Александр Саранцев СЕРДЦЕ МАТЕРИ (Рассказ)

Александр Саранцев

СЕРДЦЕ МАТЕРИ

(Рассказ)

Александр Саранцев до сих пор выступал в печати как критик и рецензент. Рассказ «Сердце матери» — его первое прозаическое произведение.

Участник войны, А. Саранцев пишет о чувствах и мыслях простых людей, всем сердцем ненавидящих войну, о горе матерей, потерявших на полях войны своих сыновей. К числу таких рассказов относится и публикуемый в этой книге альманаха рассказ «Сердце матери».

Утром, собираясь на работу, мать получила извещение о гибели сына. Она не вскрикнула, не бросилась на потрескавшийся от жары твердый, как кирпич, земляной пол, не выбежала, растрепав седеющие волосы, из ветхой вдовьей избы на улицу… Мать старательно закрыла двери за почтальоном, принесшим ей зловещую бумагу, проверила все запоры и села у окна, на широкой лавке, выструганной еще ее покойным мужем. Так она просидела день и почти всю ночь, не открывая никому. Как сквозь сон она видела соседок-колхозниц, наведывавших ее поочереди, что-то отвечала им через стекло, что? — сама не понимала, — потом снова уходила в себя — молчаливая, сосредоточенная.

Мать была не одна: с ней все время, днем и ночью, сидел сын, ее сын. Вместе с извещением он вошел в избу и тихо опустился с матерью рядом. Мать чувствовала сына с левой стороны, с той, где билось сердце, видела его глаза — темные, усталые, печально устремленные на нее.

С ним же пришли и воспоминания… Муж, отец ее сына, погиб в гражданскую войну. Долго ждала мать письма: весть о смерти мужа затерялась где-то, а может, почту перехватили белые. Лишь два года спустя она узнала все: вернулся в соседнее село его товарищ по кавалерийскому эскадрону.

Дочь, потеряв мужа в первые же месяцы этой войны, умерла, простудившись под холодным дождем на копке свеклы. Осталась восьмилетняя внучка, Наташа, и сын, молодой, красивый, для матери — лучший из всех сыновей на свете.

И вот теперь — он…

И мать, не шевелясь, сидела безмолвно, внешне спокойная… Только вот сердце, — казалось сделай хоть одно движение и — конец. В ушах — тишина. В этой тишине — глухой и напряженной — мать сидела рядом с сыном и слышала его последние слова, сказанные перед уходом на фронт.

— Мама, ты не плачь обо мне, не убивайся. Я приду, обязательно приду к тебе. Если ты не дождешься, кто же меня будет ждать? Жди, мама.

Дождалась…

А на второй день — только затеплились первые лучи солнца — она встала, накрыла кровать праздничным одеялом, стол — новой скатертью, на подушки надела белые наволочки. Наломала в палисаднике свежие зеленые веники и чисто подмела пол. Сходила за холодной водой в колодец, умылась, лицо вытерла полотенцем, которое купил ей муж в первый же базар после свадьбы. Затем Анна вышла на работу, на колхозное поле, как и все колхозники. И никто не удивился, никто ни о чем не расспрашивал: люди труда не любят пустых слов. К тому же, во многих семьях уже побывала смерть, почти все семьи томились в ожидании похоронных…

И разве разговорами можно чему-нибудь помочь?

Слабых на слезы женщин провожали подальше от матери. Каждый, кто встречался с ней, становился строже, собраннее, кланялся и немногословно здоровался. Только одно не все понимали: мать оделась во все новое — зеленую шерстяную юбку, бордовую кофту, сатиновый черный платок. Катерина, одногодок Анны, самый близкий к ней человек, на недоуменные взгляды отвечала сердито:

— Чего, бабы, уставились? Это Анна память о Павлике справляет.

Бригадир, поскрипывая протезом, отвел Анну с Катериной на отдельный участок — дожинать окраины пшеничного поля.

Улучив момент, чтобы не слышала Анна, он сказал:

— Гляди, тетка Катерина, не береди ты ее своими разговорами, ей и без того тошно. Женщин-то я на другое поле пошлю: как бы не разревелись. Гляди.

— Иди, скрипи, учитель! У самой сын воюет, целый месяц жду письма…

Жарко палит солнце, обжигает руки и головы жниц: война, комбайнеров нехватает, пригодились серпы. Легкими волнами струится воздух за дальним пшеничным полем, где-то в лугах, возле редкого осинового леса. Как всегда, в летнем пепельно-голубом небе поет жаворонок — поет песню вечной жизни. Стрекочут кузнечики, сочно поскрипывают серпы, подрезая стебли пшеницы.

Женщины, работают в глубоком молчании. Катерина не помогает Анне — уж она-то знает свою подругу! — а сама иногда просит Анну помочь ей — подрезать особенно неподатливый пучок пшеницы, покрепче увязать сноп, сложить крестец. Зорко следя за Анной, Катерина спрашивает себя: «Выдержит ли?» — и сама же отвечает: «Выдержит! Крепкая она, русская!» — и гордость наполняет ее сердце.

