Из именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой

Из именного указателя к «Записным книжкам» Ахматовой

Преподносимая публикация примыкает к сериям справок об именах, рассыпанных на страницах блокнотов Ахматовой (К 65-летию С. Ю. Дудакова. История, культура, литература. Иерусалим, 2004. С. 221–234; Quadrivium. К 70-летию проф. В. А. Московича. Иерусалим, 2006. С. 205–224; Стих, язык, поэзия. Памяти Михаила Леоновича Гаспарова. М., 2006. С. 614–639; «Я всем прощение дарую…»: Ахматовский сб. М.; СПб., 2006. С. 492–517; Эткиндовские чтения. II–III. СПб., 2006. С. 214–276; Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество: Крымский Ахматовский науч. сб. Вып. 4. Симферополь, 2006. С. 142–180; На меже меж Голосом и Эхом: Сб. ст. в честь Татьяны Владимировны Цивьян. М., 2007. С. 331–346; Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество: Крымский Ахматовский науч. сб. Вып. 5. Симферополь, 2007. С. 156–189; Пути искусства: Символизм и европейская культура XX века. М., 2008. С. 393–471; Анна Ахматова: эпоха, судьба, творчество: Крымский Ахматовский науч. сб. Вып. 7. Симферополь, 2009. С. 37–82; Memento vivere: Сб. памяти Л. H. Ивановой. СПб., 2009. С. 529–548; Пермяковский сборник. Ч. 2. М., 2009. С. 561–617; Лесная школа: Труды VI Международной летней школы на Карельском перешейке по русской литературе. Поселок Поляны (Уусикирко) Ленинградской области, 2010. С. 143–172). Те, кто знакомы с этими публикациями, и нынешний юбиляр в том числе, должны были привыкнуть к сочетанию в этих заметках не очень необходимого с порой не совсем достаточным, к тому, что они, вдруг скинув «одежды тяжкие энциклопедий», пускаются в легкие пробежки по пересеченным межтекстовым местностям и что в уравниловке алфавитного ранжира автор романа «Крылья» соседствует с автором романа «Счастье», библейский пророк — с маститым советским драматургом, а малоизвестный оркестрант — с «парнасским агностиком».

Ссылки (С. и номер страницы) даются по изданию: Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966) / Сост. и подгот. текста К. Н. Суворовой; вступ. ст. Э. Г. Герштейн; науч. консультирование, вводные заметки к записным книжкам, указатели В. А. Черных. М.; Torino: Einaudi, 1996.

Амусин Иосиф Давыдович (1910–1982) — востоковед, кумрановед. Адрес и телефон (С. 95, 323). Познакомился с Ахматовой через Н. Я. Мандельштам, которой писал 5 марта 1966 года: «Только что радио Лондона сообщило о смерти Анны Ахматовой. Душа заныла огромной болью. Анна Андреевна ушла в историю русской поэзии, русской л<итерату>ры и общественной мысли. Но еще холоднее стало без нее. И еще сильнее душа тянется к Вам, ее живому двойнику, и хочется согреться у костра Вашей мудрости, любви, поэзии, самоотверженности» (РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 162. Л. 1).

Ср. другое письмо к ней же от 1 января 1968 года: «Недавно вышла книга стихов Хакани (XII век н. э.) — перевод с фарси. Предисловие начинается так: „Наверное, жизнь каждого из больших поэтов, от самых древних, что известны нам, до самых современных, по-своему трагичны, от Сафо и Овидия до Лорки и Анны Ахматовой, поэты, как репинские бурлаки, тянут на пропитанных потом и политых кровью лямках стихов баржу своих и чужих страданий. Мы вглядываемся пристально и зачарованно в их лица, мы вчитываемся в то, что написано ими — в наши мысли, наши раздумья…“ Одним словом, распустились…» (Там же. Л. 14–15). См.: Хагани Ширвани. Лирика / Пер. с фарси В. Державина. Вступ. ст. и примеч. М. Занда. М., 1967. С. 5 (сдано в набор 12 апреля 1966 г.). Продолжение этих первых фраз: «Но знаем ли мы хотя бы даже только в лицо всех великих бурлаков человеческого горя и человеческих страстей? Вот один из них — человек с длинным и необычно звучащим именем Афзаль ад-дин Бадиль Ибрахим ибн Али Хакани Ширвани, живший в далеком двенадцатом веке. Русский читатель почти не знает его, хотя он — наш соотечественник…»

Ср. также в письме к ней от 22 января 1968 года: «Да! Чтобы не забыть. В изданн[ом] в Тарту сборнике „Материалы XXII студенческой научной конференции I“ Тарту, 1967 имеется доклад студента Ю. Фрейдина (или: ой?) „Заметки к изучению творчества О. Мандельштама“. Там же два доклада об Ахматовой. Очень мило, что студенты берут это в свои руки. Вот они эти „мальчишки“, о которых Вы говорили» (Там же. Л. 17 об.; речь об издании: Материалы XXII науч. студенч. конф.: Поэтика. История литературы. Лингвистика / Отв. ред. У. М. Сийман. Ред. А. Б. Рогинский, Г. Г. Суперфин; упомянутые статьи: Фрейдин Ю. Заметки к изучению творчества О. Мандельштама. — С. 87–90; Коор М. Материалы к библиографии А. А. Ахматовой (1911–1917 гг.). — С. 85–87; Тименчик Р. К анализу «Поэмы без героя» А. Ахматовой. — С. 121–123).

См. также: Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. М., 2008. С. 732–733.

Антиной (лат. Antinous; ум. 130) — «античный красавец», по определению вымышленного «редактора» в «Поэме без героя», мимолетный персонаж строк «И темные ресницы Антиноя / Вдруг поднялись, и там зеленый дым…», любимец римского императора Адриана, погибший загадочной смертью в водах Нила (С. 178, 200, 276). На портретах времен Адриана — «короткие волнистые волосы, ниспадающие на лоб, густые темные брови, полные губы, необыкновенно развитая грудь, но, главным образом, вдумчивое меланхолическое выражение лица. Во всех его изображениях, говорит об А[нтиное] Винкельман, на его облике лежит оттенок меланхолии, его глаза с приятным овалом всегда широко раскрыты, его нежный профиль обращен в сторону, а в очертаниях его губ и подбородка есть нечто поистине прекрасное» (Энциклопедический словарь; Изд. Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. Том 1 — А, Алтай — Арагвай. СПб. 1890. С. 839).

