«Ходасевич был скептик, разрушал вокруг себя все, не создавая ничего»: Об одном конфликте в эмиграции

«Ходасевич был скептик, разрушал вокруг себя все, не создавая ничего»:

Об одном конфликте в эмиграции

В название этой заметки вынесена фраза Андрея Белого (в передаче Н. Берберовой) по адресу Владислава Ходасевича во время их ссоры 8 сентября 1923 года на прощальном обеде по случаю отъезда Белого в Советскую Россию[110]. На имплицитно высказанное Ходасевичем обвинение в общественно-политической двуличности Белый ответил контраргументом, стирающим грань между этим конкретным обвинением и общим отношением к нему Ходасевича в жизни и творчестве. Цель контратаки Белого была ясна: подорвать правомерность политического обвинения Ходасевича. Тем не менее транспонированное в историко-литературный план контробвинение Белого осветило некоторую перспективу в отношениях Белого и Ходасевича как представителей «второй» и «третьей» волн русского символизма[111].

Выяснению этого аспекта конфликта и посвящена моя заметка.

Но прежде я хочу кратко описать произошедшее 8 сентября 1923 года. Белый в 1921 году выехал из России в Германию по советскому паспорту и, чтобы вернуться в Россию в 1923-м, должен был получить разрешение полпредства РСФСР. Там Белому, однако, в первый раз отказали, так что ему даже пришлось сдать купленный заранее билет на пароход. Он снова и снова должен был посещать советское полпредство с просьбами разрешить ему въезд в Россию[112]. Ходасевичу от М. О. Гершензона, который в это время тоже хлопотал о визе в Россию, стало известно о том, что Белый в советских учреждениях «до такой степени ругал своих заграничных друзей, что даже коммунистам стало противно его слушать»[113]. Наконец Белому удалось получить разрешение на въезд в Россию, и 8 сентября 1923 года был устроен прощальный ужин в одном из берлинских ресторанов. В воспоминаниях А. Бахраха о том, что произошло далее, дан объективный взгляд стороннего наблюдателя, дружившего с обоими участникам конфликта:

Ужин был как ужин до того, как — после известного количества рюмок водки — не начались традиционные речи. <…> Выступила в числе прочих и Вера Алексеевна Зайцева, жена писателя, знававшая Белого еще в его студенческие годы <…> В несколько сентиментальной форме Вера Алексеевна говорила о том, как ей грустно предстоящее расставание, и закончила свое краткое выступление просьбой «не слишком ругать нас всех в Москве». <…> Белый — это было так для него характерно — при этих последних словах словно загорелся. Отвечая Зайцевой, он заявил, что и в Москве останется другом и заступником всех нас и, может быть, несколько необдуманно формулировал свою мысль, указав, что за всех присутствующих на этом многолюдном банкете он «всегда готов будет пойти на распятие».

Почему-то эти слова взорвали Ходасевича — хотя кто-кто, а он должен был привыкнуть к беловской словесной гиперболичности — и он в довольно резкой и агрессивной форме, глядя в упор на Белого и повышая голос, заявил, что «посылать его на распятие» никто из нас не собирается.

По-видимому, какая-то «черная кошка» уже до того пробежала между двумя поэтами, потому что реакция Белого на довольно бестактное по форме выступление Ходасевича была неестественно остра. Он буквально обрушился на Ходасевича, заявляя, что навеки порывает с ним всякие отношения[114].

В. А. Зайцева знала Белого с юности, знала о его импульсивности и непостоянстве в общественно-личных отношениях. По-видимому, до нее также дошли слухи о не совсем корректных высказываниях Белого о его берлинских знакомых в советском полпредстве. Отсюда и ее немного провокационная просьба «не слишком ругать нас всех в Москве». В ответной попытке восстановить нарушенное доверие Белый выступает в излюбленной в его творчестве и жизнетворчестве роли «подражания Христу»[115]. Ходасевич ставит под сомнения правомочность Белого брать на себя эту роль, намекая на известные ему факты, ей противоречащие. Этим вызывается взрыв негодования Белого, приводящий к разрыву их отношений.