Может, они и проработали бы так, в молчании, до вечера, потом поглядели бы друг другу в глаза, заплакали, посидели бы, обнявшись, вспоминая каждая о своем сыне, если бы на них не надвинулось другое испытание.

Пообедав, они сняли чуни, шерстяные чулки, чтобы легче было натруженным ногам, присели отдохнуть на сноп, плечо к плечу, обветренными лицами туда, где неистовствовала война. Обе — молчаливые, суровые.

Вдруг Анна, чуть приподнявшись, вздрогнула, приложила руку к глазам, вглядываясь в серую даль дороги. Катерина тоже посмотрела на дорогу и встала: по большаку, широко размахивая одной рукой, шел человек в военной форме. Ближе, ближе… Уже видна его офицерская фуражка, погоны, рука, подвязанная бинтом к шее. Женщины — две матери — жадно, сухо горящими, как угли, глазами следили за ним: кто? чей? не обманула ли бумага? Пешеход тоже заметил женщин. Остановился, всматриваясь. Сошел с дороги. Сложил, не отрывая взгляда от женщин, на жнивье шинель, вещевую сумку и неуверенно, медленно, потом быстрее, быстрее зашагал, побежал к женщинам…

— Гриша! Сынок мой! — прерывисто вскрикнула Катерина, протянула руки вперед и бросилась на грудь подбежавшему лейтенанту. Катерина судорожно ощупывала раненую руку сына, тревожно осматривала его с головы до ног.

— Что ты волнуешься, мама? — неуверенно засмеялся Григорий. — Да все цело у меня, только одна рука ранена, смотри руки, ноги, все есть… Ну, посмотри же! Что ты! Вот отпустили на месяц отдохнуть, прямо из госпиталя… О чем же плакать?

Поняв, Катерина заулыбалась, тихо засмеялась, довольная, помолодевшая. И лишь сейчас счастливые мать и сын вспомнили об Анне. Та стояла в стороне и тоже улыбалась.

— А Павлик? Не сулился на побывку к вам Павлик, Анна Сергеевна? — спросил Григорий, думая сделать приятное Анне. — Скоро все вернутся — уже в Польшу наши войска продвинулись. Что пишет?

— На танках он воевал, Гриша, машиной командовал, — ответила Анна, переступая с ноги на ногу по колючему жнивью. Меж пальцев ее белеющих ног выступала кровь… Анна улыбалась, глядя на радость матери и сына… Матери обменялись взглядами. Одна мать — Катерина — спросила глазами:

«Уходить, мать?»

«Уходи», — ответила глазами же другая.

«Я знаю, как тебе больно, но ты не хочешь омрачать радость встречи матери с сыном. Да, Анна?»

«Так, Катерина! Разве мать захочет помешать счастью другой? Никогда! Уходи теперь: больше у меня, пожалуй, недостанет сил. Уходи!»

«Я ухожу. Не сердись на меня, Анна!»

Катерина взяла за здоровую руку сына, сказала:

— Пойдем, Гриша, домой: что же нам вдвоем без отца-то радость делить? Заждался он тебя… Тут Анна и без меня управится. Пойдем! Пойдем!

Анна помогла Катерине собрать в мешочек недоеденные харчи, деревянную ложку, нож, выплеснула из бутылки остатки степлившейся воды. Когда Катерина с сыном пошли с поля, Анна, все еще улыбаясь, махала им платком. Заметив, что платок черный, отбросила его, замахала руками. Затем, лишь мать и сын скрылись за поворотом, спустившись к холодно синевшему вдали озеру, остановилась и упала на холодное колючее жнивье…

Подошли колхозники. Перенесли мать на солдатскую шинель, постеленную бригадиром, одна из женщин положила под голову пиджак, взятый у испуганно стоявшего тут же мальчишки. До вечера пролежала Анна вниз лицом, оберегаемая соседкой. С заходом солнца она приподняла голову, неторопливо подобрала совсем побелевшие волосы под черный платок и спокойно, как показалось соседке, даже чересчур спокойно пошла домой. От помощи отказалась.

Сегодня ей, как и вчера, хотелось побыть одной. Однако дверь в сени была приоткрыта. Анна недовольно нахмурила брови. Открыта и избяная дверь.

Кто бы это мог быть? Наташа? Но ведь Анна не велела внучке приходить сюда: бабушка Александра часто болела — сказывались восьмой десяток, и военные годы, за ней требовался постоянный присмотр, ее нельзя было оставлять одну. Внучке же хотелось жить попеременно то у одной, то у другой бабушки.

