Немного об империализме и фашизме

Даже если Ленин и не говорил, что «важнейшим из искусств для нас является кино», эта мысль все равно верна. Михаил Трофименков приводит еще одно доказательство этого: «кино — феномен эпохи империализма … кино — феномен мировой войны, идущей без перерывов уже свыше ста лет» (С. 10). Не прошло еще и тысячи дней с первого публичного сеанса братьев Люмьер, а уже появилась империалистическая кинопропаганда: объявив войну Испании, США в начале 1898 года выпустили коротенький ролик, в котором испанский флаг на флагштоке заменялся американским (С. 11—12). США тогда позарились на Кубу, Пуэрто-Рико и Филиппины. Кто мог в тот момент предсказать, как вырастут аппетиты Штатов и как вырастут возможности кино?

Трофименков разворачивает карту «кинотеатра военных действий», подробно останавливаясь в основном на 1950—1970-х. В эти десятилетия кино стало мощнейшим оружием революции. Конечно, и до этого оно уже успело повоевать с империализмом: взять хотя бы советский революционный и антифашистский кинематограф. Но, перевалив за свою середину, ХХ век породил целую россыпь новых революционных киношкол и дал больше технических возможностей. Режиссеры, вооружившись, в том числе и камерой, отправлялись делать «политически снятое» кино. Доказывать правоту освободительной борьбы. Доказывать правоту слов Франца Фанона: «Не бывает незамаранных, не бывает невиновных, не бывает зрителей. Всякий зритель — трус или предатель».

Трофименков пишет о людях, ведущих революционную борьбу с капитализмом. Их кино не ориентируется на Запад — оно в него целится. Трофименков солидарен с этим антизападоцентризмом. Он отказывается оценивать революционное кино по меркам буржуазного искусства, потому что «чем яростнее революционное кино отвергало эстетическое измерение, гордясь своим “несовершенством” или “нищетой”, тем богаче грамматика, созданная им» (С. 8).

Он также принципиально уделяет мало внимания «иконам» 60-х — «Красному маю» 68-го в Париже и его провозвестнику — Годару. Студенческий бунт, ставший мифом, — лишь «мятеж-праздник без жертв, лживый», а ведь «мятеж без жертв — не мятеж» (С. 344). Вместо повторения этого мифа Трофименков говорит об участниках этих событий, оказавшихся радикальнее большинства. Первый сенегалец-студент Высшей нормальной школы, старший из одиннадцати сыновей врача из сенегальской элиты, Омар Диоп в «Китаянке» Годара играл самого себя — радикального философа — и провозглашал: «… конец интеллектуального догматизма [эпохи сталинизма] не вернул нам марксистскую философию в ее целостности…». Два его брата создали в Сенегале террористическую группу по примеру «Тупамарос» и «Черных пантер» и в 1971 году забросали «коктейлями Молотова» кортеж французского президента Помпиду, выступая против неоколониализма. Диало Диоп был приговорен к пожизненной каторге. Омар, чтобы выручить брата, прошел военную подготовку в Палестине, в лагерях ООП. Еще не успев ничего предпринять, он был схвачен и заключен на три года в тюрьму. В 1973 году он был найден в камере якобы повесившимся. Его гибель вызвала восстание студентов и школьников, французское правительство едва не рухнуло (С. 349—352).

Среди майских «пионеров» Трофименков выделяет троцкистов из «Революционно коммунистической лиги» — они зашли дальше всех. Лидерами «Лиги» были Морис Нажман — спустя тридцать лет он станет представителем субкоманданте Маркоса во Франции, Ромен Гупиль — сын Пьера Гупиля-Шарпантье, который был оператором Жак-Ива Кусто, а затем стал известным режиссером, и Мишель Реканати — внебрачный сын известного режиссера-коммуниста Луи Дакена. Реканати был главой боевого отряда «Лиги». В июне 1968-го «Лига» в союзе с маоистами решила проучить неофашистов из «Нового порядка», которые митинговали в одном из залов Парижа. Фашистов по старой традиции, конечно же, охраняла полиция. Прорываясь в зал, леваки смяли оцепление и отправили в больницы от 80 до 150 полицейских. После этого левую «Лигу» запретили одновременно с неофашистским «Новым порядком». Реканати скрывался в Бельгии, затем руководство «Лиги» решило, что он должен сдаться. Отсидев несколько месяцев, он пропал. Лишь в 1981 году стало известно, что он еще в 1978 году бросился под поезд. В 1982 году отец его товарища Пьер Гупиль-Шарпантье снял о нем фильм «Умереть в тридцать лет» (С. 355—356).

Все же мало оказалось среди парижских студентов-бунтарей таких героев, пошедших на мятеж, готовых на жертву.

Вызывает иронию Трофименкова и то, что в Европе принято называть «свинцовыми» годами наступившие следом 1970-е, когда свою деятельность развернули террористы — как левые, так и правые: за 1969—1985 года жертвами политического террора по всей Европе стали более 4,5 тысяч человек; из этого числа более половины были убиты североирландскими борцами за независимость[3], еще пятьсот — басками, а из остальных полутора тысяч большинство погибло от рук неофашистов, а вовсе не левых. Трофименков скептически говорит о «свинцовых» годах: «термин выдает нервическую уязвимость европейского сознания» — за послевоенные годы «общество потребления» слишком быстро отвыкло от подобных методов политической борьбы. (С. 343).