Любимец императора был памятен русскому стихолюбу начала века по «Александрийским песням» (прямо процитированным у Ахматовой):

Если б я был вторым Антиноем,

утопившимся в священном Ниле, —

я бы всех сводил с ума красотою,

при жизни мне были б воздвигнуты храмы,

и стал бы

Сильнее всех живущих в Египте —

и был именем-маской Михаила Кузмина (Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Ахматова и Кузмин // Russian Literature. 1978. Vol. VI. № 3. P. 240, 294–295; Богомолов H. A. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. М., 1995. С. 71); см. описание интерьера Штрупа в романе «Крылья»: «…и в углу небольшую голову Антиноя, стоящую одиноко, как пенаты этого обиталища»; ср.: «Как-то живя на Волге, знал я одного интересного человека: эстета, ушедшего в раскол. Сквозь бороду лопатой, поддевку, русский картуз, сквозила память об Антиное и других языческих прелестях» (Ауслендер С. Возвращение из плена // Новый журнал для всех. 1909. № 14. С. 79).

См. в этой связи черновик письма Е. Е. Тагер к Ахматовой 1942 года:

Но я поняла тогда строки —

   я на твоем пишу черновике,

   и вот чужое слово проступает —

как разговор Ваш с каким-то другим поэтом и мне послышалась тогда перекличка с кузминскими строками «В оркестре пело раненое море, зеленый край за паром голубым»

__________________

Я расскажу, как мне услышалось

Вдруг поднялись, и там —

Зеленый дым Не море ли?

И в накипаньи пен

Все ближе, ближе — Marche funnbre — Шопен

Кони бьются, храпят в испуге,

Синей лентой обвиты дуги

Полость треплется, диво-птица.

Визг полозьев — «гайда, Марица!»

Стой… бежит с фонарем гайдук…

Распахнулась атласная шубка

Как парадно звенят полозья,

И волочится полость козья —

Мимо, тени! он там один.

И самая тема его вступления

где «память-экономка»

Воображение — boy

— приведшие к нему в гости давних друзей, литературных героев, каких-то персонажей.

И наконец, темные ресницы Антиноя, всё мне прозвучала перекличка с Кузьминым <sic!>, его слово чужое проступает и доверчиво и без упрека тает.

(РГАЛИ. Ф. 2887. Оп. 1. Ед. хр. 211. Л. 4 об. — 6 об.; Тагер (ур. Хургес) Елена Ефимовна (1905–1981) — искусствовед, жена литературоведа Е. Б. Тагера)

Ср. запись рассказа Ахматовой 14 декабря 1963 года:

— А Елену Ефимовну Тагер вы знаете? — с живостью спросила она. — Нет? Не знаете, что было со мной в Ташкенте? Как она один раз ночью страшно ко мне вошла. Общежитие уже покоилось в объятиях Морфея… Я в своей комнатушке — помните? четверть здешней кухни! — я тоже легла уже, но еще не спала. Вдруг слышу деревяшка по лестнице: «курлы, курлы» — и прямо в нашу общую с соседями прихожую. Ну, думаю, не ко мне… Нет, ко мне, вошла: «Я знаю шифр вашей поэмы»… Повернулась и вышла… Представляете себе, как это тогда звучало страшно? Слово «шифр»?

(Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 3. 1963–1966. М., 1997. С. 123.)

См. также: Рабинович Е. «Ресницы Антиноя» // Рабинович Е. Риторика повседневности. Филологические очерки. СПб., 2000. С. 205–220.

Брюно (Bruno) Глориа Энн — американская русистка. Запись адреса (С. 726). Ср. ее письмо от 5 августа 1965 года о том, что она пишет в Нью-Йоркском университете выпускную работу о сходстве поэзии Ахматовой и поэзии Пушкина. Корреспондентка спрашивает, права ли она в своем предположении, что Ахматова в своих работах о Пушкине сказала еще не все, что хотела сказать о любимом поэте России (РГАЛИ. Ф. 13. Оп. 1. Ед. хр. 137).

Судьба этого сочинения нам неизвестна. Студентка также занималась творчеством Достоевского, в 1959 году приезжала в Ленинград (см. ее письма к А. С. Долинину: ОР РНБ. Ф. 1304. № 37).

Д’Аннунцио (D’Annunzio) Габриеле (1863–1938) — итальянский писатель. В перечислении отражений дантовской темы в стихах друзей Ахматовой названо упоминание в гумилевской «Оде Д’Аннунцио (К его выступлению в Генуе)» (1915):

Опять волчица на столбе

Рычит в огне багряных светов…

Судьба Италии — в судьбе

Ее торжественных поэтов.

<…>

Был век печали; и тогда,

Как враг в ее стучался двери,

Бежал от мирного труда

Изгнанник бледный, Алигьери.

<…>

И всё поют, поют стихи

О том, что вольные народы

Живут, как образы стихий,

Ветра, и пламени, и воды.

(С. 678)

Об этом стихотворении см. примечания Н. А. Богомолова: «Биржевые ведомости. 1915. 12 мая; утр. вып., без подзаголовка. Между строфами 6 и 7:

Д’Аннунцио, ты так светло

Напомнил нам о древнем скальде,

Божественно твое чело

Под красной шапкой Гарибальди.

<…> Текст речи, произнесенной им 5 мая 1915 г., см.: БВ, 1915, 7 мая, утр. вып.

Основная направленность речи — необходимость для Италии вступить в войну против Германии» (Гумилев Н. Соч.: В 3 т. Т. 1. М., 1991. С. 522–523). К этому можно добавить, что итальянец не просто призвал свою страну к бою, но и пообещал приравнять к штыку личное перо. См. отзыв другого русского поэта, А. К. Лозина-Лозинского:

В вечерней «биржевке» от 2-го мая есть заметка, весело светящая среди тусклых столбцов, как солнышко, выглянувшее в туманный день — «Габриэль д’Аннунцио о своей роли»:

Вот что полагает сей Габриэль д’Аннунцио о своей роли: «Габриэль д’ Аннунцио сказал следующее:

Я не покину Францию и не вернусь на родину, пока Италия не объявит мобилизации. Но я вернусь на родину не с тем, чтобы одеть свой мундир кавалерийского офицера. Я хочу поступить на военное судно. И разве я не имею права, — говорит поэт — на службу во флоте? Разве не воспел я в своих произведениях морскую славу нашей расы? Завтра я воспою наши победы. И если мне суждено умереть, — я хочу найти смерть в волнах Адриатического моря. Что может быть прекраснее такой смерти для поэта»?

