Русский человек Валерия Королева

Русский человек Валерия Королева

Какую писательскую судьбу можно назвать счастливой? Ту ли, что отмечена серьезными литературными премиями, представительствами в президиумах, называнием имени в списках выдающихся современников и большими тиражами книг? Или ту, что полна радостью творческого труда, проникновенным чтением близких по духу людей, их абсолютным пониманием писателя? Творческая зрелость Валерия Королева пришлась на те годы, когда «внешнее» признание (тиражи, премии) совсем разошлось с внутренними достоинствами литературы. Девяностые годы и в литературе все спутали и смешали, а перестроечный бум своей мутной волной уносил все дальше вглубь все подлинное, выбрасывая к читателю пену, смуту чувств и смуту мыслей. Но Королев не стал бороться за место в модных писательских тусовках, критических рейтингах. Он и прежде, и до конца своей недолгой жизни жил и творил наособицу. Вдумчиво. И совсем не случайно среди его читателей были Виктор Астафьев, благословивший его в литературный путь, да не менее чувствительной к правде Николай Страшинов, написавший в 1996 году предисловие к книжке «Древлянская революция» и назвавший прозаика «мастером». Мастером русского слова.

В августе 1991 года произошла наша вторая революция XX века. А Королев уже в апреле начал (и в ноябре завершил) свою повесть «Древлянская революция», читая которую сегодня можно только преклониться перед его даром сердечного и глубинного понимания событий. Ведь тогда, в 1991-ом, многие казалось, что историей и человеком можно вертеть, как хочешь. Что просто неизбежно и разумно в очередной раз отказаться от нее — как ближайшей (советской), так и далекой — исторической своей судьбы. Но Валерий жил совсем иначе — то ли сама древняя Коломна, то ли деревенское детство научили его жить в большом историческом пространстве. Жить естественно и органично, неспешно вглядываясь в ход времени и русского человека в нем.

«Древлянская революция» написана ярко, но со всем обаянием провинциального строя жизни. Повесть так и начнется с городской тишины, с авторской добродушно-ироничной интонации: «Тихо в Древлянске. Еще и вороны в городском саду на липах спят, и пыль, проволгнув за ночь плотно лежит на щербатом асфальте, и не скрипят калитки в частном секторе, а в государственном не бухают двери подъездов, и если, затаив дыхание, остановиться под открытой форточкой какого-либо древлянского жилья, то можно услышать извечный предутренний сладкозвучный дуэт: тоненько выводит носом жена и чуть потолще, наверное, приоткрыв рот, вторит ей муж». Писатель сразу создает точное литературное настроение, — словно ласково, но с крепким нажимом, берет под локоток читателя, приглашая войти в мир его повести. Так и видишь эту покойную и мило-однообразную жизнь провинциального обывателя. Так и чувствуешь утреннюю свежесть тихого Древлянска в его современном обличье. Но чуть дальше, следом, картина не то чтобы меняется, но существенно расширяется и дополняется. Дополняется другим светом — светом и смыслом истории. И умеющий его видеть — увидит, а умеющий слышать — услышит. «Солнце еще нежится за окоемом, и весь город окутан сизой полутьмой. Только над монастырским холмом пламя в небе — это, как и задумано предками, первым воспринял грядущий день золоченый крест на монастырской колокольне. Местное поверье гласит: “Споривший всю ночь с совестью своей, не поленись, перед зарей выйди во двор и, поклоняясь кресту, скинь с себя гордыню”. Из века в век многие таким манером спасались». Вот и сошлись две линии повествования о тихом Древлянске. Писатель сразу и прямо обозначит пространство своей повести. Если кто-то полагает, что «история прошла», что «предки прошли» и канули в лету, что крест, встречающий первым зарю принадлежат только ушедшему миру (словно говорит он читателю) — тот ошибается. И он весело принимается за повествование чрезвычайных событий города Древлянска конца XX столетия от Рождества Христова.

