё заканчивается хорошо. Они тоже о людях, которых нет. Которые перестали быть «предметом искусства». Пока были — о них слагали бравурные марши и героические романы, рисовали на плакатах — с кирпичными мускулами и уставленными за горизонт полыхающими очами. Теперь — только такие вот грустные лирические рассказы. Креольский фольклор — без пальм и белых штанов.

Есть вот такая книжка, в ней подробно описано, как и почему «империеобразующий» русский народ надорвал в XX веке свои силы и перестал быть «империеобразующим». А эта книга — о том, что осталось на его месте. Не об упадке, нет. В ней нет ничего того, что обычно раздражает случайного читателя реликтовой литературы о «простых людях»: нет стонов о том, как было хорошо и как стало плохо, нет желчного брюзжания в адрес дерьмократов и понаехавших, нет клятв в верности традициям (не важно, каким) и обещаний ещё вернуться. Нет скандально-возмущённой интонации «потерпевшего» — а от этого есть что-то вроде… величия.

Кстати, не замечали? Потерпевшими мы почему-то называем тех, у кого нет терпения. Ведь, если человек терпит, по нему и не скажешь, потерпевший он или нет. Нетерпение полезно, чтобы качать права, которые кем-то нарушены. Для всего прочего куда полезней терпение. Оно необходимо даже при ловле блох (чтоб уж не промахнуться).

Глупый сразу выскажет, что на душе накипело; умный — сперва поразмыслит. Зато глупый высказался — и попустило, вроде как можно уже ничего не делать. А умный потерпит-потерпит, а потом — глядишь, да и сделает что-нибудь… Опасный человек. Ну его.

Да, ну так вот книжка. Прихожу, допустим, я с нею к издателю и говорю: а давайте выпустим. Он спрашивает: это о чём? Я говорю: вы не поверите, о простых людях. Он мне: так, и кто ж такое будет читать?

И вот тут я уже не буду знать, что ответить. В самом деле, кто? Простые люди не будут. Им давай что-нибудь про пальмы, про мерседесы. Или уж «со страстями»: зять зарезал брата сестры жены. Или, на худой конец, «с юмором», да так, чтоб ложка стояла.

Книжки «про народ» всегда читало образованное сословие. А оно сегодня тоже не будет. Оно на народ сердито. Народ у него ещё за Путина не отсидел. Оно лучше послушает Сезарию Эвору.

Тогда кто?

Ну вот я прочёл. И знаю нескольких человек, которые тоже бы прочли с удовольствием. Но мы с ними так, между городом и деревней, серединка на половинку, «в Японии — Катулл, а в Риме — чистый Хокусай». Скажем, почему мне эта книга понравилась? Потому что я каким-то чудом ещё помню, как печка топится. Чем земля пахнет, как пальцы от неё трескаются. Людей помню. Читаю о них — и приятно вспомнить, узнать. (Приятно вспоминать то, что тебе уже не грозит.) А кто не помнит, тому что?..

Значит, надо ждать, пока образованное сословие не наслушается досыта Сезарии Эворы. Пока не изобретёт себе там, в народе, что-то такое, о чём получится вспомнить. Пока какие-нибудь крутые западные интеллектуалы, сродни немецким романтикам XVIII века, не убедят его, что народ — это круто. И пока, обременённое этой свежей, поразившей его мыслью, образованное сословие не станет называться интеллигенцией.

У сегодняшнего-то постсоветского общества интеллигенции нет. Не случайно так распространилось общее недовольство термином: мол, что за зверь такой? Интеллектуал — знаю, специалист — знаю, а интеллигент кто? Вы случайно не интеллигент? Очень приятно, я тоже нет… А кто?

Нынешнее образованное сословие очень напоминает то, которое существовало во времена становления русской литературы. Тогда все говорили по-французки, сейчас — по-олбанске. Тогда читали французские романы, сейчас — интернет. О существовании мужика знали — но не догадывались. Он пахнет овчиной, слушает Михаила Круга, ну его. Какой-нибудь египетский феллах ближе и понятнее мужика, — он хотя бы тоже сделал у себя революцию, а этот — голосует за Путина. Ну вот что там у такого существа в голове?

Соответственно, и не нужно нынешнему образованному человеку никакой такой мужицкой особой «русской литературы». Это с кислой капустой, что ль? Спасибо, увольте. Просто литературы — вполне достаточно.

Вот поэтому замечательная книга Владимира Клевцова обречена быть Золушкой, которой не подарили платья и не пустили на бал. Не станет она принцессой, и сказку никто не сочинит о ней. О чём тут сочинять, если не станет. Мы в нашем супериздательстве сейчас вообще больше бакуганами занимаемся. Это такие специальные японские черти для детей, приносящие стабильный доход. А книжки — зона рискованного земледелия с деревянной сохой. Никаких доходов, расходы одни.

Подождём.