Мы были изумлены, когда узнали, что для службы во флоте нужно иметь всего только дар воспеть флот. Представьте себе флот, состоящий из даровитых поэтов, прошедших десятилетний стаж в подвале «Бродячей Собаки». Очевидно, по мнению Габриэля, окончание такого рода курса настолько приучает к качке, туманам и перестрелкам, что дает все права на поступление в морскую службу. Во главе этого флота, надо полагать, будет стоять адмирал Игорь Северянин и «я, ваш любимый, ваш единственный, я поведу вас на

Берлин»… Или адмирал Габриэль? Кто из них? Игорь или Габриэль?

Или — Игорь поведет сухопутную армию, а Габриэль флот; то-то будет плохо немцам.

Но, главное, — «я воспел»… «я воспою»… «я хочу найти смерть в волнах Адриатического моря» и, затем, ха-ха-ха, «что может быть прекрасней такой смерти для поэта». Слыхали? Вот, что полагает Габриэль о своей роли. Спасибо Габриэлю и «Биржевке» — навеселили.

Шантеклэр? Шантеклэр.

(Богема. 1915. № 3. С. 55; подписано «Я. Л.»)

В послереволюционные годы Гумилев, по свидетельству цепкого собеседника, в связи с выбором своего места в происходящих событиях «вспоминал о д’Аннунцио и его роли во время войны» (Адамович Г. Гумилев (К предстоящему десятилетию со дня его расстрела) // Иллюстрированная Россия. 1931. № 25 (318). С. 4). Показателен выбор им сюжета взятия Фиуме в 1920 году (о котором Маяковский рифмовал «Фазан красив. Ума — ни унции. / Фиуме спьяну взял Д’Аннунцио») для импровизированного представления в Клубе поэтов летом 1921 года. В этой пародии он сам играл итальянского поэта (Иванов Г. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3. М., 1994. С. 237; Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1989. С. 279).

По словам Н. Гумилева, «Д’Аннунцио [показал нам] искусство, корни которого таятся на глубине, где начинается различие рас» (Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 232).

По поводу взятого эпиграфом в книге «Anno Domini» стиха Овидия (Amores. III, 11, 39), вызвавшего рассуждения Георгия Чулкова («Умная Ахматова не случайно выбрала для своей последней книжки эпиграф — Nec sine te, nec tecum vivere possum. По-видимому, то, что для нее еще не с последней отчетливостью явилось в лирическом видении недавнего прошлого, стало, наконец, очевидным в эти дни новых испытаний. Ни „с ним“, ни „без него“ не жить ей на земле примиренно и благополучно» // Феникс. М., 1922. Кн. I. С. 185) П. Н. Лукницкий записал свидетельство Ахматовой по этому поводу: «АА сама постоянно цитирует латинскую фразу (в переводе — „не могу жить ни с тобой, ни без тебя“), но знает ее только потому, что эта фраза стоит эпиграфом к одному из романов д’Аннунцио, который она еще в юности читала; цитату эту — запомнила» (Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 12. 1926–1927 гг. Париж; М., 1997. С. 206) — латинского присловья, использованного Марциалом (XII, 47) и Овидием, я в эпиграфах к романам Д’Аннунцио не обнаружил; позднее его взял эпиграфом в свои стихи Лев Гумилев (ГЛМ. Ф. 40. № 19).

Исайя — «сын Амоса — ветхозаветный пророк, по свидетельству IV Цар. XIX, 2 — XX, 19, близкий советник царя Езекии, спасший Иерусалим от нашествия Сеннахирима…<…> Древнее предание, сохранившееся в талмудах (ср. Поел, к Евреям XI, 37), гласит о мученической смерти И. при Менассии. Книга И. занимает первое место в ряду пророческих книг. <…> гл. XXIV–XXVII — предсказание всемирного суда и утверждение мессианского царства» (Безобразов С. Исаия // Новый энциклопедический словарь. Т. 19. СПб., [1914]. Стб. 674–675).

«…петля и яма (из кого-то из пророков — записано в 1-ой зап. книжке)» (С. 220). Речь идет о строке «Горе! Горе! Страх, петля и яма….» в стихотворении Н. Гумилева «Звездный ужас». См. примечания Н. А. Богомолова: «…по наблюдению В. Н. Орлова (Орлов Вл. Перепутья. М., 1976. С. 126) восходит к: „Ужас и яма и петля для тебя, житель земли“ (Исаия 24:17), что, очевидно, должно быть дополнено предыдущим стихом: „И сказал я: беда мне, беда мне! злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски“, — с очевидными проекциями на пореволюционную действительность» (Гумилев Н. Соч.: В 3 т. Т. 1. С. 548). Весьма вероятно, что до В. Н. Орлова дошло прямо или через посредников наблюдение Ахматовой.

Иосиф Амусин писал Н. Я. Мандельштам 22 января 1968 года:

Анна Андреевна бесспорно правильно определила первоисточник гумилевского стиха «горе, горе, страх, петля и яма…… Я подумал, может быть, Вам будет небезынтересно узнать, как звучит у Исайи этот стих-прототип в подлиннике:

пахад вафахат вафах

ужас resp. страх и яма, западня и петля (сеть, тенета)

алеха йошев хаарец

на (для) тебя житель земли

В первом стихе настоящие аллитерации п-ф (в евр<ейском> это одна графема) и х. А вот как откомментировали этот стих почтеннейшие кумраниты: „Толкование этого: это три западни Велиала, в которых он поймал Израиль… Первая — это прелюбодеяние, вторая — богатство, а третья — осквернение Храма, выбирающийся из одной — схватывается другой, а спасающийся из этой — схватывается третьей“. Интересный получается ряд: Исайя — кумраниты — Гумилев — Ахматова…»

(РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 162. Л. 17 об.)

См. также об отражении Книги Исайи в стихотворении Ахматовой «Когда в тоске самоубийства»: Ронен О. К истории акмеистических текстов// «Сохрани мою речь…». Т. 4. № 2. М., 1993. С. 66–67.