Анна заглянула в избу — глаза ее потеплели, стали ласковыми: за столом, опершись локотками о стол и положив на руки русую с косичками голову, сидела Наташа. Увидев входившую бабушку, девочка поспешно соскочила на пол, торопливо, будто предвидя возражения, заговорила:

— Я не сама, бабушка Анна, не сама… Это бабушка, другая бабушка — Александра… Говорит: «Иди, поживи у той бабушки, что же ты все у меня живешь». Сама бабушка Александра сказала…

Но бабушка, к удовольствию Наташи, не рассердилась: она приветливо и как-то по-особому улыбалась. И девочка это заметила. Не заметила Наташа только одно: улыбающаяся бабушка, сморгнув украдкой слезу, сняла черный платок с головы и спрятала под фартук. Не заметила Наташа и того, как бабушка Анна посмотрела на фотографию дяди Паши и тяжело опустилась на лавку.

— Ну что ж, внучка, раз бабушка Александра сама сказала — поживи у меня. Вот, Наташа, будем жить… Так-то. Будем жить с тобой.

Наташа заснула не сразу. Сначала она разложила перед бабушкой Анной гостинцы, присланные бабушкой Александрой: две сдобные пышки и четыре яйца. Бабушка Анна сказала, что разделит поровну: половину пышки и яйцо она взяла себе, столько же дала Наташе, а остальное прибрала в старый железом окованный сундук. Наташа знала: завтра бабушка угостит ее этими же пышками и яйцами, а сама ничего не съест. Девочка внимательно взглянула на бабушку, улыбнулась, но ничего не сказала.

— Муки-то много еще осталось у вас? — спросила Анна.

— У нас? Еще много! Полтора пуда да еще в мешочке на печке.

Затем Наташа показала бабушке все картинки в книжках, которые захватила с собой, спеша и сбиваясь, рассказала о своем классе, о школе. Прочитала даже одно стихотворение, которое кончилось стихами: «Хоть и мала, а знает — что к чему».

…Низко склонившись над засыпающей девочкой, Анна думала, положив белую голову на крепкие рабочие руки, темно-коричневые от ветра и солнца. Думала о чем? Скорее всего о том, что Наташа когда-нибудь станет матерью и что ее детей уже не будут убивать, как убили ее сына.

Присутствие Наташи напомнило ей две встречи. Одна встреча — это случилось несколько лет назад — была очень грустной, тяжелой. Через полустанок, примыкавший к селу, медленно полз длинный состав товарных вагонов, приспособленных для пассажиров. Из вагонов доносился тихий стон, приглушенные всхлипывания, как будто плакал и стонал сам состав. Все село высыпало к поезду. Увидели: на нарах лежали искаженные страданиями люди. У широко распахнутых дверей одного из вагонов, против которого стояла Анна, в бессильной позе полулежала изможденная женщина, жадно хватала ртом воздух, а рядом прижавшись к ее плоской груди, лежал ребенок лет пяти, девочка, и тупо глядела на людей, окруживших вагон… Это направлялись в тыл спасенные из блокады ленинградцы. Пока женщиной с ребенком занимались врач и сестры, оказывая им помощь, Анна успела сходить домой, принесла два литра свежего молока, комок масла и стакан варенья. Анна подала старшему по вагону продукты, сказала: «Это вот ей. Почему нельзя? От матери и матери все можно», — и старший врач не возразил. Перед отправлением мать-ленинградка и мать-колхозница встретились глазами и навсегда запомнили друг друга.

Суждено им было встретиться еще раз. И совсем недавно. Шел май, все — в селе, за селом и у полустанка — ожило, весеннее солнце грело проснувшуюся и помолодевшую землю. Как-то в воскресенье Анна ходила на полустанок, чтобы опустить, как это она часто делала, письмо в почтовый ящик пассажирского поезда. Анну окликнули, она обернулась: к ней спешила женщина — молодая кареглазая, с высокой грудью, рядом с ней девочка — белокурая и с такими же карими глазами, как у матери. Анна недоуменно оглядела женщину с ребенком.

— Не узнаете? — весело спросила молодая женщина.

Анна оглядела незнакомку с ног до головы, девочку, первые весенние цветы, которые девочка прижимала к белому платью, перевела взгляд на поезд…

— Это вы? — ответила Анна вопросом на вопрос.

— Да, это я! — засмеялась женщина. — Поправились, отдохнули, теперь едем в город Ленина.

Расстались две женщины-матери, когда тронулся с громким свистом поезд — зеленый, веселый, как май. На прощанье ленинградка подарила Анне цветы, взяла ее адрес и, уже стоя в дверях вагона, смеясь, звонко крикнула:

— Ничего, все обошлось. Будем жить! Ведь мы — русские, нас не сломишь! — и в ее карих глазах Анна видела непобедимый блеск жизни и силы. Обе встречи врезались Анне в сердце и теперь пришли на память.

…В полночь, когда месяц высоко поднялся в небо, мать вышла на улицу, прислонилась к углу саманной избы и долго смотрела на запад, будто хотела увидеть багровое зарево войны. Губы ее шептали:

— Не?люди… Не?люди окаянные! Вы хотите отнять жизнь, если ее дала мать?! Народ что скажет? Народ не даст матерей в обиду… Нет, не даст! И пусть все дети матерей живут с миром — на веки вечные. Пусть живут!