Александр Щипков Здравый русский смысл, или православие по умолчанию

Интересно, все ли нынешние читатели Юрия Полякова помнят о том, что его «Сто дней до приказа» и «ЧП районного масштаба» когда-то проходили по разряду неподцензурной литературы?

Мы привыкли к тому, что советскую неподцензурность многие конвертировали в статус профессиональных «мучеников режима», заняв почётное место в рядах работников нового, либерального агитпропа. Ведь партийность литературы в 90-е никто не отменял. Менялась лишь расцветка знамён: вместо красных – триколоры. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на лауреатов «Русского Букера».

К счастью, к Юрию Полякову эта многоцветная эквилибристика никакого отношения не имела. Для него инакомыслие было не профессией, позволяющей менять работодателя, а внутренней позицией, которая не зависела от направления политических ветров. В его публицистике, в романах 1990-х и нулевых, в руководимой им «Литературной газете» мы встречаем принципиальную критику пещерных нравов постсоветского общества.

Девяностые и нулевые стали временем, когда большая литература оказалась отделена и от общества, и от государства. Образованному читателю было заявлено, что он нуждается не в серьёзной словесности, а в «умной беллетристике», поскольку и креативный менеджер, и бывший интеллигент теперь так заняты в производстве смыслов, что не имеют времени на вдумчивое чтение.

Роман идей стал признаком плохого вкуса. Вместо него издательский и культуртрегерский агитпроп предложил необременительную беллетристику с периодическим «интеллектуальным» перемигиванием, свидетельствующим о том, что школьный курс всё ещё не забыт «образованным читателем». Его, читателя, холили и трепали по щеке.

Юрию Полякову эта фальшивая умилительная интонация оставалась абсолютно чуждой. Он не пошёл по лёгкому пути «умной беллетристики» – того сорта литературы, которой так жаждали поглупевшие к концу 90-х бывшие интеллигенты. Правда, беллетристический арсенал у Полякова богатый, ему не откажешь в умении закрутить интригу, сложить головоломку из житейских обстоятельств, его криминальным сюжетам позавидовали бы иные детективщики. Но литературность никогда не приносилась им в жертву ремеслу.

Наоборот. Тайные пружины и колёсики действия в конечном счёте помогают Полякову взять читателя за пуговицу для серьёзного разговора. И читатель любого ранга, от бывших мэнээсов до нынешних сисадминов, часто на этот крючок попадается.

Не будет преувеличением сказать: блажен тот пишущий муж, который, будучи ловцом сюжетных историй, остаётся и ловцом человеков.

Проза Полякова, как неоднократно отмечали критики, стала энциклопедией «эпохи первоначального и окончательного накопления капитала». Но разговор об общественном Поляков всегда ведёт на равных, предлагая доверительную интонацию.

Авторы массовой литературы сделали образ креативного менеджера своим вечнозелёным брендом. А Юрий Поляков описывает нового гегемона совсем по-другому, без притворного сочувствия.

Например, герой романа «Грибной царь» – владелец фирмы «Сантехуют» и участник коммерческих войн – всё время катится по наклонной. И дело не в одном только хроническом адюльтере, но и в беспринципности. Он – жертва обстоятельств, им же самим и созданных. К тому же типу относится и Башмаков из романа «Замыслил я побег…», и другие поляковские герои постсоветского периода.

Интереснее всего наблюдать этих героев на психологических изломах. Словно проверяя ножку гриба: червивый или нет? где здоровая часть, а где тёмные пятна начинающегося распада?

И не только роман «Грибной царь» с его мощной буколической метафорикой, но и остальные романы и повести дают материал для, так сказать, органического исследования души.

При этом авторская зоркость подспудно передаётся читателю и никогда не утомляет последнего. Тому есть несколько причин.

Во-первых, и «Грибной царь», и «Замыслил я побег…», и «Возвращение блудного мужа» – психологическая проза, наполненная гротеском. Соединение гротеска с психологизмом относится к числу трудных литературных задач, но в случае успеха результат ошеломляет. А Юрий Поляков прекрасно умеет это делать.

