Елена Цугулиева ХОРОШИЕ ЛЮДИ (Рассказ)

Елена Цугулиева

ХОРОШИЕ ЛЮДИ

(Рассказ)

В палате № 12 стоит семь коек. Крайнюю слева занимает Анна Андреевна, полная брюнетка лет тридцати пяти. Рядом с ней лежит молоденькая большеглазая девушка, Валя, болевшая плевритом. Два места занимают старухи — бабушка Мосина с пневмонией, и бабушка Сильченкова с инфарктом. Направо от двери лежат Мотя, недавно перенесшая операцию желчного пузыря, — лицо ее еще сохраняет неестественный лимонно-желтый оттенок, — и Марья Тарасовна, пожилая женщина, худая и высокая. По ее чуть выкаченным глазам можно угадать и недуг, приведший ее сюда, — базедову болезнь, или как ее тут коротко называют — базедку. Последняя, седьмая кровать у окна пустует.

Тяжело больных в палате нет. Одной только бабушке Сильченковой врачи еще не разрешают вставать. Остальные все выздоравливают и поэтому сейчас палата скорее напоминает комнату в доме отдыха или обычное женское общежитие, где старостой неофициально считается Марья Тарасовна, особа строгая и решительная. В депо, где она работает кастеляншей, ее уважают и постоянно выбирают в партбюро. Она любит дисциплину и точность, и здесь добровольно взяла на себя обязанность следить за порядком.

Женщины лежат тут уже давно и за это время успели сдружиться. Нередко на их оживленные беседы заглядывает палатная сестра и, улыбаясь, просит:

— Вы бы, девушки, потише. По всему коридору слышно.

И «девушки» послушно смолкают.

А поговорить есть о чем. Здесь, в больнице, жизнь идет своим чередом. Каждый день происходят интересные события. То пробежит мимо и заглянет в дверь больной из соседней мужской палаты, «кузнечик», как его окрестили за худобу и зеленую пижаму. И тогда все дружно начинают поддразнивать Валю, ради которой «кузнечик» якобы так часто пробегает мимо их палаты. То придут соседки из хирургического отделения и расскажут об особенно сложной и удачной операции. Или сестра сообщит, что привезли нового больного с каким-нибудь мудреным недугом. Или, наоборот, выписывается кто-нибудь из «старожилов» и придет попрощаться.

Часто устраиваются громкие читки. Марья Тарасовна обычно читает свежие газеты, а Анна Андреевна — что-нибудь из художественной литературы. Все это вызывает в палате оживленный обмен мнениями.

* * *

К вечеру в палату привезли еще одну больную. Ее положили на последнюю пустовавшую койку у окна, рядом с Марьей Тарасовной. Новая больная лежала молча, повернувшись к окну и прикрыв лицо косынкой. Ей принесли ужин — он остывал, нетронутый, на тумбочке.

Так же неподвижно лежала она и утром, безучастная ко всему. Молча пила лекарство, покорно мерила температуру. Но до завтрака не дотронулась. Марья Тарасовна сообщила об этом «непорядке» сестре.

— Семочкина, — мягко сказала сестра. — Почему вы не едите? Вам не нравится — так скажите, принесут что-нибудь другое. А не кушать нельзя…

Больная открыла свое лицо, молодое, простенькое, с заметными коричневыми веснушками. Она кашлянула, хотела что-то сказать. Но, видимо, раздумала и взяла ложку. Немного поев, снова отодвинула тарелку и отвернулась к окну.

Все шло своим порядком. Новую больную увезли: делать электрокардиограмму. Вернувшись, женщина легла лицом к стене. Мотя и две бабушки дремали. Валя ушла «в гости», в соседнюю палату. Марья Тарасовна раздобыла свежий номер «Правды» и углубилась в газету. Изредка она поглядывала на соседнюю койку. Вдруг старой женщине показалось, что плечи соседки вздрагивают. «Плачет», — решила Марья Тарасовна и бесцеремонно сдернула косынку, которой та прикрывалась. Она увидела смуглое лицо, залитое слезами.

— Ты чего? — шепотом спросила Марья Тарасовна. — Больно?

Та отрицательно покачала головой.

— Нет? А плачешь чего?

— Детишки… одни остались. Вот чего, — тихо ответила женщина и снова уткнулась в подушку. Марья Тарасовна почувствовала знакомый прилив энергии и настойчивости, как всегда, когда видела, что нужны ее помощь и вмешательство.

— Ты перестань слезы проливать, а лучше расскажи толком, — приказала она и, сунув под нос соседке кружку с водой, строго повторила: — Ну, говори. Да только не плачь, температура поднимется.