Дополню воспоминания Бахраха воспоминаниями Ходасевича и Н. Берберовой, в которых зафиксированы ответные слова Белого Ходасевичу. Вот как описывал произошедшее сам Ходасевич в очерке «Андрей Белый», вошедшем в книгу «Некрополь»:

Недели за полторы до отъезда Белого решено было устроить общий прощальный ужин. За этим ужином одна дама, хорошо знавшая Белого, неожиданно сказала: «Борис Николаевич, когда приедете в Москву, не ругайте нас слишком». В ответ на это Белый произнес целую речь, в которой заявил буквально, что будет в Москве нашим другом и заступником и готов за нас «пойти на распятие». Думаю, что в ту минуту он сам отчасти этому верил, но все-таки я не выдержал и ответил ему, что посылать его на распятие мы не в праве и такого «мандата» ему дать не можем. Белый вскипел и заявил, что отныне прекращает со мной все отношения, потому что, оказывается, «всю жизнь» я своим скепсисом отравлял его лучшие мгновения, пресекал благороднейшие поступки. Все это были, конечно, пустые слова. В действительности он вышел из себя потому, что угадал мои настоящие мысли. Понял, что я знаю, что «распинаться» за нас он не будет. Напротив…[116]

А вот как описывает Берберова реакцию Белого на слова Ходасевича:

Белый поставил свой стакан на место и, глядя перед собой невидящими глазами, заявил, что Ходасевич всегда и всюду все поливает ядом своего скепсиса и что он, Белый, прерывает с ним отношения. Ходасевич побледнел. Все зашумели, превращая факт распятия в шутку, в метафору, в гиперболу, в образ застольного красноречия. Но Белый остановиться уже не мог: Ходасевич был скептик, разрушал вокруг себя все, не создавая ничего, Бердяев — тайный враг, Муратов — посторонний, притворяющийся своим; все сидящие вокруг вдруг обернулись в его расшатанной вином фантазии кольцом врагов, ждущих его погибели, не доверяющих его святости, с ироническими улыбками встречающих его обреченность[117].

Берберова «рассредоточивает» злобу Белого на других присутствующих, снимая ее однозначную направленность против Ходасевича. Но для Ходасевича и Белого скандал касался их одних. В письме от 21 октября 1923 года Ходасевич писал Анне Ходасевич: «Кстати: я с <Белым> вдребезги поссорился. Точнее — он объявил меня таким-сяким. Слава Богу, все это произошло публично, в присутствии 30–40 человек, которые видели, что я ни в чем не повинен. Он устроил мне скандал, будучи вдребезги пьян, — но, проспавшись, не извинился»[118]. Белый выбрал арбитром в своих отношениях с Ходасевичем Максима Горького. В письме к нему от 8 апреля 1924 года, уже из России, Белый дает свою версию произошедшего, мотивируя свой срыв тем, что незадолго до этого Ходасевич «донес» на него издателю «Эпохи» С. Каплуну. В письме к Горькому Белый апеллировал к близкой обоим ницшевской морали, противопоставляя ей ходасевичевскую «мелкость» «последнего человека» (ницшевского «последнего человека»)[119]. В это время Ходасевич и Горький были особенно дружны. Как пишет Ходасевич в письме к В. Лидину от 18 марта 1924 года: «Мы за эти два года очень сжились с ним»[120]. Горький охарактеризовал письмо Белого как «отвратительное и глупое»[121].