Чрезвычайность их в том, что в современную жизнь, где развелось много мошенников, много плутоватых мыслей в головах властей и простых граждан — запросто являются те самые «предки», «отцы города» и его защитники, составлявшие славу Древлянска своими деяниями. Не тот калибр у нынешних, перестроечных «отцов» — Обалдуева (председателя горисполкома), Чюдоюдова (зампреда) и Рыбакитина. Их новый «курс жизни» никак не предполагал таких необъяснимых явлений, как чудесное явление товарищу Обалдуеву русобородого крепкого детины старинного обличья, передавшему напуганному председателю от имени Коллегии древлянских воевод свиток с ультиматумом, да еще и разрубившим его крепчайший стол своей саблей. Сие последнее «вещественное доказательство» послужило поводом к тайным собраниям с приглашением специалистов, могущих рассудить о возможности или невозможности каким-либо видом современного оружия так изуродовать обалдуевский стол, а также страхам о заговоре, свержении власти, избранной народом, и воплям о кануне гражданской войны в милом Древлянске (к тому же появилась еще одна версия событий — о внедрении в город никому неведомого сильнейшего «постороннего капитала»). В свитке Коллегии была явлена удивительная осведомленность обо всех делах властей, в том числе и о неразглашаемых: как то продажа Древлянских земель, «планы развития» с привлечением иностранного капитала. Решительно требовали древлянские воеводы подать в отставку всем нынешним представителям власти, полагая их политику «преступной».

Оставим же возможность вдумчивому читателю самому проследить за всеми приключениями чувств и страхами бедных древлянских властей, бросившихся к специалистам и старожилам за разъяснениями всех чудес и происшествий и настойчиво пытающихся убедить себя, что «этого не может быть». Скажем только, что все отныне в Древлянске будет происходить совершенно в духе требований свитка, все станет стремительно меняться по необъяснимому плану. Чудоюдов, Оболдуев и Рыбаткин действительно уйдут в отставку, в городе будет возведен на престол скромный научный сотрудник местного краеведческого музея Федор Федорович Протасов, народ проникнется духом древней традиционности столь стремительно, что как будто вообще и в помине не было никакого XX века с его «народовластием» и партократией. Даже новейшего образца личность — радикальный интеллектуал совершит нелогичнейшие для себя поступки: лично разгромит выставочный зал современной авангардной живописи, и на глазах честной публики выбросит в окно «живописные полотна» с криками: «Очистим и очистимся! Да здравствует реализм!». Он был, конечно же, арестован за злостное хулиганство, но «приписать ему порчу художественных произведений у городского прокурора не хватило совести». Да, сегодня мы очень хорошо понимаем, что за «художественные произведения» уничтожал несчастный радикал-интеллектуал!

Появление в городе древлянских воевод для такого писателя как Королев не могло быть только литературным приемом. Не тот он писатель — у него вмешательство предков в современность несет совершенно иную нагрузку. Слишком далеко от подлинного смысла истории уклонился нынешний человек — тут первый урок прозы Королева. «В России, — объясняет один из воевод, — люди утратили духовное измерение вещей и жизни, судят по своему собственному интересу, по навязанному им трафарету или же по внешней видимости». Слишком самостоятельным в свершении «новой истории» и «независимым» в суждениях возомнил себя нынешний человек. Но, говорит нам своей повестью писатель, история непрерывна и последовательна. История, в сущности, для Валерия Королева — это и ценный опыт коллективной совести народа. А потому в центре его повествования именно те герои, которые не глухи к голосу истории.