— Девочки две, — доверчиво глядя на нее, сказала Семочкина. — Валюшка старшая, шесть лет, а Наташке два годика всего.

Из ее рассказа Марья Тарасовна узнала, что Семочкина работает на дальней станции грузчицей, приехала туда недавно с двумя детьми, мужа нету (Марья Тарасовна покачала головой), там на станции внезапно заболела и ее прямо с работы привезли сюда. Дети остались одни, без присмотра.

— Ну, и ничего страшного, — сказала Марья Тарасовна. — В воскресенье кто-нибудь к тебе приедет, поручишь приглядеть за ними. Не пропадут твои дети. Не в Америке.

Но Семочкина уныло покачала головой:

— Кто ко мне придет! Я еще и двух недель там не работаю, только-только на Урал приехала, не сдружилась еще ни с кем. А у квартирной хозяйки и своих забот хватает. Да к тому же расходы на дорогу.

Анна Андреевна, прислушиваясь к их разговору, сказала:

— Надо позвонить на ее место работы, или телеграмму послать.

— Правильно, Нюся, отобьем телеграмму секретарю парторганизации, — подхватила Марья Тарасовна. — Сестру попросим, она пошлет.

— Придумали тоже, — заворчала, проснувшись, бабушка Сильченкова. — Телеграмму еще посылать. Получат там бюрократы — и в стол ее!

— Да что вы, бабушка! — рассердилась обычно спокойная Анна Андреевна. — Почему обязательно бюрократы? Вечно, вы…

— Или телеграмма не дойдет, — упрямо продолжала бабушка. — Потеряет почтальон — вот денежки и пропали.

Но ее уже никто не слушал. Коллективно написали телеграмму, а самая молоденькая из нянечек, припрыгивая, понесла ее на телеграф.

* * *

После обеда все нашли себе занятия. Мотя принялась вязать кружева. Анна Андреевна собиралась в библиотеку и поэтому усиленно занялась туалетом. Она считала, что женщина, где бы она ни была, всегда обязана быть чистенькой и аккуратной. И Анна Андреевна тщательно следила за своей внешностью. Она сооружала изящные прически, делала маникюр. Даже синий больничный халат, в котором все выглядели неуклюжими, на ней сидел как-то особенно ладно и ловко. Из-за отворотов выглядывал белоснежный воротничок нижней рубашки. Тапочки она подобрала по ноге, и они у нее не шлепали, как у других.

— Ты бы попудрилась, что ли, — подмигнув, сказала Марья Тарасовна, внимательно следившая за ее приготовлениями.

— Неудобно, — с сожалением ответила Анна Андреевна, выбирая изо рта шпильки и закалывая косу. — Больница все-таки… Надо во всем меру знать. Вот выпишусь, тогда…

И она, еще раз глянув в зеркальце, выплыла из палаты, вполне довольная собой.

— Газетку там попроси! — крикнула вдогонку Марья Тарасовна.

Две бабушки принялись за свое обычное занятие — стали ссориться, а Марья Тарасовна с неодобрительным выражением на лице слушала их препирательства, выжидая удобного момента, чтобы вмешаться.

Старушки были не похожи друг на друга ни внешностью, ни характером. Бабушка Сильченкова — коротенькая, толстенькая, благообразная. Она любит покушать и посплетничать о своих невестках, пожаловаться на соседок по квартире. Бабушка Мосина — высокая, костлявая, с красным носом и огромными клешневатыми руками, загрубевшими от щелока и холодной воды. В больницу она попала впервые, ей здесь нравится все: и внимательный уход, и хорошая, вкусная пища. Она старается поскорее поправиться и свято выполняет все указания врачей и сестер.

Ссора начиналась обычно с того, что бабушка Сильченкова, поев, крестила рот и приговаривала:

— Вот и бог напитал, никто не видал.

— Как же, — ухмыляясь, говорила бабушка Мосина. — Напитает бог, держи карман шире. Повар сготовил, а нянечка принесла. Без бога обошлись.

Бабушка Сильченкова делала вид, что не слышит кощунственных слов, и продолжала:

— Что-то мне сегодня, вроде как хуже стало. Теснение в груди какое-то. И не продыхну.

— Это ты переела, — разоблачала ее соседка. — Будет теснение, когда одной сметаны цельную банку да крутых яиц штуки три зараз. Утро только занялось, а ты уже вон что опростала.

— …хоть бы господь взял меня к себе, что ли, — заканчивала бабушка Сильченкова.

