Symphonia

Факты речевого поведения, которые будут далее рассмотрены, обобщенно названы здесь — коль скоро речевые приемы обозначаются обычно греческими терминами, как, например, «метафора» или «литота», — греческим же словом ????????, то есть «созвучие». Чаще всего эти созвучия описываются как самый характерный признак жаргона кокни, а иногда отдельно — как rhyming slang (Franklin, Philips): слову в rhyming slang’e подбирается созвучное сочетание из двух, реже трех слов, последнее из которых образует с замещаемым словом как бы рифму («Henry Melwill» — devil, «bees and honey»—money, «storm and strife» — wife), после чего последнее слово сочетания обычно опускается, так что деньги называются просто bees, — по-русски это можно передать как что-то вроде весла от «весла и лодка» вместо «водка», но по-русски так не говорят. Изредка вместо словосочетания используется одно слово, как beef вместо «thief» или oak вместо «cloak» (Partridge, 273), — по-русски это было бы примерно, как крошка вместо «трешка».

Кокни — старожилы лондонского Ист-Сайда, отличающиеся весьма своеобразным наречием, воспроизведенным, в частности, у Диккенса и Бернарда Шоу и отраженным во многих словарях. До середины прошлого века rhyming slang в его нынешнем виде у кокни в ходу не был, хотя, судя по приведенным у Э. Партриджа свидетельствам, примерно тогда зарождался как замещение одного слова другим (созвучным) словом — приведенное beef/thief как раз из этого старого запаса, но Сэм Уэллер в «Посмертных записках Пиквикского клуба» подобных выражений еще не использует. Таким образом, речь идет о явлении новом, почти современном, чье развитие известно: сначала от слова к слову, затем от слова к словосочетанию. Нельзя не отметить также, что rhyming slang на редкость «интеллигентен»: в его лексиконе очень часто фигурируют так или иначе связанные с художественным миром имена и названия: король Лир, Элен Терри, Моцарт, «Повесть о двух городах», Робин Гуд и т. д. — например, Brahms and Liszt вместо «pissed» («drunk»). Возводить rhyming slang к тайному языку правонарушителей (Partridge, 273–274) серьезных оснований нет: в составе словарей абсолютно преобладают не termini technici воровского мира, а названия частей тела, социально-возрастных групп, физиологических актов и прочие излюбленные номинативные зоны любого жаргона, никак с секретностью не ассоциируемые. В исследованиях о жаргонах rhyming slang рассматривается либо как иллюстрация многообразных возможностей арготического словообразования (Лихачев 1935, 84), либо как его же нетипичный случай, «oddity» (Partridge, 273). В известном смысле то и другое верно: с одной стороны, оригинальность языка кокни не подлежит сомнению, а с другой стороны, в описанных лексикографами микросоциальных диалектах при всем богатстве их словообразовательных моделей ничего похожего пока не обнаружено.

Отсюда, конечно, никак не следует, что речи и вообще не свойственно использование рифмоподобных созвучий. Уже в греческой и римской литературе они встречаются во множестве и чаще всего подчеркивают смысловой параллелизм: об этом свидетельствуют и обрывки фольклора (как латинское Vel suda, vel uda — «Хоть сухое, хоть мокрое»), и звуковые орнаменты в некоторых образцах архаической лирики (как в стихотворении Коринны о дочерях Асопа, где некоторые строфы чуть ли не сплошь пронизаны рифмоподобными созвучиями), и, наконец, так называемые «риторические рифмы», очень широко использовавшиеся во многих жанрах античной художественной прозы и хорошо знакомые всякому, кто хоть как-то знаком с православной литургией, где святоотеческие тексты переведены с соблюдением их риторической специфики («…плачу и рыдаю, егда помышляю…»). Все эти примеры относятся к эпохе, предшествующей появлению рифмованной поэзии, но и теперь, когда она существует уже полторы тысячи лет, по-прежнему существуют созвучия, хоть и похожие на рифмы, но совершенно очевидно не имеющие ни к какой поэзии никакого касательства.

Так, в азербайджанских семьях (по крайней мере, в Баку, где этот материал был мною собран в 1978 году) была и, наверно, сохранилась традиция давать сыновьям имена, созвучные имени первенца. Имя первенцу при этом выбирается обычным образом (по кому-то из родственников или по вкусу родителей), но если первый сын назван, например, Юсифом, то следующий с большой долей вероятности будет Вагифом или Арифом. Также в России при двух и более детях их полные имена могут не иметь в своем звучании ничего общего, зато уменьшительные очень часто созвучны, то есть имя второму ребенку дано с учетом (возможно, бессознательным) имени первенца: Саша и Паша, Саша и Маша, Аня и Таня, Коля и Оля, Миша и Гриша, Валя и Галя, Гаврила и Данила — вот лишь часть зарегистрированных мною антропонимических пар.