Как уже говорилось, нейтрализуя подспудное обвинение Ходасевича, Белый переадресует его из общественно-политической области в сферу межличностных и литературных отношений. Фразой «Ходасевич разрушал вокруг себя все, не создавая ничего» Белый указывает на творческую ущербность Ходасевича, на его вторичность касательно позитивных ценностей в жизни и искусстве. Такая позиция защитника истинных ценностей против их разрушителя эксплицировала матрицу отношения Белого к Ходасевичу, сформировавшуюся еще в кризисную для русского символизма вторую половину десятых годов. В своих позднейших воспоминаниях «Между двух революций» Белый подспудно проецировал конфликт 1923 года на события 1907-го, когда стала зарождаться «третья волна символизма»[122], к которой принадлежал Ходасевич и с которой Белый связывал угрозу истинным символистским ценностям:

Попав в <журнал> «Перевал», Ходасевичу в лапы попал; он умел поразить прямотою, с которой он вас уличал, проплетая журенья свои утонченнейшей лестью, шармируя мужеством самоанализа; кто мог подумать, что это — прием: войти в душу ко всякому; он и входил во все души, в них располагаясь с комфортом; в них гадил; и вновь выходил с большой легкостью, неуличимый <…> Только гораздо поздней мне открылся до дна он[123].

В последней фразе Белый явно имел в виду свой конфликт с Ходасевичем в 1923 году[124]. Такая проекция конфликта 1923 года в 1907-й имела под собой и следующее основание: в 1907 году Ходасевич опробовал «скептический» подход к мифопоэтике Белого в непосредственной форме литературной пародии. Эта пародия была одной из симптоматичных реакций на творчество Белого, не оправдавшего в глазах молодых литераторов надежд на духовное лидерство. Тогда ссоры между Белым и Ходасевичем удалось избежать. Тем не менее, как видно, этот эпизод отложился в памяти Белого, чтобы выстрелить во время скандала 1923 года и послужить одним из оснований для уничижительной характеристики Ходасевича в воспоминаниях «Между двух революций».

Итак, летом 1907 года по просьбе В. Стражева — редактора зарождающейся газеты «Литературно-художественная неделя»[125] — Ходасевич пишет пародию на «Симфонию (2-ю, драматическую)» Белого. Эта пародия, построенная по монтажному принципу «симфоний» Белого[126], была язвительным откликом на символистское мироощущение Белого, на его жизнетворческий метод мифизации обыденной жизни и прочитывания в ней апокалиптических предвестий и знаков из иных миров. Пародию предполагалось опубликовать в первом номере газеты «Литературно-художественная неделя», органе, по мнению Белого, выражающем «разложение чистоты символизма»[127], по мнению же одного из его организаторов — органе «модернизма умеренного оттенка и не брюсовского духа»[128]. Ходасевич не мог не разделять мятежных чувств редакторов газеты В. Стражева, Б. Зайцева, П. Муратова по отношению к старшим символистам. Он тогда находился на периферии московской литературной жизни, его стихи не печатались на страницах центрального символистского органа Москвы журнала «Весы». Ходасевич и круг его приятелей пережили разочарование в Белом, неспособном на жизнетворческий «подвиг», прокламировавшийся в его творчестве. В воспоминаниях К. Локса зафиксировано острое разочарование Ходасевича в Белом этого времени:

Как-то Д<иеспер>ов рассказывал: «Вчера видел Ходасевича. Все-таки остроумный человек. Вы знаете, по поводу статьи А. Белого „Апокалипсис в русской поэзии“ он сказал: „Эта статья была для меня указательным перстом, который потом сложился в кукиш“»[129].

Этим комплексом чувств и питалось во многом написание пародии Ходасевича.