А другая немедленно подавала реплику:

— Возьмет тебя господь, дожидайся. Зароют в землю и сопреешь там.

Тут вмешивалась Марья Тарасовна, и спор прекращался.

Но на этот раз бабушка Сильченкова была, что называется, «в настроении». Прекратив дискуссию с соседкой, она быстро нашла другую тему для разговора.

— Бедные детки! — заныла она, глядя в сторону седьмой койки. — Остались сиротами, без отца, без матери. Может, сидят голодные, холодные, птенчики божьи…

В ответ послышались приглушенные рыдания.

Марья Тарасовна не выдержала:

— Вы, бабушка, — каждой дыре — гвоздь, — сердито сказала она. — Ну, чего вы причитаете: «сиротки, несчастные»? Не бойтесь, не помрут с голода. Вот характер у вас плохой, потому и не поправляетесь.

— Молода еще меня учить, — сварливо отвечала бабушка, хотя Марье Тарасовне было давно за пятьдесят. — Знаю я, как это заботятся о чужих детях. У всех своих забот полно… Послали телеграмму, — не могла она успокоиться, — брошенные деньги. Так вам и побежали чужих детей искать. Больно нужно им…

…Была суббота — день особенно оживленный. В воскресенье обычно приходили посетители — родные, друзья, знакомые. А в субботу готовились к приему, купали и переодевали больных, меняли постельное белье. Пришли веселые полотеры с ведрами и щетками. Руки и босые ноги у них была оранжевые от краски. Нянечки и уборщицы бегали, как угорелые, со швабрами и тряпками.

Сегодня сестра-хозяйка обновляла покупку: недавно приобретенный пылесос. Она собственноручно чистила дорожки в коридоре. Пылесос ползал по дорожкам, как огромный, коричневый жук, и непрерывно гудел, что крайне возмущало Анну Андреевну.

— Теперь покоя не жди с этим… телескопом, — брюзжала она. — Каждый день будет тут над ухом жужжать — не уснешь!

* * *

Воскресное утро обрадовало больных ярким солнцем, безоблачным небом, свежей зеленью за окном после ночного дождя. По такой погоде гости должны придти ко всем обязательно. Настроение было приподнятое, праздничное.

Раньше всех гости пришли к Марье Тарасовне. Племянница принесла полную кошелку всякой всячины и привет от мужа, который дежурил и придти не мог. Марья Тарасовна, обстоятельно расспросив обо всем, надела очки и писала домой серьезное письмо, которое кончалось словами: «А ты, Леша, будь самостоятельным и от гулянок воздержись». Супруг Марьи Тарасовны иногда любил выпить, и она держала его под неослабным контролем.

К Анне Андреевне пришел муж, принес фрукты, конфеты, духи и букет ландышей. Он сидел рядом с женой и оживленно рассказывал ей, что делается в проектном бюро, где она работала, как ее ждут, и что ее портрет пока еще висит на Доске почета. Анна Андреевна слушала его с блестящими глазами, ахала и сыпала вопросами.

К Вале пришел старший брат — слесарь вагоноремонтного завода, очень молодой и очень гордый, в отлично сшитом костюме и с орденом «Знак почета» в петлице.

Бабушку Сильченкову навестили две дочери, краснощекие, плотные, коренастые. Мать их за что-то вполголоса бранила, а они слушали и виновато молчали.

Нянечка принесла бабушке Мосиной «передачу» — огромный сверток и письмо. Подруги по работе писали ей, что соскучились и посылают «гостинцев для доброго здоровья». Валя читала письмо, а бабушка сидела, подперев щеку рукой, и вдруг неожиданно заплакала, хлюпая красным носом.

— Они там работают сейчас, — басовито гудела бабушка, — к Маю готовятся, а я вот тут лежу. — Слезы капали на пачку печенья «Привет», и она вытирала их уголком одеяла. Бабушка Мосина любила свою работу, свое дело, свой коллектив, и как ей ни нравилось в больнице, она сильно скучала «по дому».

— Семочкина! — крикнула сестра из соседнего отделения.

— У вас Семочкина лежит? К ней пришли.

— Это, наверное, не ко мне, — забеспокоилась Семочкина. — Может, другая какая Семочкина? Ко мне некому придти…

Но именно к ней торопливо шел, пробираясь между кроватями, низенький сухой старичок. Он издали приветливо кивал ей и делал рукой знаки, чтобы она не вставала.

— Лежи, лежи, Клаша, — приговаривал он. — Ну, как здоровье? Что доктора говорят? Когда выпишут?