О. Есперсен сообщает о существующем в слэнге (во всяком случае, датском и французском) добавлении к фразе одного или более бессмысленных слов, «рифмующихся» с последним словом фразы, вроде «Tu parles, Charles!» или «Comme de juste, Auguste!», a также об ответах в рифму с бессмысленным «poil», например, «Je n’en ai pas trouv?. — Poil au nez!» (Jespersen, 162–163), — по-русски это звучало бы примерно, как «Ты прав, Густав!» (ср. общеупотребительные: «Ну? — Баранки гну!»; «Где? — У тебя на бороде!»; «Кто? — Конь в пальто!»). Другой и едва ли не более частый вид игры подобными созвучиями — добавление к словам бессмысленных пар вроде «куколка-муколка» или сочетание одного бессмысленного слова с другим, столь же бессмысленным, но созвучным, вроде трали-вали (Лихачев 1938, 341), — это можно сравнить с относительно недавним ля-ля-тополя. Юго-западный вариант с замещением на «шм» (как «танцы-шманцы» или «умер-шмумер») успешно используется теперь и в английском языке, по крайней мере в заокеанском его варианте («„Nazi-shmazi“ said Verner von Braun» — из песни Тома Лерера). Уместно заметить, что в Баку свежая приправа к основным блюдам обычно называется не «зелень», а «зелень-мелень». Там же при игре в нарды выпавшие кости традиционно объявляются по-персидски, например, пянджи-чёр (5/4) или шеш-чёр (6/4), но если выпадает 6/5, обычно объявляется шеш-беш («беш» — 5, но по-азербайджански), и это тоже, конечно, мотивировано усилением экспрессии через рифмоподобное созвучие (другие тюркские числительные от одного до шести ни с какими иранскими от одного до шести не созвучны).

Как и в случае с античными рифмоподобными созвучиями, которые заведомо рифмой не являются, всё это тоже не рифмы: рифмоподобие Вали-Гали и прочего подобного — результат того, что такие же точно созвучия могут образовывать рифму. Рифма, однако, — не любое созвучие, но лишь регулярное созвучие стихотворных клаузул, имеющее эффектом возникающее у слушателя или читателя ожидание рифмы. Если нет ни регулярности, ни сопутствующего рифменного ожидания, нет и рифмы: рифмами не являются ни иногда именуемые «случайными рифмами» спонтанные созвучия, очень частые во флективных языках, где много похожих суффиксов и окончаний (скажем, «сиди и гляди!»), ни сознательно используемые в риторических композициях звуковые орнаменты и повторы вроде цитированного «…плачу и рыдаю, егда помышляю…» из литургии Иоанна Златоуста. Все это добавляет речи экспрессии, но не превращает ее в стихи, а рифма в собственном смысле этого слова возможна только в стихах.

«Рифмы» кокни являются рифмами не в большей степени, чем зелень-мелень и Poil au nez!, однако рифмоподобные созвучия rhyming slang’а отличаются от прочих тем, что в других случаях все компоненты созвучия в речи присутствуют, а у кокни присутствует (самое большее — и то лишь в простейшем варианте типа beef/thief) только второй, хотя, как сказано, первоначально использовался именно этот — слово за слово — способ замещения. Усложнение его в классический способ с усечением за счет эллипсиса опорного звукового компонента не оригинально: для жаргона, как и для поэтического языка вообще, в равной мере характерны и разного рода перифразы и усечения экспрессивно значимых словосочетаний до одного слова, часто с каламбурным эффектом — например, в английском школьном слэнге было зарегистрировано Richard вместо «dictionary» («dictionary» усекается до «Dick» и затем расширяется в Richard), в американском слэнге «bill» (платежный документ) может называться William (Jespersen, 159–161); во французском воровском арго полиция называлась la rousse, отсюда «passe-moi le dictionnaire» — предупреждение, что полицейские близко (Береговская, 21). Таким образом, в rhyming slang’е по-настоящему оригинально только замещение слова его рифмоподобным аналогом, тогда как расширение этого созвучия с последующим его усечением находит параллели в других речевых стратегиях. Поэтому в интересах анализа полезно сосредоточиться именно на замещении одного слова другим, то есть на структурообразующем принципе rhyming slang’а.