Лавренев (наст. фам. Сергеев) Борис Андреевич (1891–1959) — поэт, прозаик, драматург, критик, автор помещенной в московском альманахе статьи «Замерзающий Парнас» (С. 376), в которой, в частности, говорилось:

В особенности больно смотреть на Анну Ахматову. Как могла она, нежная, исстрадавшаяся, молчаливо-загадочная и жуткая, попасть в ряды этой вымуштрованной роты — для меня представляется непонятным. Не потому ли каждый раз, как она появляется на замерзших страницах «Аполлона», получается впечатление, что в ряды дрессированных бесстрастных кукол <…> попал живой человек, которому непривычно и страшно среди деревянных истуканов и который бьется, нарушает железный фронт и кричит от ужаса.

(Жатва. 1913. № 4. С. 351; подпись: «Б. С-в».)

Возможно, Б. Лавренев видел Ахматову во время своей поездки в Петербург в 1912 году, о которой вспоминал впоследствии, говоря об А. Н. Толстом:

Первая моя встреча с ним относится к 1912 году. Я был тогда совсем юным студентом Московского университета, работал секретарем редакции альманаха «Жатва» и был редакцией направлен в Петербург для того, чтобы вырвать у Куприна обещанную повесть «Жидкое солнце» и какой-нибудь рассказ у Алексея Николаевича. <…> Я договорился с одним из молодых присяжных поверенных, завсегдатаев литературных кружков, что мы придем в литературный подвальчик, где бывает Алексей Николаевич, и, может быть, нам удастся с ним побеседовать. Я пришел в этот подвальчик. Это было в 1912 году. Сидели за столиками мужчины сомнительного пола с накрашенными губами и не менее сомнительные дамы. Плавал туман, туман, похожий на мистический туман гоголевских повестей.

(Лавренев Б. Бессменная вахта. Неизданная публицистика. М., 1973. С. 172)

В «Бродячей собаке» Ахматова, может быть, и не появлялась в это время (вскоре после рождения сына), но стихи ее для четвертого выпуска «Жатвы» могли быть переданы при личной встрече, и более чем вероятно, что при приглашении Ахматовой в альманах ей был поднесен второй выпуск (а третий она должна была видеть из-за помещенной там рецензии Г. Чулкова на «Вечер»), и, возможно, из-за этого знакомства проистекло некоторое интертекстуальное сближение, отраженное в литературе о Лавреневе:

«Мука рассвета» очень сильно напоминает Анну Ахматову. В нем встречаются фразы, целиком взятые у Ахматовой:

Мерцаньем гаснущей звезды,

Как смертью близкого я мучим.

Чуть слышный запах резеды

Вдруг стал отравленным и жгучим…

Невольно вспоминается одно стихотворение Ахматовой из сборника «Четки»:

И в косах спутанных таится

Чуть слышный запах табака…

(Пойманова О. О Борисе Лавреневе // Печать и революция. 1927. № 8. С. 101.)

Стихотворение Лавренева было напечатано во втором выпуске «Жатвы»:

Ночь сонно чертит на полу

Голубоватые узоры,

И стерегут лениво мглу

На окнах спущенные шторы.

Совсем не нужная во мгле,

Огнем пугающая грезы,

Свеча забыта на столе

И точит стынущие слезы.

И, позабытые следы

Мучений счастья и экстаза,

Пучки увядшей резеды

Хранит надтреснутая ваза,

А рядом с ней, — письмо любви,

О строк печальная услада…

Вчера мне ум шепнул: — порви, —

Но сердце вздрогнуло: — не надо.

Я поднял штору — тот же лес

В сыром тумане утопает,

А в жалкой бледности небес

Звезда покорно умирает.

Мерцаньем гаснущей звезды,

Как смертью близкого, я мучим,

Чуть слышный запах резеды

Вдруг стал отравленным и жгучим.

Когда же кончится кошмар

Щемящей боли ожиданья,

И скоро ль заревой пожар

Затопит ночи умиранье?

Но на белеющей стене

Часам не надоело звякать,

И в этой жуткой тишине

Так страшно хочется заплакать.

Переданное Анной Ахматовой для четвертого выпуска «Жатвы» и вспомнившееся критикессе стихотворение «Протертый коврик под иконой» с его «чуть слышным запахом» было тогда уж не источником, а, возможно, отголоском знакомства с лавреневским стихотворением, которое было насквозь пропитано Иннокентием Анненским с его, по слову Гумилева, «еле слышными духами», в том числе и «струей резеды в темном вагоне».

См. также: Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. С. 317–318; Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. 1938–1941. С. 352–353.

Орлов Владимир Николаевич (1908–1985) — литературовед, редактор ахматовского сборника 1946 года, тираж которого был уничтожен (С. 29).

Во время подготовки этой книги (см. о ней: Гончарова Н. «Фаты либелей» Анны Ахматовой. М.; СПб., 2000. С. 79–88, 246–248) он участвовал вступительным словом в радиопрограмме, в которой исполнялись стихи Ахматовой — ср. запись А. В. Любимовой о ее визите 10 августа 1946 года к Ахматовой:

Пришла часа в три. Она лежала на диване в черном китайском халате, красивая, курила. У нее сидел литературовед В. Н. Орлов (немного сердитое лицо, длинный ноготь на большом пальце, палка, светлые брюки). Принес ей деньги за выступление по радио.

(Об Анне Ахматовой. Стихи. Эссе. Воспоминания. Письма / Сост. М. М. Кралин. Л. 1990. С. 248.)

В справке МГБ от 15 августа 1946 года он назван в числе «ближайших связей Ахматовой по Ленинграду» (как известно, именно он привел Исайю Берлина в дом к Ахматовой).

Текст его выступления по радио сохранился, там, в частности, говорилось:

«Ведь капелька новогородской крови во мне, как льдинка в пенистом вине», — писала Ахматова, — и на ее стихах всегда лежал отчетливый национальный колорит. Вне этого колорита нельзя правильно понять и оценить поэзию Ахматовой. Нет ничего более несправедливого, как трактовать эту поэзию только как «комнатную», узко индивидуалистическую, исключительно посвященную темам любви. <…> Было время, когда она писала очень редко, как будто уже сказала все, о чем хотела и могла сказать. Однако, примерно в конце тридцатых годов, Ахматова вернулась к интенсивному творчеству. Произошло как бы второе рождение большого русского поэта. <…> Поэзия Ахматовой все больше и больше проникается самим духом истории, ощущением жизни в ее историческом движении вперед, в будущее. В этом, конечно, можно усмотреть одно из проявлений общих для всей советской поэзии тенденций. <…> Перед нами большой поэт, прошедший длинный и сложный творческий путь и сейчас находящийся на новом подъеме, поэт в полном расцвете своих творческих сил. В одном из недавних своих стихотворений Анна Ахматова говорит:

Многое еще, наверно, хочет

Быть воспетым голосом моим…

Нам остается только пожелать, чтобы эти стихи не остались одним предположением.