Во-вторых, привлекает фирменная авторская манера вести повествование на грани анекдота, не срываясь ни в карикатурность, ни в безбрежную стихию карнавальности, где любые вопросы растворяются, но не решаются. Смех у Полякова не имеет ничего общего и с постмодернистской «всеобщей теорией относительности». Это смех хорошо нацеленный и продуманный. Но – и это важнее всего! – никогда не уничтожающий до конца объект осмеяния, будь то какой-нибудь ресторатор, сантехнический бизнесмен или вытянутый школьным другом к лучшей жизни неудачник.

А это ведь не что иное, как христианский принцип: «ненавидь грех, но не грешника».

Подход к слабому и грешному человеку выдаёт в Полякове настоящую, внутреннюю религиозность. И можно лишь посетовать на то, что об отношениях писателя с православной традицией критики вспоминают редко. Без учёта этих отношений очень многое в книгах Полякова не может быть понятно до конца.

Взять хотя бы один простой факт. В условиях социальной деградации, когда герой опускается всё ниже и ниже, в авторском голосе наряду с осуждением всегда слышна поддержка: мол, пал – так вставай. И мерзость новорусского запустения вызывает у Полякова не уныние, но здоровую насмешку. Автор всегда где-то рядом. Он готов поделиться неброской, но надёжной житейской мудростью и всегда способен поддержать непутёвого героя, а заодно и читателя, который узнаёт себя в герое.

Поэтому любой человек у Полякова имеет шанс спастись. Остаётся в живых семья Михаила Свирельникова, повисает на балконных перилах Олег Башмаков, возвращается к супруге Александр Калязин…

Закономерно и то, что рассказ почти всегда ведётся от третьего лица. Поляков – осознанно или нет – не даёт заплутавшим и сбившимся с пути вести историю «от себя», не хочет делать своего персонажа центром мира. Ведь с точки зрения христианского сознания мир не гомо-, а теоцентричен. И как бы ни были сильны навязанные народу принципы «бери от жизни всё», «после нас хоть потоп», «умри ты сегодня, а я завтра» – всегда есть ещё и другой голос, и его любой человек, родившийся в России, время от времени слышит.

Да, за русским человеком есть Кто-то ещё. В первом приближении это автор, улыбающийся, как Додо из кэролловской сказки. При более внимательном взгляде становится ощутим и другой взгляд. Взгляд Бога. Господь тихо стоит за кромкой жутковатого мира новой России, утонувшей в бесплодных влечениях и развлечениях. Его присутствие тем более ощутимо, чем менее прямо высказано.

Вот почему человек у Полякова не является «мерой всех вещей», и писатель подчёркивает это выбором формы повествования. Но зато он никогда не бывает и одинок по-настоящему даже в самых отчаянных ситуациях.

Впрочем, явных знаков Его присутствия у Полякова тоже достаточно.

Например, «эскейпер» сантехнического бизнеса Олег Башмаков со смешным отчеством Трудович, доставшимся ему от эпохи «бытового авангарда», в детстве был тайно крещён. Правда, «в купель он лезть не хотел, крепко ухватил батюшку за епитрахиль – и тот пробасил, что паренёк вырастет рукастый». Крещение отложилось в сознании «нового русского», а это значит, что для Господа он не потерян и имеет шансы не сорваться с балкона своей беспокойной и неправедной жизни.

Тема возрождения церкви также близка Юрию Полякову. Он сохраняет в читателе надежду на пробуждение народа к вере, хотя это пробуждение идёт непросто. Во многом из-за того, что прорабы перестройки и постперестройки успели и церковную тему вывалять в политической грязи: «Рыжеволосый парень, из тех, что в революцию разбивали рублёвские иконы о головы новомучеников, кричал, надрываясь, в мегафон: – До семнадцатого года здесь была сельская церковь Зачатия Праведной

Анны в Завьялове. А в селе Завьялове жили триста человек. Теперь в нашем микрорайоне двадцать тысяч – и ни одного храма! Позор подлому богоборческому режиму! Долой шестую статью конституции! – Позор! – кричали старушки. – Долой!»