«Молодые» из «Литературно-художественной недели» выбрали своей тактикой обострение отношений с коллективом журнала «Весы». Одним из шагов в этом направлении и должна была стать публикация пародии Ходасевича. В этой ситуации Ходасевич пытается свести к минимуму возможный вред от издания этого текста. 15 августа 1907 года он пишет Белому письмо, в котором просит разрешения на публикацию пародии, заверяя в своей преданности и в том, что пародия написана «без всяких задних мыслей»[130]. Своим предупредительным письмом Ходасевич, возможно, пытался загладить вину перед Белым, о которой он писал позднее в своих воспоминаниях. В начале 1906 года в гостях у Ходасевича В. Брюсов в присутствии Н. Петровской и Белого прочел свое подражание стихотворению Белого «Предание» о его отношениях с Петровской — представив Белого, по словам Ходасевича, «в самом жалком виде»: «Зная о моей дружбе с Ниной, Белый считал, что чтение было сознательно мною подстроено в соучастии с Брюсовым»[131]. Публикация пародии без ведома Белого в издании, в котором ему предстояло участвовать, повторила бы, mutatis mutandis, ту ситуацию ловушки, в которой Белый очутился годом ранее на квартире у Ходасевича. Судя по тому, что пародия не была опубликована, можно предположить, что Белый своего разрешения не дал[132]. Конфликта между Ходасевичем и Белым удалось таким образом избежать, чего нельзя сказать об отношениях Белого с другими участниками «Литературно-художественной недели».

Инцидент с газетой оказался тем более болезненным для Белого, что в это время был в разгаре внутрисимволистский конфликт между московским журналом «Весы» во главе с Брюсовым и петербургским издательством «Оры», руководимым Вяч. Ивановым[133]. 8 августа 1907 года, т. е. за неделю до письма Ходасевича, А. Блок послал Белому вызов на дуэль — в ответ на резкую реакцию на то, что Блок стал сотрудничать с журналом «Золотое Руно», несмотря на бойкот этого издания кругом сотрудников «Весов». В своем выборе авторов «Литературно-художественная неделя» следовала в фарватере «Золотого Руна», публикуя на своих страницах литераторов и Москвы, и Петербурга. Из петербуржцев в «Литературно-художественной неделе» печатались Блок, А. Ремизов, С. Городецкий, из москвичей — Белый и другие. Первый номер газеты, вышедший 17 сентября 1907 года, открывался редакционным предисловием, в котором делалась попытка противопоставить себя старшему поколению символистов. О последних было написано:

На имена иных из них — скажем: К. Д. Бальмонта и В. Я. Брюсова — уже лег зловещий налет «маститости» и «популярности», который говорит о прекрасном конце. Нетерпимость к новому и молодому, к тому, что не-«они», уже звучит в речах иных из «них», — верный признак старческой дряхлости, литературного генеральства, олимпийского величия[134].

Вместе с этой декларацией подбор материалов «Литературно-художественной недели» имел явно провокационный характер, призванный внести дезорганизацию в круг журнала «Весы». В газете одновременно были опубликованы заказанная у Белого статья «Смерть и возрождение. „Жизнь Человека“ Л. Андреева» и «Маленький фельетон», подписанный «Товарищ Валерий» и направленный против В. Брюсова. Это ставило Белого в ложное положение перед своими коллегами из журнала «Весы»[135]. Статья Б. Грифцова «Об Александре Блоке, искренности и декадентстве», напечатанная во втором номере газеты 24 сентября 1907 года, касалась уже непосредственно самого Белого. Как замечает Д. Малмстад по поводу содержания этой статьи, «ироническое смешение в одном ряду теургии (о которой Белый не раз писал с увлечением), „жены, облеченной в солнце“ (центральный образ-символ его „Второй симфонии. Драматической“), и ненавистного Белому „мистического анархизма“ Белый не мог не воспринимать как пощечину»[136]. «Центральный образ-символ» «Второй симфонии», кстати, использовал в своей пародии и Ходасевич:

1. Посмеиваясь, раскланиваясь, здоровался поэт с сотрудниками.

2. Смотря в окно, подмигивал. Намекал на Жену Облеченную в Солнце[137].

Нельзя утверждать, что Белый читал пародию Ходасевича. Тем не менее после двух номеров «Литературно-художественной недели» заказ на ее написание очевидным образом встраивался в преднамеренную политику этого издания, направленную непосредственно против Белого.