Федор Федорович Протасов, которого я уже представляла читателю — особая фигура повести. Он именно потому так сверхестественно возвысился, что всю жизнь собирал эти самые крохи совести-памяти в своем Древлянске. Самозабвенно погруженный в историю Древлянска, написавший исторический труд, он не нашел понимания издателей, полагавших, что «автор не чувствует современной эпохи», «отстаивает приоритет личности», что на излете советской эпохи никак не приветствовалось. Упрямый Федор Федорович, который «перестройку старался не замечать», поскольку «стихия гласности и плюрализма его угнетала, выбивала из творческой колеи и воспринималась им как узаконенное хулиганство», все же не сдался. И стал собирать и записывать «Суждения древлянского края» непосредственно из уст самих древлян, если они таковые суждения имели. В его толстой тетради стали появляться записи вроде такой, что «в строгости себя держать, сидеть, стоять, ходить — словом, жить не ерзая…». Сам Протасов так и жил — не ерзая, собирая в свою амбарную книгу «мнение народное», да делясь своими мыслями с дедом Акимушкиным, смиренно сидящим перед своим домом и смиренно же ожидающим завершения своей земной жизни. Этот старый дед в повести Королева — самая «неподвижная», недейственная фигура. Но именно он становится заметен, когда начались фантастические изменения в городе. Становится востребован его опыт «не-действия» — опыт размышления и созерцания. Опыт сопоставления времен. Опыт прошлого, по Королеву, делает всякую реальность «трудной», опыту прошлого нужно ведь и в чем-то помогать, а не только бороться с ним, что по-преимуществу и делали писатели перестроечного времени. Именно дед Акимушкин уже у коронованного Федора Федоровича требует оставить за собой только одно право — говорить правду. А говорить правду для писателя Королева значит еще и видеть мир правильно. Правильно понимать мир для писателя невозможно без ощущения себя не только современником, но и человеком историческим. Всякое время имеет свои пределы. Но внимание к мыслям и чувствам других эпох дает нам шанс не только расширить границы собственной жизни, но и научиться отличать подлинное от моды, аксиомы от чудовищных заблуждений.

В конце повествования в Древлянске мгновенно изменятся почти все герои, кроме представителей «законной власти». Само это мгновенное изменение — для Королева чрезвычайно важно. Он словно говорит в поддержку и утешение читателя, что остается, сохраняется в русском человеке некий заповедный неприкосновенный запас нравственности. И как только чуть-чуть прилагается воля к лучшему, воля к честному, как откликается совесть, — тут же появляется надежда, рождаются силы встряхнуть с себя морок лжи и снова начать жить по чести, «не ерзая».

Валерий Королев не может быть «злым» писателем даже в сатире, даже тогда, когда он говорит о предательстве русским человеком самого себя. Таково «Похождение сына боярского Еропкина, записанное со слов его в назидание потомкам иереем Лукой, переложенное на современный лад и дополненное Валерием Королевы в год от Рождества Христова 1992-й». Само витиеватое, в духе романов петровского времени название, словно бы снимает всякую сатирическую сердитость писателя в адрес дурного «боярского сына» Еропкина. Королев прячет за форму лубочной, любимой народом литературы, свои горькие мысли. А то обстоятельства, что эти похождения были во времена оные записаны лицом духовным навостряет наш слух особо — не стало бы духовное лицо писать сугубо о приключениях. В похождениях Еропкина для Королева важен именно этический смысл, чего он и не скрывает.

Первая главка «Похождений» начинается с энергичных и бодрящих рассуждений автора о русском человеке. Так и складывается его «портрет» с ходом повествования во все более объемный и многогранный. Писатель словно слышит голос некоего оппонента и с ним вступает в спор о русском человеке. Говорят, что русский человек упрям не в меру? Но только это упрямство тесно привязано к прямодушию. Если что не так, то за правильной жизнью русский и в другие края может наладиться, да и там осесть: «…Избу срубит, Спаса да Богородицу в передний угол поместит..», «пашню пашет», «озимое сеет». Говорят, что русские спать горазды? Ну а как же не спать, да сил не набираться, если русскому мужику приходится пахать, сеять и урожай собирать за такой короткий срок — в три-четыре месяца! Говорят, что русский ленив. А вот может в этой якобы лени он «думу думает», да еще к тому же, как у Королева, бередит себя, «изводит свое сердце» тоской-кручиной?! Русские люди и общежительны, любопытны, любят что-нибудь перенять из чужих земель, но приспособить к себе, под свой размер (тут автор словно отвечает оппоненту о подражательности и заимствованиях в русской культуре и мысли). Еще русский человек к воинам своим относится особенно жалостливо, видя в нем защитников земли, веры и народа. Вот именно по этой причине и стала достойной повествования и памяти та история, что приключилась с «воинским человеком» Еропкиным.