Ну а чужие беды европейским потребителям и не снились: если там, в Европе, годы «свинцовые», то как тогда назвать годы борьбы за независимость Вьетнама и Палестины?

А месяцы террора ультраправой ОАС в Алжире в начале 60-х — с жертвами в несколько тысяч человек? (За шесть месяцев 1962 года ОАС совершила в четыре раза больше терактов, чем Фронт национального освобождения за восемь лет! (С. 271)).

А недели пиночетовского террора в Чили в 1973 году — с жертвами в десятки тысяч?

А дни резни в Индонезии в 1965 году — с жертвами в сотни тысяч?[4]

В этих и других странах интенсивность террора — и именно правого террора — была невероятно высока по меркам степенной Европы. И ведь это лишь отдельные эпизоды трагедии этих стран: после дней и недель резни шли годы вялотекущего белого террора. Но даже вялотекущий террор в «третьем мире» был в сотни раз кровавей, чем «свинцовые годы» Европы.

Наверное, стоит это назвать «напалмовыми» годами. Или — переходя от образов к характеристике — словами субкоманданте Маркоса: «войной объединенного правительства против объединенного народа».

Трофименков даже отказывает во внимании Че Геваре и Кубе — эти героические образы, кстати, бесстыдно затаскали именно мещане богатых стран. Больше половины книги он посвящает Алжиру. Алжир — подноготная Франции. Алжир — предыстория Кубы. Алжир — родина революционного кино этой эпохи.

Начиная рассказ об Алжире, Трофименков предупреждает, что здесь больше всего будет «политики, из варева которой на ощупь рождалось революционное кино» (С. 16).

8 мая 1945 года празднование дня победы прошло и в Алжире, народ которого тоже воевал против фашистов. Французские власти разрешили алжирцам автономное шествие, но наложили множество запретов. Полиция начала пальбу, когда в воздух поднялись запрещенный алжирский флаг и плакаты «Мы хотим равенства!» и «Долой колониализм!». Результат — десятки погибших. В следующие дни — уже сотни. Армия утюжила селения. Оказалось, что фашизм живее всех живых. Расстрел демонстрации повторился и в 1953 году, но уже в Париже — пострадало полсотни сторонников Мессали Хаджа (С. 62).

Прошло еще восемь лет. 1961 год. Снова улицы Парижа: «Бульвар затопил проливной дождь, мрачный, черный, ни единого автомобиля, ни звука, мертвая тишина. И горки — другого слова не подобрать — алжирцев перед каждыми воротами, через каждые 50 метров. Было не понять, кто из них мертв. Текла кровь. Они не шевелились, они не кричали, они не говорили ничего…» (С. 258—259). 17 октября 1961 года семь тысяч парижских полицейских расстреливали и добивали демонстрантов-алжирцев. Алжирцев можно было сбрасывать в Сену, складывать штабелями, делать что угодно. Правило было только одно: белых не трогать (впрочем, через четыре месяца парижские полицейские забивали мраморными столами уже и белых — профсоюзников-антифашистов (С. 284)).

37 лет подряд власти заявляли, что ночью 17 октября убито было только трое алжирцев. И лишь в 1998 году, когда 88-летнего Мориса Папона — именно он, будучи в 1961 году префектом Парижа, отдал приказ о погроме демонстрантов — осудили за другое преступление, заодно решили и с количеством погибших алжирцев разобраться: насчитали не менее 98 убитых. Конечно, никого за это преступление не наказали: архивные фонды, касающиеся Алжирской войны и этого погрома, до сих пор засекречены. К тому же, во время избиения алжирцев полицейские предусмотрительно сняли с груди личные номера, а во всем Париже нашелся лишь один фотограф — Эли Каган — заснявший события 17 октября. Точнее, их последствия: на его фотографиях испуганные, избитые и убитые алжирцы. Каган сам был слишком напуган — и в то же время достаточно умен — чтобы не снимать жандармов. Ему удалось выбросить пленки буквально за полминуты до того, как его обыскали полицейские, а потом вернуться и найти их.

Кстати. Умение скрываться фотограф Каган проявил уже в 1942 году: в 14 лет он удачно спрятался от нацистов, пришедших в его дом в Париже. Его родные спрятаться не смогли — и домой уже не вернулись.

Кстати. Умение убивать невиновных чужими руками префект Папон проявил уже в том же 1942 году: в вишистском руководстве он отвечал за «решение еврейского вопроса» в Бордо и высылал евреев в лагеря смерти. Более тысячи его жертв домой уже не вернулись.

Именно за эти преступления его и осудили — лишь в 1998 году. А уже в 2002 году выпустили из тюрьмы «по состоянию здоровья». Палач прожил еще пять лет.

На французское правосудие полагаться нечего.

Жаль, не нашлось евреев, способных сквитаться с Папоном.

Жаль, не нашлось алжирцев, способных сквитаться с Папоном.

Жаль, не нашлось французов, способных сквитаться с Папоном.

Способных, как немцы из РАФ, пристрелить «бывших» нацистов (бывших не бывает!).

Вовсе неудивительно, что палач французских евреев отдал приказ громить французских алжирцев. Фашизм — лишь проявление империализма.

Кроме уже сказанного — еще один факт: за 132 года колониальной власти ни одного француза не осудили на смертную казнь за убийство алжирца (С. 319).