Во втором номере «Литературно-художественной недели» был напечатан и цикл Ходасевича «Сантиментальные стихи», включавший стихотворения «Цветку Ивановой ночи» и «Старинные друзья» с эпиграфом из Брюсова. По замечанию Н. А. Богомолова:

Венок последней строфы связывает текст <«Цветка Ивановой ночи»> со ст-ниями Андрея Белого «Преданье» и В. Я. Брюсова «Предание» <…> Связано также с рассказом Н. И. Петровской «Цветок Ивановой ночи»[138].

Не исключено, что эта отсылка к двум «Преданиям» напомнила Белому неприятное чтение брюсовского «Предания» на квартире у Ходасевича и усилило раздражение по поводу остальных материалов «Литературно-художественной недели».

О последовавшей ссоре между Белым и редакцией газеты писали впоследствии в своих воспоминаниях сам Белый и Б. Зайцев[139]. И в тех и в других воспоминаниях сглаживаются отдельные моменты конфликта. Непосредственную реакцию Белого на «Литературно-художественную неделю» доносит сохранившееся коллективное письмо редакторов газеты Белому, исключающих его из числа сотрудников газеты:

Милостивый государь Борис Николаевич!

В вашем сегодняшнем разговоре с П. П. Муратовым, членом редакции «Литературно-художественной недели», в помещении «Перевала» Вы позволили себе назвать нашу газету хулиганской и употребить целый ряд крайне оскорбительных выражений по адресу газеты и ее сотрудников[140].

Думаю, резкости высказыванию Белого прибавили как неопубликованные, так и опубликованные произведения Ходасевича в первых номерах «Литературно-художественной недели».

В середине осени 1907 года в Петербурге между Белым и Ходасевичем произошло объяснение: «Белый, размягченный вином, признался мне в своих подозрениях о моей „провокации“ в тот вечер, когда Брюсов читал у меня стихи. Мы объяснились, и прежний лед был сломан»[141]. (О недавнем инциденте с «Литературно-художественной неделей» Ходасевич в своих воспоминаниях не упоминает.) С этого времени наблюдается сближение между Белым и Ходасевичем, не омраченное на протяжении многих лет. Одним из жестов Белого, указывающим на изменение отношений между ним и Ходасевичем, было посвящение последнему стихотворения «Сантиментальный романс», датированного апрелем 1908 года. Как отметил А. В. Лавров, прямых цитатных аллюзий из вышедшей к этому времени книги Ходасевича «Молодость» в этом стихотворении не наблюдается; оно более наглядно соотнесено с творчеством адресата посвящения — через название цикла «Сантиментальные стихи»[142]. В «Молодости» этот цикл не был сохранен — «Старинные друзья» стали частью цикла «Стихи о кузине», стихотворение «Цветку Ивановой ночи» стало предпоследним в книге, которая заканчивалась «Прологом неоконченной пьесы», посвященной Белому. Отсылая к ходасевичевскому циклу в «Литературно-художественной неделе», стихотворение Белого, возможно, указывало на тот путь неловкостей и непреднамеренных обид, который должен был отныне остаться в прошлом.

Тем не менее конфликт 1923 года вынес на поверхность подспудное видение Белым Ходасевича как еще одного разрушителя истинных ценностей мифопоэтического символизма. Но если представители «третьей волны символизма» вроде Стражева самоутверждались в форме литературного скандала, как это было с выпуском газеты «Литературно-художественная неделя», творческая стратегия Ходасевича не нуждалась в таких внешних проявлениях отрыва от «родового символического лона»[143]. Ходасевич и в собственных глазах, и в глазах окружающих не стремился «преодолеть»[144] символизм как общетеоретическую парадигму. В его творчестве разрушение стереотипов мифопоэтического мышления совершалось внутри одной школы как имманентный элемент ее саморазвития. Такая позиция внутри и вовне символизма позволяла Ходасевичу беспристрастно судить о несоответствии жизненного и жизнетворческого поведения представителей символизма. 8 сентября 1923 года Белый в своем заявлении «Ходасевич был скептик, разрушал вокруг себя все, не создавая ничего» попытался определить эту трансгрессивную позицию Ходасевича по отношению к символизму.

Э. Вайсбанд (Иерусалим)