Еропкин, собственно, захотел «жить лучше»: рассудил он, что царская служба трудна, что жалованья маловато, содержание бедновато, что родимый его Валдай скуден, поместье его — бедно. В общем, расстроился душой и умом герой, запил горькую, а как очнулся, тут явился и избавитель-гостюшка (бес) от всех мучительных мыслей и душевных тревог. Пообещал жизнь сытую, жирную, добротную. И соблазнится Еропкин, бросит все, уйдет искать «доходное место», не заметив, как гостюшка крест нательный с него снял, а вместо него повесил сулею с романеей (к которой и будет наш герой регулярно прикладываться во время своих похождений).

Читать о Еропкине весело. Во-первых, сам он бравый, крепкий и решительный воин. А во-вторых, заранее знаешь, что этот вышедший из себя воинский человек и пустившийся в погоню за новой судьбой, все же вернется к себе прежнему. А пока «как нынче Еропкину не выхвалиться?», «от малых ногтей, почитай, впервые свободу обрел. Тут и лешим заухаешь, козлом заскачешь — должен, должен, всем должен был тридесять лет, а теперича вот вольный сокол». Обретение полнейшей свободы, как видим, даже пластически, так сказать самим организмом, утверждается: Еропкин скачет козлом.

«Похождения Еропкина» — это, в сущности, повесть Валерия Королева о свободе. В 1992 году о ней еще не принято было рассуждать — ей принято было активно пользоваться: один брал суверенитета, сколько мог унести, другой — что повещественней: заводик, магазин, нефтяную скважину. Свобода пользования всем и вся была, конечно же, такая, что, действительно «козлом заскачешь».

Нельзя не удивляться тому, как Валерий Королев уже в те начальные годы был «нравственно обеспечен» и готов к подобному разговору. И в то время, когда только-только интеллигенция училась произносить слова из церковного обихода, училась правильно обращаться к священству, — Королев говорит о фундаментальных для православного сознания вещах, Королев видит проблему там, где многие еще не чувствуют опасности. «Свобода от веры ему (Еропкину — К.К.) действительно показалась главной», — говорит писатель о своем герое в тот момент, когда воинский человек распрощался со своим родимым Валдаем, с государевой службой, со всем, что наполняло его жизнь смыслом. Но теперь-то свободному от всего и всех Еропкину свои слова и дела «с Писанием не надо сопоставлять». Отказ от христианской этики, православной традиции в пользу некой сладчайшей свободы, произведенный Еропкиным своим следствием имел совершенно ясный результат: Еропкин оказался «свободен сам от себя, от того иного человека, жившего в нем, который с детства изнутри подслушивал его да за ним подглядывал, с той самой первой исповеди, когда сельский поп Лука велел: “Ступай, чадо, и не греши больше”, с того дня, когда он, окончательно затвердивши заповеди Господни, не смел уже шагу шагнуть, подумать без того, чтобы не примерить свой поступок, мысль к одному из завещанных Богом правил». Конечно же, как все люди Еропкин грешил, но только осознавал, что это грех. Так худо-бедно сам себя и спасал в своей прежней тягловой жизни, — спасал постом, молитвой, страхом Божиим. Удерживал себя в божеском состоянии. Ну, а в нынешнем состоянии свободы, когда «изошел от Еропкина тот человек, что вечно его подслушивал да окорачивал», наш герой спасает себя романеей. Теперь свобода, делай, что на ум взбредет: «И на радостях Еропкин из-под скамейки добыл сулею, единым духом, кажись, романею высосал, но, встряхнувши посудину, почувствовал — полна». Черт исправно выполнял свои обязательства.

