Это горькое слово «свобода»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Это горькое слово «свобода»

Все мы помним хрестоматийные слова о «свободе как осознанной необходимости», о невозможности «жить в обществе и быть свободным от общества». Болеть свободой страна всегда начинает во времена переломные, революционные, смутные. В 1917 году вся прежняя жизнь в царской России была объявлена сплошной «тюрьмой народов», отвратительным лицемерием, а «буржуазная свобода», как считали идеологи революционного сознания, являлась «лишь замаскированной зависимостью от денежного мешка» (В.И.Ленин). В 1991 году любители реформ и демократии говорили, в сущности, то же самое: об «империи зла», о нарушении «прав человека» и ложной свободе советской власти. Только вот «буржуазная свобода», первейшим принципом которой является защита частной собственности, теперь стала оцениваться, напротив, сугубо положительно. Общество и государство наше на годы вперед «заболели» этим понятием.

Главнейшей принадлежностью любой реформаторской эпохи является «свобода слова». С нее и начинают, спуская слово «с цепи». На публичную сцену выходит все то, что прежде вытеснялось в подполье культуры и жизни: свободные проститутки требуют создания своего профсоюза и легализации ремесла, психически больные сами решают больные они или нет («права человека» не разрешают принудительно ставить на учет), воры издают собственные газеты, а сексуальные меньшинства добиваются законного признания прав на личные извращения.

С другой стороны, с помощью «свободного слова» выпускается пар и формируется «общественное мнение». Сбрасывается пар социальный, протестный, да и просто человеческий: поговорили, мол, и стало легче. Страна целые годы говорила на съездах партий, на митингах и в Госдуме. Говорили свободно, а результат… Легче всем явно не стало. Но, к сожалению, далеко не всем и сейчас понятно, что главным содержанием деятельности «тонких ценителей свободы» становится «освобождение» — освобождение от отечественной истории («до основания разрушим»), от прошлой культуры (советской или царской — неважно), от человека прошлого («буржуя» или «совка»), от «старой морали», от всего величественного, нормированного, устойчивого. Таким образом, «свобода» в первый реформаторский период являет, прежде всего, свою разрушительную силу.

Сегодня «свобода слова» означает возможность высказывать разные мнения, но при этом никто не отвечает за них. По любому вопросу существует множество мнений, но понять их сущность становится все труднее, если вообще это возможно. Так и кажется, что для того и существует «свобода слова», чтобы человек не только других, но и сам себя перестал понимать. К примеру, для ведущей телепередачи «Школа злословия» (канал «Культура») писательницы Татьяны Толстой Чубайс — это «святой Себастьян», для всех других — он уже даже и не человек, а «символ реформ», от которых стремительно худеют кошельки. И сколько бы упорно и регулярно мы не смотрели передачи типа С. Шустера «Свобода слова» на канале НТВ, собственного мировоззрения ведущего мы никогда не узнаем. Как-то в телепередаче с бодрым названием «Школа злословия» академик и нобелевский лауреат Гинзбург назвал Основы православной культуры «основами пролетарской культуры». Он прямо заявил о своем атеизме и, если я верно поняла, о приличной сумме личных средств, выделенных на пропаганду атеизма. Вообще-то привычка бороться за атеизм принадлежит именно пролетарской культуре. Так что некорректно и неграмотно с точки зрения традиционного гуманитарного мышления путать основы православной и пролетарской культуры. Но, что отрадно, академик не побоялся обнародовать свои личные ценности, чего, как правило, не делают многие публичные люди. Они у академика есть, расположены в пространстве науки и атеизма. Он их поддерживает словом и рублем. И это достойно понимания. У нас тоже есть личные ценности, укорененные в православной традиции. И мы тоже обязаны их поддерживать.

О современной журналистике и говорить нечего. Самое сущностное в христианской символике, обрядовости стало журналистским сленгом, укращающим репортажи. То у них «правительство мироточит», то «православных колбасит», — и так далее, вплоть до кощунств. В частности, в современной культуре образ блаженного и юродивого очень часто — это образ безумного. Буквальный клинический диагноз подменяет высший подвиг веры. Эта высокая степень туземности среди представителей светской культуры обескураживает. Я полагаю, если журналист пишет о Церкви, христианской культуре, он просто обязан проходить курсы «Основы православной культуры». Или не писать о том, чего не понимает, выдавая свою неграмотность за «свободу мнения».

«Свобода слова» невозможна была бы без отмены цензуры. В 1917 году была уничтожена «царская цензура», в 1991 — советская. В 1917 году в первую очередь вытащили на подмостки фарсовых театров пьесы, запрещенные в свое время за откровенную порнографию. В 1991 году появились спектакли с голыми артистами. Но капризная дама Свобода требовала все новых жертв. На ее алтарь были принесены уже и недавние герои, и героические страницы истории. Ловкие бизнесмены стали зарабатывать неплохие деньги на всевозможных «кремлевских тайнах», разоблачениях «агентов КГБ», рассказах о любовницах генсеков и похождениях великих людей, предлагая читателю роль подглядывающего в замочную скважину, смакующего то, что в стабильной общественной и культурной ситуации спрятано от глаз, репрессивно вытеснено культурной нормой как неприличное.