(РГАЛИ. Ф. 2833. Оп. 1. Ед. хр. 13. Л. 119–120, 122.)

Во время работы над этой радиозаметкой у него сложилось стихотворение:

Здесь жизнь стиха, а в ней — судьба искусства.

Слова поэта суть его дела.

Пробившись сквозь лирическое чувство,

В ее стихи история вошла

И, разбросавши прошлого обломки,

Заговорила глухо, не спеша,

И, может быть, далекие потомки

Поймут, узнав чужой души потемки,

О чем сказала голосом негромким

Строптивая и гордая душа.

Стихи живут. Пусть по миру влачат их!

Они шумят, как крылья вольных птиц, —

В избытке сил, быть может, непочатых,

В игре страстей — без правил и границ…

Трудны пути. Опасны переправы.

И голос Музы хрипнет на ветру…

А подвиг стоит этой черной славы,

И смерть красна — не только на миру!

(Орлов В. Дым от костра. Стихи. Л., 1988. С. 150–152.)

(Это и другие цитируемые здесь его стихотворения входят в тетраптих «Ахматова».)

Как следствие его выступления, в резолюции общегородского собрания ленинградских писателей по ждановскому докладу было «особо» отмечено, что «среди ленинградских писателей нашлись люди (Берггольц, Орлов, Герман, Добин и др.), раздувавшие „авторитет“ и пропагандировавшие их [Зощенко и Ахматовой] писания» (Культура и жизнь. 1946. 30 августа). При обсуждении постановления ЦК ВКП(б) в Пушкинском Доме зам. директора Л. A. Плоткин указал на «грубейшие ошибки» товарищей: «Кандидат филологических наук В. Н. Орлов выступил по радио с речью, посвященной поэзии Ахматовой, утверждая, что творчество Ахматовой является чуть ли не примером для всей нашей советской литературы» (Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1946. Т. 5. Вып. 6. С. 515). Сам провинившийся на заседании правления Ленинградского отделения Союза советских писателей каялся 19 августа 1946 года:

Здесь мы все, и я, в частности, допустили полное смешение двух понятий — факт истории литературы и живой действительности <…> Особая ответственность в данном случае возлагается на тех, кто печатал Анну Ахматову и выдвигал на первый план советской литературной жизни. Конечно, трудно представить, чтобы поэт, начавший писать в 1909 г., выпустивший первую книгу в 1912 г., имел равные с писателями более младшего поколения шансы идти в ногу с современным движением в литературе <…> Конечно, Анна Ахматова в качестве члена правления и одного из руководителей ленинградской литературной организации — явление странное. Удивительно, что это не приходило нам в голову!

(Хроника того августа // Петербургский журнал. 1993. № 1–2. С. 36.)

Впоследствии ему была присуждена Сталинская премия третьей степени за книгу «Русские просветители 1790–1800-х годов» (1950).

В библиотеке Ахматовой сохранилась книга: Блок А. Город мой…: Стихи о Петербурге и Петрограде / Сост. и вступ. ст. Вл. Орлова (Л., 1957) — с инскриптом: «Дорогой Анне Андреевне Ахматовой. — Накануне Ленинградского юбилея. „Но ни на что не променяем пышный Гранитный город Славы и беды…“ В. Орлов 1957.VI. 19» (Музей Анны Ахматовой).

В 1958 году его имя появляется (потом зачеркнуто) в телефонном реестре (С. 26), в списке адресатов дарения книги 1958 года (С. 38) и в записи «Спросить у Орлова 1. Где Гозенпуд и что с Франко? (12 тыс.). 2. Какой портрет в книгу» (С. 32).

В 1956–1970 годах он был главным редактором «Библиотеки поэта» — с этим связан первый вопрос о судьбе ахматовских переводов из Ивана Франко для тома украинского поэта в «Библиотеке поэта». Второй вопрос относится к тому обстоятельству, что он был приглашен на роль составителя нового ахматовского сборника в ленинградском отделении издательства «Художественная литература». Видимо, в связи с выбором портрета для книги ему была подарена фотография с портрета Ахматовой работы А. Тышлера с надписью: «Владимиру Николаевичу Орлову дружески Ахматова. 19 января 1958. Ленинград» (РГАЛИ. Ф. 2833. Оп. 1. Ед. хр. 632).

См. запись Ю. Г. Оксмана от 13 октября 1959 года: «Волнуется по поводу своего нового сборника (его редактирует В. Н. Орлов). А. А. не очень ему верит, хотя он клянется в своей преданности ей» (Встречи с прошлым. Вып. 7. М., 1990. С. 557).

В. Н. Орлов сдал рукопись в издательство в феврале 1960 года, но денег за работу не получил и 24 октября 1960-го писал в Москву заведующему редакцией М. Б. Козьмину:

Я свои обязательства выполнил. Вслед за тем договор был почему-то аннулирован. Никаких материальных расчетов по проделанной работе не произведено. Никакого официального заключения по представленной мною рукописи от издательства я не получил. Знаю только, что рукопись подверглась обсуждению в различных инстанциях и, по-видимому, значительно сокращена. Все это происходило без моего участия и ведома. О дальнейшей судьбе рукописи я ничего не знаю.

Не понимаю, для чего же понадобилось привлекать меня к этому делу. Я полагал, что меня привлекли как специалиста, но, очевидно, это не так. Еще раз напоминаю, что мне было поручено подготовить сборник стихов А. Ахматовой не для серии «Библиотека советской поэзии»; предполагалось даже, что сборнику должна быть предпослана вводная статья (ее тоже предлагали написать мне). Таким образом, тип и характер сборника и самый его объем определялись (в замысле) совсем иначе, нежели принято в этой серии.