Отменно написал Валерий Королев страницы, посвященыые бегству Еропкина из родного края. Крест уже снят. От заповедей избавился, будущее богатство полностью пленило воображение. Герой сидит уже в лодке, — писатель просто и точно рассказывает, как изменивший себе герой начинает уже по другому воспринимать и все вокруг. То, что еще так недавно казалось прекрасным, теперь томит и вызывает досаду. Уже и Москва-река казалась ему тесной, и берега ее слишком круты, и избенки у москвичей плохи, и храмы у них какими-то незначительными да неказистыми кажутся. В общем, совершенно тоскливая сторона, которую и покидать не жалко. Да и вся прежняя, еще недавно такая полная и осмысленная жизнь самого Еропкина, теперь видится ему какой-то случайной, простенькой и жалкой. Обидно стало Еропкину, решившему, что «важно не Рим строить, а сытно жить..». Изругав всю землю Русскую, как говорится «по всем статьям», ему только и оставалось утешиться романеей, которую он тут же «испил… и успокоился».

Далее попадет наш герой в страну Свободину, где якобы «каждый свободен жить как хочет», где культ свободы, в сущности, привел к скучной, стерильной, плановой, однообразной, почти тюремной жизни. В этом государстве можно убивать бесполезных людей (например, тех, кто глазеет зачем-то на птиц); тут главное слово — порядок (ибо без него, как поясняют Еропкину «нет свободы»), дети в Свободине размещаются в «дитятнике», взрослые — живут в однотипных избушках. В общем, такой неинтересной, серой, жалкой и примитивной жизни, как в этой Свободине, наш герой и представить себе не мог. Даже необыкновенная для русского человека жадность его, подогреваемая все время романеей, оказалась укрощенной такой примитивной жизнью. В общем, Еропкин жил в этой несчастной Свободине и творил абсолютно все то, что не свойственно русскому человеку. Даже и гостюшка-черт полагал близким свое торжество по переделке именно русского человека, который менее других поддавался таковой, — любые дьвольские извращения выпрямлял, подлаживал под себя, переделывал под своего Христа, которого сам же «и вынянчал». К русскому человеку (знал это черт хорошо) ни с какой мерой и подойти-то нельзя, но только с его собственной, — что уже не может не противоречить международным планам главного искусителя. И все же… Все же Еропкин последнего предательства не совершает, бросает эту мороку со Свободиной, да возвращается в сторонушку родимую, на службу казенную. Родина и честь, дом и служба — все это не метафоры, но важные сущности человеческой верности и человеческой надежды. Так Королев еще раз затвердит вечную истину: «…На Руси грех всегда считался и считается грехом, и никогда не становился и не станет правдой жизни».

Повторим — эта повесть Королева о свободе, о выборе и позыве (инстинкте человека к более телесно-сытой и спокойной жизни), но автор ее совсем не противник свободы. Он, скорее, ее защитник, так как в основание свободы он полагает совесть человека. Удивительно-чистые страницы отданы прозаиком этим размышлениям. Послушаем же его голос: «Всеобъемлющее мерило людских деяний у русского человека — совесть. Каких только законов не написано, а русский, напроказивши, молит мир: судите, братцы, вы меня не по книгам печатным, а по совести… Закон — прямолинеен и сух, совесть же многообразна и сердечна, как людская жизнь… Великое, богоданное мерило — совесть! Прекрасно изукрасила она образ народа русского… Преудивительно совестлив на Руси воинский человек! Нет в нем той собачьей преданности, когда и ворованное, и благоприобретенное одинаково охраняется. Русский воинский человек всегда желал наперед знать: за правду он заступит или за кривду?… Свидетельница тому — история. Только читать ее надо совестливо, без собачьей преданности хозяину, велящему читать выгодное». Валерий Королев не искал выгоды, утверждая своим творчеством нравственный тип поведения по отношению к истории и русскому человеку.

Хороша в Валерии Королеве здравость ума, свежая нерастраченность чувства, простодушие и прямота взгляда. И еще — чистота писательской воли. Видимо и он, как его герой Федор Федорович, любил тишину и ждал той тишины, в которой можно было расслышать разные времена.