Он присел на круглый табурет, услужливо пододвинутый кем-то. Клавдия глядела на него во все глаза. Она только теперь узнала старика. Это был председатель месткома «дедушка Потапов», как его называли на станции. Он вечно куда-то торопился, с кем-то спорил, кого-то уговаривал, всюду был нужен и всюду умудрялся поспевать во-время.

И Клавдия со стыдом подумала, что сегодня дедушка Потапов, вместо того, чтобы отдохнуть от своей трудной и хлопотливой работы, пожертвовал выходным днем и приехал в больницу за несколько десятков километров. А тот, не подозревая о ее мыслях, весело рассказывал всякие новости, развертывал свертки и пакеты.

— Это тебе от месткома. Масло, печенье, лимончик, варенье клюквенное… Кисленькое оно, приятное. А это, — он вытащил насквозь промокший кулек, — твои подружки с товарного двора, Ольга и Варвара, печеных яблочков прислали. Шлют привет и велят поскорее поправляться.

У Клавдии задрожали губы.

— Дедушка Потапов, как же они обо мне вспомнили? Ведь я их и не знаю почти.

Старик строго посмотрел на нее через очки и ничего не ответил.

Она виновато покраснела.

— Дедушка, — сказала она робко, перебирая свертки. — Напрасно вы беспокоились, тратились. Мне ничего не надо.. Вот только я хотела вас спросить: не узнаете ли вы, как там мои дочки. Я вам адрес сейчас напишу.

— Фу ты! — сердито сказал Потапов. — Прах ее бери, память какая стала. Ты, Клавдия, адрес мне не давай, я его и сам знаю. А дочки твои благополучны, устроены как нельзя лучше. Старшую мы отправили в детский санаторий на все лето, а меньшую — в круглосуточные ясли. И не сомневайся, живы, здоровы. Вот сама поправляйся скорее.

— А быстро как вы управились, — заметила Марья Тарасовна. — Мы ведь только вчера вечером телеграмму вам отбили.

— Какую телеграмму? — удивился Потапов. — Разве что случилось? Никакой телеграммы я не видел.

— Да как же, — настаивала Марья Тарасовна, — вашему партийному секретарю послали телеграмму насчет ее детей.

— Не видал такой телеграммы, — повторил Потапов. — Может, секретарь и получил. А зачем было посылать? Мы и без телеграммы соображаем. Детей это он устроил, а мне вот поручил поехать, навестить, спросить, не надо ли чего?

— Бросили все, — шепнула Клавдия. — Из-за меня без выходного остались.

— Эка! — сказал Потапов. — Не я — так другой поехал бы.

Он засмеялся, и по всему лицу его разбежались веселые, добрые лучики.

…Когда гости ушли, Клавдия встала, накинула халат и подошла к Марье Тарасовне.

— Тетя Маша, угощайтесь, пожалуйста, — сказала она, протягивая мокрый кулек. — Возьмите яблочко.

Марья Тарасовна молча посмотрела на нее поверх очков и взяла яблоко.

Клавдия обошла с кульком всех соседок, и никто не отказался. Выбросив пустой кулек, она облегченно вздохнула и улеглась в постель.

Густели за окном темноголубые сумерки, а свет зажигать не хотелось. Так и лежали в полутьме, перебирая в памяти впечатления прошедшего дня. Слабо пахли ландыши на тумбочке Анны Андреевны.

Марья Тарасовна смотрела в окно. Она видела, как одна за другой в небе загорались крупные, свежие звезды, видела верхушки деревьев, ставшие угольно-черными. Косынка ее сбилась набок, строгость с лица исчезла, и оно стало добрым, умиротворенным и даже как будто помолодело.

«Славный старичок, — думала она о дедушке Потапове. — Правильный. Не нужно было телеграмму посылать… Хотя нет, — мысленно поправилась она, — нужно было. Пусть знают, что и в больнице есть, кому позаботиться. Да и Клавдия успокоилась, а то плакала бы всю ночь». Она добродушно покосилась на соседнюю кровать. «Ишь, уснула, перестала рюмить».

А Клавдии в полусне мерещился дедушка Потапов. Сквозь дрему она слышала, как он журил ее за то, что она не написала заметку в стенную газету, а она, смеясь, уговаривала его не сердиться: «Напишу я, напишу». Потом пришли Ольга и Варвара обе плечистые, загорелые, веселые. Засмеялись и превратились в дочек — Валюшку и Наташу. Они гладили ей голову своими ручками. Ручки были маленькие и ловкие. Клавдии стало очень весело, очень хорошо и спокойно на душе, и, умиротворенная, она заснула крепким и глубоким сном.