Я совершенно не настаиваю на своем участии в подготовке книжки А. Ахматовой и могу лишь пожалеть, что потратил на нее дорогое время. Но при всех обстоятельствах я не хочу нести ответственности за дело, от которого фактически отстранен. Именно поэтому во избежание могущих возникнуть недоразумений, прошу считать меня свободным от каких бы то ни было обязательств перед издательством по данной книге.

(РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 10. Ед. хр. 1251. Л. 5.)

Издание книги было перенесено в Москву, состав ее за это время изменился, а редактором стал числиться Н. А. Замотин, «человек из вытрезвителя», по слову Ахматовой (Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Т. 2. С. 430).

Следующее упоминание его имени относится, возможно, к сложностям прохождения тома стихов Мандельштама в «Библиотеке поэта» или к хлопотам о московском жилье для Н. Я. Мандельштам: «28 июля 1964. Узнать все о Наде <Мандельштам> (Совет Твардовского, Македонова и Орлова)» (С. 476).

По поводу 75-летия Ахматовой он написал стихотворение:

Словно лик иконы чудотворной,

От лампад и свеч почти что черный,

Вижу строгое твое лицо —

Знаменитый профиль горбоносый,

И платок, и руку с папиросой,

И на пальце крупное кольцо.

Ты — такая. И другой — не надо!

Над тобою ночи Ленинграда

Елевзинский водят хоровод.

Пол столетья!.. Только даты стерты:

Не узнаешь — шестьдесят четвертый

Или девятьсот девятый год?

Нет, она тебя не подкосила,

Молодая песенная сила!

Так еще сердца разбереди!

Ничего, что жить уже немного:

За казенной ложью некролога

Есть еще бессмертье впереди.

Ср. рассказ о разговоре в 1962 году:

У Ахматовой были красные финские саночки в виде стула на полозьях; держа за спинку, сани-стул везли вперед. Анна Андреевна любила, когда ее так катали. Это продолжалось, к сожалению, недолго — из-за холода. На одной из наших санных прогулок она была разговорчива и предметом беседы избрала В. Н. Орлова, главу «Библиотеки поэта». Он приезжал в Комарово к знакомым, но видеться с Анной Андреевной не захотел: уже давно он сердился на нее за строку о Блоке «Трагический тенор эпохи» (стихотворение 1960 года: «И в памяти черной пошарив, найдешь…»). Ахматова иронически заметила, что Орлов не может простить ей этих слов, полагая, очевидно, что тенор — это оперное амплуа. (Нужно ли объяснять, что в устах Ахматовой слово тенор означало — Поэт, Певец, Орфей?) Потом Анна Андреевна, как бы «в отместку», рассказала, что Орлов третировал свою жену и был повержен в прах, когда она внезапно его оставила, — какой это был удар по его самолюбию…

Так было при жизни. А в стихах на смерть Ахматовой В. Н. Орлов писал: «Павшая в неравном поединке, / Ото всех испившая отрав, / Спит старушка в кружевной косынке, / Все земное смерило поправ».

(Саакянц А. Спасибо Вам! Воспоминания. Письма. Эссе. М., 1998. С. 295–296.)

Ср. также его рассуждение о строфах «Поэмы без героя»:

           Как парадно звенят полозья,

           И волочится полость козья…

                       Мимо, тени! — Он там один.

На стене его твердый профиль.

           Гавриил или Мефистофель

                       Твой, красавица, паладин?

Демон сам с улыбкой Тамары,

           Но такие таятся чары

                       В этом страшном дымном лице —

Плоть, почти что ставшая духом,

           И античный локон над ухом —

                       Все таинственно в пришлеце.

Это он в переполненном зале

           Слал ту черную розу в бокале,

                       Или все это было сном?

С мертвым сердцем и мертвым взором

           Он ли встретился с Командором,

                       В тот пробравшись проклятый дом?..

Стихи, что и говорить, эфффектные, но правды в них ни на грош (это у него-то мертвое сердце!). Не был он ни архангелом, ни демоном, — все это личины, маски!

(Орлов Вл. Гамаюн. Жизнь Александра Блока. Л., 1980. С. 488.)

Ср. также его письмо 1982 года по поводу публикации стихотворения М. Цветаевой «Все повторяю первый стих…»: «Это — истинный шедевр, и что перед ним вся старческая лирика Ахматовой с пресловутой „Поэмой без героя“ в придачу» (Саакянц А. Первопроходец (Владимир Николаевич Орлов) // Русская мысль. 2000. 20–26 января).

Первым известным нам документом о нем как читателе Ахматовой является его, видимо подсказанное портретом О. Л. Делла-Вос-Кардовской, стихотворение 1925 года «К портрету»:

Перелистав знакомые страницы,

Оцепенело загляделась вдаль.

Приподняты тяжелые ресницы.

В сухих глазах — библейская печаль.

Так что ж: расторгнув все земные узы,

В грядущий мрак заглядываешь ты?

Иль снова голос Царскосельской Музы

Смутил покой давнишней немоты?

См. о нем: Лавров А. В. Этюды о Блоке. СПб., 2000. С. 140–143.

Павленко Петр Андреевич (1899–1951) — писатель. В заметках об истории Постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград»: «Для разъяснения акции населению были посланы эмиссары: 1. Павленко-Крым <…>» (С. 265) — «Павленко, жуткая энкаведешная сволочь и самый оголтелый из сталинских литературных холуев» (Лосев Л. Собранное. Екатеринбург. 2000. С. 543), которого Пастернак как-то назвал «советским эстетом» (Воспоминания о Борисе Пастернаке. М., 1993. С. 174), осенью 1946 года жил в Крыму по медицинской справке — ср. слова А. А. Фадеева: «Завидую Петру, ему хорошо. Сидит на своей горе в Ялте и от всего отбивается анализом мочи» (Катанян Г. Главы из книги «Иных уж нет, а те далече…» // Сохрани мою речь. Вып. 3. Ч. 2. М., 2000. С. 229). В ответ на сетования Вс. Вишневского и на его наблюдения над природой («Опять в багрец и золото одетые леса. Светло на душе. Честно, просто… Есть Сталин на свете» // РГАЛИ. Ф. 1038. Оп. 1. Ед. хр. 2410. Л. 31 об.) Павленко 7 октября 1946 года сообщал:

…Я переживаю здесь тот же шквал, что и ты, правда, на других высотах и широтах, но тот же по существу. Где только не пришлось мне выступать — и на семинаре редакторов район<ных> газет и на сборе н<ачальни>ков политотделов соединений, и нельзя отказаться. Нельзя отмолчаться. Нельзя быть очевидцем только. Обстановка и время требуют участия боевого, решающего. <…> Шквал одних несомненно запугает и отпугнет, других сделает храбрее, сердечнее, дальновиднее, напористее. Я хочу принадлежать ко вторым. <…> Да сгинут кроты Пастернаки, сгинут даже ползучие Леоновы, гиены Сурковы да замолчат! <…> Я здесь один, встреч никаких, со мной только газеты. Я читаю почти подряд решения ЦК о журналах, кино, доклад Жданова, резолюции ССП, интервью Сталина. И это одно. Это единое. <…> Чем хороши решения ЦК, что ими мы офиц<иально> признаны служилыми людьми, госуд<арственными> деятелями. Это вовремя!