Профессиональная совесть писателя, о которой теперь как-то все реже мы вспоминаем, не позволяла Королеву обойти вниманием того русского человека, который живет на земле. Ведь и сам он деревенский. И деревенского человека всю жизнь любил и умел чувствовать сердцем в нем все настоящее. Менялся ли наш крестьянин в XX веке? Да, менялся. Крестьяне В.И.Белова, З.Прокопьевой, шагнувшие к нам из былых дореволюционных времен отличались не только крепостью натур, характеров, но и особым отношением к труду. Правильно сказал И.И. Евсеенко о героях Королева — это уже не те деревенские люди, что у Носова, Распутина, Белова, Астафьева и Лихоносова. Герои королевских повестей «На трех буграх», «Большая вода» «Личная жизнь Аркашки Артюхина» и других отличаются от героев наших классических «деревенщиков»: «Валерий Королев заметил, что пока в наших “верхах” судили да рядили, как поступить с деревней, куда ее в очередной раз повернуть, люди там постепеннол утратили то, что еще вчера считалось незыблемой основой крестьянской жизни. Они потеряли интерес к труду на земле». И это так. Старый дед Лепехин говорит молодым мужикам Леониду и Митьке: «На безлюдье-то жить — уметь надо. На безлюдье, чтобы не зачахнуть, надо работу чертоломить… А вы на безлюдье путем жить не умеете. Да что вы, я и то разучился, годов уж пять только телевизор гляжу». «На трех буграх» остались три полуразоренные деревни. Поистине безлюдье. Но для крестьянской жизни оно смертельно, сколько бы кто ни работал. Пустеет и сиротеет земля — тут постоянная боль писателя.

У Распутина и Астафьева много женского одиночества. Одиночества, между тем, не безвольного. Их женщины, «горюшком любимые», продолжали жить и тянуть свою женскую безмужнюю долюшку достойно. Но как-то мне до Валерия Королева не приходилось читать о более тяжком мужском одиночестве. Быть может и менее выразительно мужское горе, но оно, оказывается, тоже есть. В повести «На трех буграх» писатель дает три разных мужских характера, три судьбы, на короткое время связанные в один узел. Для мечтательного электрика Леонида, лихого и размашистого скотника Митьки и рассудительного, надежного заведующего фермой Семеныча нет в деревне пары. Последние мужики трех деревень. Все три холостяка, не имеющие ничего, в сущности, кроме своей работы, одновременно бросятся женихами к молодой фельдшерице Кате, появившейся в одной из трех деревень. Как преобразятся они! с каким легким юмором рассказывает писатель об их ухаживаниях и ревности. И какой горькой будет новость о том, что есть у Кати муж. Горькой настолько, что Митька, бросивший было пить, вновь вернется к своему привычному занятию. Положительный Семеныч, конечно, не пропадет, но и у него нет никакой надежды на создание семьи. Нет семьи — нет никакой заботушки. Но спасительно ли это для человека? А что иное, кроме семьи и труда на земле, может стать опорой деревенской жизни? Леонид тоже после смерти прабабки, удерживающей его в деревне, — тоже собирается сбежать в город, жизнь в котором кажется ему увлекательной и полной смысла. Но все же, кажется, не сбежит. Встретит по дороге в контору странного человека в рыжей шапке, который, напротив, из города едет в деревню. И о чем-то заволнуется его сердце. Ведь он, Леонид, потомок землепашцев.

У деревенских героев Королева жизнь как-то перестала складываться, скукожилась, усохла, захирела. И все же светлой печалью и тихой надеждой дышит деревенская проза Валерия. «Добрые люди» называется его повесть, напечатанная впервые в журнале «Москва» (уже после смерти писателя). Все лучшее, все особенное — королевское — здесь звучит очень ясно, звонко, завершенно.