Все факты речевого поведения опираются на существующие механизмы речи — так, существование метафор и метонимий предполагает, что в речи существуют механизмы переносных (по сходству или по смежности) наименований предметов и действий, а это в свою очередь предполагает, что в языке существуют семантические поля и что границы этих полей релятивны — например, лес в разных своих значениях попадает и в поле «природы», и в поле «строительства», то есть культуры. Использование в речи созвучий, неважно — рифм или не рифм, основано на том, что в языке частичное или даже полное сходство звукового состава двух и более слов не предполагает их семантической близости. При этом, по крайней мере в большинстве индоевропейских языков, вероятность, что у слов с созвучным исходом нет никакой смысловой общности, особенно высока, как высока и вероятность, что у них имеется тот или иной общий словообразовательный формант — отсюда в перспективе как сама возможность рифмовать, так и относительная простота подбора суффиксальных и флективных рифм. Однако рифмованная поэзия появилась относительно недавно, а невольное или вольное сближение слов через сходство их звукового состава было возможно всегда — эти явления именуются соответственно паронимия и парономасия.

Паронимией называется частичное звуковое сходство слов (хотя бы и однокоренных, но вовсе не непременно) с различной семантикой, дающее повод для речевых ошибок: скажем, русское видится и видеться или английское sun и son. Сознательное использование слов-паронимов (тут примером может служить любой каламбур, хоть какое-нибудь «наткнулся на сук» из анекдота о Штирлице) называется парономасией, и рифма, в сущности, является частным случаем парономасии, так как основана на звуковом сходстве слов; точно так же, соответственно, можно квалифицировать и рифмоподобные созвучия. Конечно, при неглубокой флективной рифме или таком же созвучии вроде былое/золотое или почтовых/родных парономастический компонент подавляется слишком явным синтаксическим параллелизмом, но все же это прежде всего парономасия, так как сам по себе синтаксический параллелизм («гуляли и беседовали», «золотые и серебряные») созвучия не обеспечивает. В английском языке, впрочем, флексий почти нет, так что рифмы и рифмоподобные созвучия могут получаться почти только чисто парономастическим способом, что особенно заметно при созвучии коротких (одно- или двусложных) слов вроде niger/tiger или ride/inside из известного лимерика о юной уроженке Нигера.

Rhyming slang основан почти исключительно на созвучиях существительных, из которых по крайней мере одно принадлежит к числу обиходных слов, содержащих не более двух слогов, так что созвучие выходит точным и богатым: thirty-first of may — «gay», Dushess of Fife — «wife», Jack the dandy — «brandy». May и «gay», Fife и «wife», dandy и «brandy» — все это несомненные паронимы, но, разумеется, не такие, которые могут послужить поводом для речевых ошибок, а такие, которые используются в парономасии, частным случаем которой является, как сказано, рифма, чем и объясняется явствующая из названия ассоциация слэнга кокни с рифмой. Тем не менее используемый rhyming slang’ом прием — не только не рифма, а нечто, едва ли не прямо ей противоположное.

Действительно, если парономасия есть любое намеренное сближение двух и более слов со сходным звуковым составом, то реализация парономастического принципа обычно выражается в сближении двух и более паронимов, в результате чего и возникают рифмоподобные созвучия, аллитерации и рифмы, которые присутствуют и соседствуют в тексте, образуя тот или иной звуковой рисунок. Во всех этих случаях можно говорить о преднамеренном паронимическом совмещении, когда паронимы располагаются в тексте гораздо ближе и/или упорядоченнее, чем в обычной речевой последовательности, где они никаких фигур не образуют. Но в rhyming slang’е сближения паронимов не создают фигуры из двух созвучных слов («рифмы» эти существуют лишь в словарях), а имеют своим результатом преднамеренную замену одного слова другим — точно как при речевой ошибке, когда вместо одного слова произносится или пишется другое. Значит, в данном случае парономастический принцип реализуется в паронимическом замещении — при том, что замещающий пароним может затем опускаться.

Замещение одного слова другим словом или словосочетанием для речи является своего рода нормой, однако выбор замещающего слова происходит обычно по смысловому признаку (скажем, метафорическому либо метонимическому), реализуемому со множеством вариаций. Тем не менее, если преднамеренное паронимическое замещение, пусть редкое, все-таки возможно, хочется найти тому еще хотя бы один, пусть скромный, пример. И, представляется, такой пример есть.

Паронимы вовсе не непременно создают при совмещении рифмоподобное созвучие, как латинское suda/uda или английское May/gay, но парономасия всегда может подвергнуться своего рода проверке через стихи, потому что паронимы непременно способны создать если не рифму, то какое-либо иное созвучие (скажем, ассонанс), используемое в той или иной поэтической традиции для организации стиха. Так, коль скоро при перестановке строк в строфе с сохранением порядка рифм смысл строфы может быть нарушен, но сама строфа сохраняется неизменной (Кто чувствовал того тревожит/ В душе не презирать людей/ Кто жил и мыслил тот не может/ Призрак невозвратимых дней), можно сказать, что паронимы-рифмы в своей стихоразделительной функции тождественны. Таким же внутристиховым тождеством обладают и метрические аналоги: если «когда не в шутку занемог» заменить на «когда не в шубу занемог», стих погибнет, но в метре и ритме его ничто не изменится.