Но как бы цинично ни выглядела политизация русской трагедии, главное – это то, что храм всё-таки начинают восстанавливать. И однажды ударник капиталистического труда просыпается «от тугого колокольного звона, волнами прокатывавшегося сквозь бетонные коробки спального района».

«– Открыли церковь-то, – зевнула Катя. – Окреститься, что ли? – Тогда грешить нельзя будет, – предупредил Башмаков, притягивая к себе жену».

Герою, конечно, далеко до подлинной веры: «А если поверить в Бога и начать бегать по утрам? – подумал Башмаков». Но пусть только во время утренних пробежек мимо храма, он всё же «репетирует крёстное знамение», хотя и смотрит «со снисходительной иронией на спешащих к заутрене». Рано или поздно он придёт в храм.

Иногда Юрий Поляков мимолётным штрихом обозначает православную мерку человеческих поступков, замечая, что молиться о счастливом адюльтере способен только законченный атеист. Или возвратился домой блудный муж после ток-шоу «Семейные катастрофы»: «Жена была на кухне – стряпала. На сковородке шипели, поджариваясь, как грешные мужья в аду, котлетки» (с. 666). А может – нет-нет да и пошутить насчёт «нормального православного телосложения» какого-нибудь батюшки.

Встречается у Юрия Полякова и целая история воцерковления. Например, в «Грибном царе».

Заместитель секретаря парткома по контрпропаганде Вениамин Иванович Головачёв по прозвищу Труба сперва был ярым атеистом. По заданию райкома он организовал «Антипасху» с пением антицерковных куплетов в исполнении ВИА «Пер-петуум-мобиле». Но затем на полигонных испытаниях попал под утечку ядерного топлива. С диагнозом «лейкемия» Труба списан из клиники домой как безнадёжный пациент. Почитав Евангелие, уверовав и воцерковившись, бывший контрпропагандист находит в себе силы пойти в храм. Случается чудесное исцеление. А спустя некоторое время Вениамина Головачёва (Трубу) рукополагают. Начинается новая жизнь.

Отец Вениамин занят бесконечными просьбами о материальном содействии храму и общине, но в личных целях спонсорскими щедротами почти не пользуется. Даже разговаривает по обмотанному скотчем разваливающемуся мобильнику. Для сантехнического предпринимателя Михаила Свирельникова это настоящее испытание: осуждать или не осуждать? Вроде и хитрован, но не вор и не сребролюбец.

Батюшка жалуется: «Не дают мне денег, Миша! Думают, себе прошу. На жизнь. А я если на жизнь и беру, то чуть-чуть. Чтобы жена не сердилась. Устал я канючить, Миша. Прости!» – и бежит за Свирельниковым, «подхватив рясу и пачкая кроссовки в жиже», чтобы вручить новый крестик на тесёмке. «– Спасибо, отец Вениамин! – сквозь горловой спазм проговорил директор “Сантехуюта” и неожиданно для себя поцеловал Трубе руку, пахнущую олифой».

Так выглядит у Полякова церковная тема…

Есть в мире «острый галльский смысл», а есть и здравый русский смысл. Как бы ни было враждебно этому смыслу наше смутное время, он никуда не денется. Этот смысл продолжает жить и в людях, и в русской истории, и в Церкви, и, конечно, в литературе. Юрий Поляков один из тех, кто может нам это гарантировать.

Можно ли назвать Полякова православным писателем? Если иметь в виду формальную внутрицеховую специализацию, то, вероятно, нет: тематика его прозы гораздо шире. Аналогичным образом и Михаил Булгаков, наверное, не попал бы в цех фантастов. Но Юрий Поляков, безусловно, является православным человеком, и это накладывает отпечаток на его литературную идентичность.

Православное мироощущение определяет систему координат его литературного замысла, который вмещает в себя и милость к падшим, и сочувствие к униженным и оскорблённым, и особого рода нравственную критичность.

В конце концов, это и есть, наверное, самое важное. То, что русский писатель является православным не в силу «специализации», а просто по умолчанию.

2014 г.