(РГАЛИ. Ф. 1038. Оп. 1. Ед. хр. 3005. Л. 8–9; машинописная копия.)

По сценарию П. А. Павленко снят кинофильм М. Чиаурели «Падение Берлина», отраженный в одноименном сочинении Ахматовой для цикла «Слава миру».

Ср.: «Среди россыпи — часто драгоценной — мелких заметок П. Павленко есть две <…> Первая —„Большая душа, как большой костер, издалека видна“, и вторая — „Писатель — это огромное сердце“. Счастлив писатель, который так думал и имел право об этом сказать» (Книпович Е. «Писатель — это огромное сердце» // Знамя. 1956. № 2. С. 184); ср. о нем более или менее исчерпывающее: Лурье С. Миндальное дерево, железный колпак. Стиль как овеществленное время // Русская мысль. 2000. 7–13 сентября; Лурье С. Успехи ясновидения (Трактаты для А.). СПб., 2002. С. 218–221.

В начале своего писательского пути он был дружен с Борисом Пильняком (и был его соавтором). См. в его письме к МЛ. Слонимскому от 6 мая 1933 года: «Недавно слышал, что Пильняк делает предложение Ахматовой. Да, и вот этот случай — это все одно и то же — старость» (Фрезинский Б. Судьбы Серапионов (Портреты и сюжеты). СПб., 2003. С. 269).

См. о его «таинственной и зловещей» фигуре в кн.: Громова Н. Узел. Поэты. Дружбы и разрывы. Из литературного быта конца 20-х-30-х годов. М., 2006. С. 203–209. См. о его «карьеристском притворстве», «неартистической душе», «жизни не по душевному бюджету», «скороспелой карьере», «колоссальном материальном благополучии, позорно-колоссальном при очень маленьком даровании»: Олеша Ю. Книга прощания. / Сост. В. Гудковой. М. 1999. С. 251.

Ср. энциклопедическую справку о нем:

В 1945–51 он по состоянию здоровья жил в Крыму, где ему было передано руководство местной писательской организацией. Будучи типичным представителем литературы социалистического реализма, П. принадлежал также к тем немногим писателям, которые ездили в те времена за границу (США, Италия) и могли писать о своих поездках. П. малопопулярный автор псевдореалистического направления <…> В романе «Счастье», получившем известность, поскольку он служил прославлению Сталина, П. говорит о послевоенном восстановлении хозяйства в Крыму и описывает заселение Крыма кубанскими казаками, не выдавая причин этого явления, связанного с депортацией крымских татар. Здесь П. откровенно включается и в партийную кампанию борьбы с космополитизмом.

(Казак В. Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года / Пер. Е. Варгафтик и И. Бурихина. Лондон, 1988. С. 567–568.)

Ср. заметку В. И. Воронова: Русские писатели 20 века. Биографический словарь / Гл. ред. и сост. П. А. Николаев. М., 2000. С. 530–531.

См. также: Тименчик Р. Анна Ахматова в 1960-е годы. С. 343, 661.

Словеснов Николай Андреевич (1910-?) — музыкант в оркестре Центрального театра Советской Армии. В списке от 14 сентября 1965 года «Кому дать книгу „Бег времени“» (С. 633); предполагалось подарить ему книгу 1965 года «Голоса поэтов» (С. 681) и машинопись «Полночных стихов» в сентябре 1963 года (С. 161). Запись ноября 1963 года: «Надо принять: Словеснов» (С. 408).

Ср. запись от 7 января 1961 года, по-видимому, о нем:

Анна Андреевна заговорила о «поклонниках таланта» и об одном из тех, кто недавно посетил ее.

— Какой-то театральный служащий, который всю жизнь мне поклонялся. Вот, видите, это все — стихи мне. (На столе лежит толстая красная тяжелая тетрадь — роскошная, нечто вроде альбома.) Ниночкин [Н. А. Ольшевской] знакомый. Наконец пришел. Я промучилась два часа. Он так робел, что разговорить его было невозможно. Я никогда ничего похожего не видывала, хотя у меня пятидесятилетний опыт.

(Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. 1952–1962. С. 453)

По-видимому, к этому визиту относится зафиксированный в его письме к Ахматовой от 19 января 1961 года фрагмент диалога: он «хотел бы оправдаться относительно поспешной и несправедливой мысли» о 7-й симфонии Шостаковича. «Ваше слово — „не будьте так строги к Шостаковичу!“ — заставили меня вдуматься в сказанное. <…> Как Вы правы — соединив свою поэму с этой симфонией» (ОР РНБ. Ф. 1073. № 933). 27 декабря 1961 года сделана надпись на экземпляре «Корейской классической поэзии» (М., 1956): «Николаю Андреевичу Словеснову благодарная Ахматова». Помета: «От А. Ахматовой. Т. 131–25–33» (собрание Л. М. Турчинского).

Ср. его письмо к мастеру художественного слова Вере Бальмонт от 29 октября 1964 года:

Посылая Вам 20 своих стихотворений, я хотел кое-что объяснить, но вдруг понял всю бесполезность каких-либо объяснений: все Вы должны понять из самих стихов. Я только хочу сказать одно, что Бальмонт был со мной всегда: и в 1934 году (когда мне было 23 года), и в дни войны, и — теперь. Он для меня живая энциклопедия мыслей и чувств. <…> Прочел бы Вам лично что-то из своих стихов (их было у меня около 2-х тысяч — больше половины их потеряно, но одна треть осталась), и я бы хотел узнать Ваше авторитетное суждение о них. Ведь это для меня очень важно: поскольку мои стихи почти никто не читал и никто со мной о них не говорил из людей, стоящих близко к литературе или непосредственно находящихся в ней.