Увы, и здесь история повторялась. В 1906 году известный писатель-модернист Д.Мережковский написал пьесу «Павел I», где изобразил монарха «самовластным кретином». Пьесу запретили. Автора привлекли к уголовной ответственности за «дерзостное неуважение к верховной власти». Конечно же, после революции 1917 года о пьесе вспомнили и с энтузиазмом выставили на сценические подмостки, — ее наперебой стали играть десятки театров, соревнуясь в «осмеянии царского прошлого и слабоумной власти».

Приблизительно те же процедуры проделывались и с советской историей — социалистический реализм был подвергнут тотальному осмеянию постмодернистами. А их ликвидаторский проект по отношению к советской культуре стал, практически, государственным. «Свобода слова», таким образом, приобрела фарсовые, пошловатые, глупые культурные формы. Совершенно явно стал формироваться «культурный продукт» «для послеобеденного пищеварения господ спекулянтов с супругами».

Свобода, конечно же, безусловная ценность человеческой жизни и культуры. Но весь наш исторический опыт говорит о том, что ее существование вне национальных традиций, вне моральных, поддерживающих свободу, принципов, уродливо. Конечно же, в обществе всегда остаются здравые люди, которые оказывают сопротивление грязным потокам лже-свободы с культурно-этической и христианской точки зрения. Это, прежде всего, подлинно талантливые люди, ученые и историки, философы и писатели, которые являются нашим национальным достоянием. Замечу, что ни один настоящий талант за последние годы не заговорил языком свободы. Ни один честный художник не отменил своей внутренней цензуры, когда рухнули внешние культурные запреты. Следовательно, есть у свободы ядро, которое не зависит ни от политического климата во дворе, ни от времени революций и смут.

Представим себе на миг нашу Землю без человека. Будет в таком случае существовать проблема свободы? Конечно же, нет. Только с человеком, только с личностью человека мы связываем вопрос о свободе. Христианская традиция говорит нам, что человек награжден свободной волей, и свободная воля проявляется всегда через выбор. Что выбираю я? Детектив Марининой или роман Толстого? Казино или церковь? Верность или измену? Честность или подлость? Самый свободный человек — это человек, избежавший соблазна или сумевший побороть грех. Самый большой опыт борьбы с грехом, пороком и развратом, конечно же, накоплен нашей Церковью. Здесь самый ценный опыт — внутренней свободы человека. Собственно даже сидящий в тюрьме человек может обладать внутренней свободой, качество которой естественно будет связано с его личностью. И, напротив, свободно живущий алкоголик, наркоман, игрок в казино находится в психофизический зависимости от своих пороков, оказывается в «тюрьме страсти». Он является настоящим «узником свободы». И действительно, такая свобода — пить, колоть в вену наркотики, проигрывать все деньги и пр. — чрезвычайно обременительна и удушлива. «Узников совести», как известно, мучила совесть. «Узников свободы» теперь мучит свобода.

Если сам человек является источником свободы, то и вопрос о гражданской свободе должен быть связан с личностью человека, а не с обществом. Ведь все, что является нашей профессиональной, социальной, семейной жизнью, зависит отнюдь не от свободы, и не нуждается прежде всего в свободе, но требует заботы, охранения, интеллектуального роста, справедливости, ограждения от разрушения. Любое общество держится, как писал в начале ХХ века философ Лев Тихомиров, «авторитетом, силой, дисциплиной, расслоением; сам по себе общественный процесс не обнаруживает никакой надобности в свободе, даже находится с ней в некотором противоречии».

Нынешнее постоянное беспокойство людей, живущих в телевизионном зазеркалье, об уменьшении удельного веса свободы в обществе, о тоталитарной угрозе, цензуре и т. п. — это беспокойство о себе любимых, о своем узком клане стражей либерализма. В русской культуре и народном сознании есть много того, что выше, сладкого слова «свобода». Это такие нравственные и гражданские качества, как справедливость, трудолюбие, героизм, честность, самопожертвование, правдолюбие, терпение, искренность, жалость, сердечность… Свобода у нас никогда не являлась верховной и главной ценностью. У нас опора другая, мы спрашиваем себя: для чего мне дана свобода, а не от чего она меня освобождает.

Для чего нужна «свобода», к примеру, старику, обманным путем лишенного жилья? Да, либералы дали ему гражданские свободы для выборов, голосований, но… выгнали при этом на улицу. Что делать со своей «свободой» подростку, если практически нет бесплатных спортивных и культурных учреждений? Наконец, даже и родительница всяческих свобод и равенств, Европа, перед угрозой реального террора поставила вопрос однозначно: свобода или безопасность? Европа выбирает безопасность.