Подмена слова в стихе просодически тождественным паронимом распространена достаточно широко — именно это происходит при не слишком точном запоминании или при изъянах копирования (переписывания, набора), но в названных случаях паронимическое замещение является частным случаем речевой ошибки. Однако то же самое может предприниматься сознательно, превращаясь в один из видов парономасии — так, в римской поэзии реальные имена возлюбленных могли замещаться просодически тождественными псевдонимами, то есть замещающими паронимами. Псевдонимом, конечно, могло быть не любое слово: это должно было быть греческое имя собственное, вполне опознаваемое как псевдоним (так, Лесбия Катулла, Делия Тибулла и Кинфия Проперция названы по островам, Немесида и Неэра — по мифологическим героиням) — и, разумеется, возможность без ущерба для целостности текста восстановить, пусть мысленно, истинное имя адресата (заменить Lesbia на Clodia) актуальна лишь применительно к стихам. Другой пример — распространенная среди детей того возраста, когда требуется заучивать стихи наизусть, словесная игра, состоящая в замене имени персонажа стихотворения именем приятеля или учителя (что-то вроде «Мой Федя самых честных правил») — результатом такой подмены обычно оказывается «дразнилка».

Итак, преднамеренное паронимическое замещение существует не только в rhyming slang’s. Что до усечения замещающего паронима, то в античной любовной поэзии и тем более в детском фольклоре такого нет, но применительно к любовной поэзии это легко вообразить просто как замену, скажем, Лесбии едва ли не любым тропом (например, перифразом «о соплеменница Алкея!»), когда сначала происходит паронимическое замещение, а затем замещающий пароним описывается по сходству или по смежности или же еще как-то, но посредством игры уже не со звуками, а со смыслами — как отмечалось выше, сам по себе эллипсис опорного компонента не оригинален.

Теперь, однако, возникает искушение предположить, что известными литературными навыками обладали и сами создатели rhyming slang’а. Такое предположение подтверждается, между прочим, и тем, что у кокни были в ходу еще и инверсии вроде cool ta the dillo nemow = look at the old woman (Partridge, 276–277), а такое требует немалой выучки. Ранее, в «Поэтике жаргона», говорилось, что в жаргонах распространена не звуковая, а силлабическая инверсия (как лопица вместо «полиция»), так как при устном восприятии речи звуковой единицей оказывается слог. Звуковая инверсия, как и классический палиндром (вроде «а роза упала на лапу Азора»), оперирует уже не только и не столько звуками, сколько буквами, так что требует немалой книжной культуры, которая, выходит, была не чужда жителям Ист-Сайда даже в таких — сравнительно изысканных — своих формах.

Тот факт, что rhyming slang — устно бытующий микросоциальный диалект и никаких рифм в нем нет, а есть паронимическое замещение с последующим эллипсисом опорного компонента, не исключает прямой связи этой формы речевого поведения с поэзией и тем самым с рифмой. Ранее уже отмечалась известная «интеллигентность» rhyming slang’а, широко использующего в своем лексиконе литературные и театральные имена и названия, — все это в известной мере характеризует и культурный уровень большинства кокни, и самый дух той социальной среды, в которой они обитали и обитают. Тип кокни — столичного старожила, при далеко не систематическом образовании отнюдь не лишенного своеобразного интеллектуального лоска, — лучше всего описан Густавом Шпетом в его известном комментарии к «Пиквикскому клубу». Но в той же самой социальной среде, где обитали кокни, именно в эпоху первого расцвета rhyming slang’а курсировало множество разнообразных rhymes (баллад, считалок, эпиграмм, лимериков) — кое-что узнавалось дома, кое-что в школе или из уличных и театральных представлений, или, наконец, из газет, а чуть позднее и из рекламных объявлений, никогда не обходившихся без рифмы и сберегающих ее даже в пору сплошного засилья верлибра.

Пусть рифмы rhyming slang’а мнимые, но для используемого в нем паронимического замещения привычка к настоящим (стихотворным) рифмам и к рифмоподобным созвучиям («внутренним рифмам», которых очень много именно в массовой английской поэзии, скажем, в лимериках) несомненно оказывалась своего рода питательной почвой, давая некоторую исходную паронимическую тренировку: недаром созвучия слэнга кокни — точные, глубокие, чаще всего мужские — так похожи на рифмы самых массовых поэтических жанров. Таким образом, присутствие в памяти кокни большого количества рифм несомненно способствовало умению находить эффектные паронимы, отличающиеся от рифм употреблением, но не характером созвучия, а следовательно, одним из контекстов rhyming slang’а была английская поэзия, прямо влиявшая на то, что порой именуется «стихией народного языка».