(РГАЛИ. Ф. 57. Оп. 3. Ед. хр. 222.)

Эредиа (Heredia) Жозе-Мария (1842–1905) — «французский поэт „Парнасской школы“, замыкающий ее развитие как в литературно-общественном, так и в формально-художественном отношении», по дефиниции Абрама Эфроса (Большая советская энциклопедия. 1934. Т. 64. С. 581).

«[Н]е стоит походя называть Гумилева <…> подражателем Леконт де Лиля и Эредиа. Это неверно, тысячу раз сказано, затрогано такими ручками!» (С. 625; ср. С. 639) — в полемике с замечаниями Глеба Струве в статье «Творческий путь Гумилёва» в первом томе четырехтомного вашингтонского собрания сочинений Гумилева, продолжавшими почти полувековую традицию сближений имен «бесстрастных парнасцев», — см., например: Бобров С. Рец. на кн.: Гумилев Н. Огненный столп // Красная новь. 1922. № 3. С. 263; видимо, в качестве свидетельства об общепринятом «хорошем вкусе», скором на типологию, эти имена поставлены рядом в пантеоне Яши Чернышевского в набоковском «Даре»: «Господи, как он любил стихи! Стеклянный шкапчик в спальне был полон его книг: Гумилев и Эредиа, Блок и Рильке, — и сколько он знал наизусть!»

Ср. о нем у И. Анненского: «118 сонетов создали ему мировую известность и то несколько завистливое удивление, которое едва ли скоро покинет это поистине зияющее имя о десяти гласных» (Анненский И. Античный миф в современной французской поэзии // Гермес. 1908. № 8. С. 211; ср. отзыв Гумилева об этом «замечательно[м] по глубине и новизне высказываемых там мыслей трактат[е]» (Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 177).

Ср. справку Н. Я. Рыковой:

Точность и яркость парнасского поэтического видения оборачивается у Эредиа восторженным любованием вещью, предметом, и здесь он смыкается с Теофилем Готье. Лучшее у Эредиа — его строго описательные сонеты, проникнутые пафосом чисто зрительного ощущения пейзажа, человеческого образа или произведения искусства: у Эредиа даже природа, какой-нибудь тропический пейзаж, море, небо описываются как эстетизированная вещь, как церковный витраж, рукоять шпаги или сосуд.

(Лившиц Б. От романтиков до сюрреалистов. Л.,1934. С. 158–159.)

Возможно, что поэзия парнасца отразилась в одном месте у Ахматовой. В первом посвящении «Поэмы без героя» в одной из рукописей она вписала после слов «Нет, это только хвоя» обозначение нереализованного смыслового поворота: «Дождь золотой» («Я не такой тебя когда-то знала…»: Анна Ахматова. Поэма без Героя Проза о Поэме. Наброски балетного либретто: Материалы к творческой истории / Изд. подгот. Н. И. Крайнева. СПб., 2009. С. 899). Я полагаю, что замысел стиха об увиденном над примерещившимся морем золотом свечении отражал читательское переживание запоминающегося «сильного места» в самом знаменитом из сонетов Эредиа — поэта в известном смысле «трудного» (ср.: «Непереводимый, по-моему, даже частично, ни на один из языков мира, по крайней мере, не романский» — Анненский И. Там же. С. 211). Речь идет о финале «Антония и Клеопатры»:

Et, sur elle courbe, l’ardent Imperator

Vit dans ses larges yeux etoiles de points d’or

Toute une mer immense ou fuyaient des galeres.

T.e. «И, склонившись над нею, пылкий император видит в этих больших глазах звезд золотые крупицы — целое огромное море, куда убежали галеры». Этот золотистый пунктир искорок русскому стиховому сознанию, вероятно, свойственно называть дождем, как свидетельствуют два перевода:

…и в вожделенном взоре,

На ложе преклоняясь, воспламененный вождь,

Сквозь золотых лучей неистощимый дождь

Прозрел галерами усеянное море.

(Соловьев С. Антоний и Клеопатра // Хризопрас. Художественно-литературный сборник издательства «Самоцвет». М., 1907. С. 31; Эредиа Ж.-М., де. Сонеты в переводах русских поэтов / Сост., подгот. текста, предисл. и примеч. Б. Романова. М., 2005. С. 262.)

И, к ней склонившийся, увидел римский вождь

В ее больших глазах, где реял звездный дождь,

Смятенный строй галер, бегущий в темном море.

(Перевод студии МЛ. Лозинского // Эредиа Ж.-М., де. Сонеты в переводах русских поэтов. С. 104.)

Возможно, что память об этом прославленном финале отразилась в гумилевском «Египте»:

И, томясь по Антонии милом,

Поднимая большие глаза,

Клеопатра считала над Нилом

Пробегающие паруса.

Так появляется в первом посвящении, обращенном к самоубийце 1913 года, тень Клеопатры, которая, как напоминает Ахматова в своих пушкинских штудиях, «прославлена как одна из знаменитых самоубийц в мировой истории».

Сто лет назад замечено (Ibrovac М. Jos?-Maria de Heredia Les Sources des Troph?es. Paris, 1923. P. 84–85; со ссылкой на исследование Raoul Thauzies 1910 года), что мотив «Антоний видит в глазах Клеопатры бегущие галеры» мог быть позаимствован из «Розы инфанты» Виктора Гюго, где рассказано о глубине глаз Филиппа II, задернутых слегка покровом из тумана:

…au fond de cet њil comme l’onde vitreux,

Sous ce fatal sourcil qui d?robe a la sonde

Cette prunelle autant que l’oc?an profonde,

Ce qu’on distinguerait, c’est, mirage mouvant,

Tout un vol de vaisseaux en fuite dans le vent,

Et, dans l’?cume, au pli des vagues, sous l’?toile,

L’immense tremblement d’une flotte a la voile,

Et, la-bas, sous la brume, une ole, un blanc rocher,

?coutant sur les flots ces tonnerres marcher.

Ср.:

В зрачках, чья темнота бездонней океана,

Ты ясно разглядишь среди морских зыбей

Неудержимый бег испанских кораблей.

(Перевод Вс. Рождественского // Гюго В. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 13. М., 1956. С. 394.)