Именно нам в начале нового тысячелетия придется стать свидетелями глобального кризиса идеи свободы. Увы, но гражданские и культурные свободы страшно понизили и уменьшили человеческую личность: обычный человек все больше сил отдает простому выживанию, и все меньше — развитию собственной личности. Ему, маленькому человеку, нужно думать о завтрашнем дне, о прокорме семьи, о средствах на медицину, образование, на ЖКХ… А по мысли телеоракулов он должен с утра до ночи размышлять о свободе. Кстати, когда в качестве авторитетных уполномоченных свободы выступают телеведущий или телекомментатор, нельзя не задуматься и о легкомысленности общества, которое удовлетворяется не самыми лучшими, не самыми умными, не самыми честными авторитетами.

Так какой реальной свободой обладает все-таки современный человек? Только свободой чувственности — на такую свободу работает целая индустрия развлечений, удовольствий, вожделений. Реализация гражданской свободы требует общенациональной, общегосударственной воли. Сегодня ее нет именно как целостной идеи: не может же на таковую претендовать удвоение или даже утроение ВВП! Ведь и эта задача совершенно невозможна без научного, экономического, творческого напряжения, невозможна без человеческой самоотдачи, жертвенности, которые прямо противоположны свободе в нынешнем ее понимании. «Дело в том, — пишет современный русский философ Н.П.Ильин, — что для каждого народа существует свой тип нормальности и своя мера совершенства». Следовательно, вопрос о гражданской свободе тоже попадает под тот тип нормальности, который характерен для нашего народа с его самобытной исторической судьбой.

Сегодня так вопрос не стоит, но всюду господствует некая абстрактная «политкорректная» норма свободы, раскрепощающая личность в чувственном плане. Реальные социальные права подменяются совершенно очевидно «правами чувственности», о чем много и хорошо писал А.С.Панарин. Чтобы реализовать эти права и нужна была вся та борьба с ценностной иерархией, с церковной традицией о которой шла речь выше. Ведь если в обществе и культуре присутствуют, пропагандируются и поддерживаются высшие культурные ценности, высшие христианские нормы, то это само по себе означает готовность к жертвенности, к защите высшего начала для личности. Но современные свободолюбцы настойчиво высмеивают жертвенность как «пережиток авторитарных и тоталитарных комплексов». «Там, где подорваны морально-религиозные, ценностные основания жертвенности как таковой, — писал по этому поводу недавно ушедший из жизни выдающийся публицист А.С.Панарин, — невозможны ни экономика накопления, ни культура, вынашивающая долгосрочные идеи и замыслы». Установка на чувственные «свободные удовольствия» всегда означала (и будет означать) сегодняшнее (минутное) господство «над подлинными стратегическими интересами».

Есть у свободы чувственности и еще один аспект. Всякая человеческая личность содержит в себе социально-гражданскую и телесную природу. Свобода чувственности провоцирует именно конфликт между двумя этими сущностями человека. Чем больше в нем разжигается инстинкт чувственности, тем легче им управлять, тем менее значима оказывается в самом человеке его гражданская «составляющая». Если наши отцы и деды, то есть старшие поколения, реально пережили и переживают горечь социального, гражданского унижения, то молодые поколения вряд ли будут способны к таким переживаниям, поглощенные раскрепощенной чувственностью. Если старшие поколения жили в ситуации преобладания больших целей над малыми повседневными делами, то молодые поколения оказались в ситуации «частного принципа» и «частного интереса». В последние годы государство отказалось собирать, держать и воплощать «совокупный социальный капитал нации» (образование, науку, культуру, просвещение). Мало того, этот социальный капитал все решительнее передается в частные руки. Но будет ли он приумножен? Будет ли он доступен всем? Место большой идеи заняли, таким образом, всевозможные эгоизмы — разумные, неразумные, вплоть до «животных эгоизмов».

В традиционной русской культуре чувственность человека всегда выступала союзницей нравственности. И если сегодня ситуация иная, то все мы знаем, откуда пришла программа освобождения чувственности от нравственности. Пришла с Запада, где отлично развита чувственность как «продукт индустрии», как продукт конвейера вселенской массовой культуры. Но русский человек никогда не был брутально чувственен, он скорее чувствителен и сентиментален. И эту его теплую чувствительность воспитывала все та же русская культура. Я верю, что он, вооруженный наследием своей культуры, найдет в себе качества, способные противостоять тем новым технологиям в культуре, которые превращают современного человека в «чистый лист», на котором пишет кто угодно и какие угодно «свободные слова».

Технологи от культуры все меньше и меньше отводят в ней место человеческому фактору. Теперь уже не человек потребляет культуру, но культура, запускающая свой конвейер, потребляет человека. Разве свободен тот, кто чувствует себя раскованным настолько, что никому и ничем не обязан?

Сладкое слово «свобода», увлекшее общество своей привлекательно-утопической формой, сегодня приобретает все более горький вкус. Свобода «горчит» страхом, социальной разобщенностью и неуверенностью в будущем, физиологической распущенностью и расщеплением цельности человека на атомы.

Что же остается делать человеку, желающему жить в нормальных этических границах? Только вновь «привязать» себя к задачам культурным и духовно-христианским — задачам созидательным и вечным.

2004 г.