У Королева всегда хороши зачины — они какие-то вольные, просторные и богатые чувством и мыслью. Послушайте зачин автобиографической повести «Добрые люди»: «Избяная тишина особенная. Она как бы творит самое себя в пространстве, очерченном четырьмя бревенчатыми стенами. Бог весть, когда на Руси наш пращур срубил первую избу, Бог весть, когда потомок срубит последнюю, и, следовательно, самотворение избяной тишины для русского человека безначально и бесконечно. Ни начала, ни конца нет этому как бы шепоту, напоминающему, что живет русский не просто в строении, сложенном из деревьев, что она, изба, живая и, значит, имеет право живущего в ней уму-разуму поучить, ибо она — не только хранительница человеческих тел, но и созидательница и оберегательница неповторимой русской души. В избе та душа обрела свое начало, в ней окрепла и возросла. Многие-многие задаются вопросом: как же в этакой невзрачности созрело великое?»

Русские писатели написали свои торжественные гимны — гимны хлебному полю, русской природе, русской женщине. А Королев пишет гимн русской избе, с ее живым теплом, с ее натруженным скрипом, с ее грустью заброшенности и ветхости. Но и с надеждой на то, что вспомнят об избе те, чьи зыбки когда-то в ней висели. Вот и вспомнил о корне своем герой повести, — писатель, приехал в родную деревню. И потребовали себе место в его душе все те, кто жил и умирал в этой избе. Так и писалась эта повесть-память — не вообще о деревне и народе, но о конкретных людях, о детстве. О трех стариках, до сих пор остающихся «постовыми» на своих деревенских местах.

Главки повести постепенно раскрывают картину деревенского мира — такого типичного, и такого единственного. Первая, конечно же, должна быть посвящена прабабке — главной в семье заботнице «о благополучии рода, здоровье, сытости, жизни всех нас, малых и взрослых, близких и далеких, порожденных ею, давшей начало нашим бедам, тревогам и радостям». Прабабке абсолютно все подчинялись, не оспаривая ни в чем и никогда ее беспредельную власть. И только многие годы спустя писатель понял, что «все великое было заложено» в него прабабкой.

Что же считает «великим» русский человек? Во-первых, любовь в самом обширном смысле («Без любви жизнь — маета, работа — каторга, родимая сторона — хуже мачехи, а добрых людей днем с огнем не сыщешь»). Во-вторых, бабка учила беспокоиться только о хлебе насущном, то есть том, что нужно для жизни божеской, а не торговой, ростовщической, корыстной. Вообще она твердо и прямо разделяла между собой жизнь по любви и жизнь по хотенью. Удивительно, но простая деревенская женщина знала и понимала то, что, например, отстаивал академик Сергей Аверинцев. Последний писал: «Я не верю, что возможно нравственное поведение, полностью обходящееся без какой-то доли аскетизма, то есть добровольно причиняемого себе насилия, в котором неизбежная боль уравновешивается радостью освобождения». Уж кто-кто, а русский деревенский человек очень хорошо знал и о радости аскетизма, и о жертвенном и полезном самоограничении. Об актуальности и страшно малом присутствии такого типа жизни сегодня и говорить не приходится. Королев видел, куда все движется и раз навсегда отчеканил: «Нерушимо то, что ни разу не рушилось». И наконец, нельзя никак пройти мимо еще одной черты русского величия. Это прямота и даже прямолинейность русского человека. Не сегодня родилось расхожее убеждение, что приспособленцы, половинчатые, уклончивые и извилистые люди всегда живут лучше. Нет, полагает писатель, выживают именно прямолинейные, даже «их выживает больше».. Они и несут в себе ту суть, что зовется духом нации.

Главка вторая повести называется «Боек» — так прозвали в деревне маленького, щупленького и подвижного Семена Петровича Королева, вернувшегося с войны контуженным. Боек, как запомнилось автору, превосходил в деревне добротой буквально всех. Он и будет одним из трех деревенских жителей, что встретит писателя в порушенной деревне через несколько десятков лет, не растеряв за эти годы ни характера, ни доброты. Рассказ о Бойке, как и следующий о тете Кате (у которой на войне погибли все сыновья и муж) пленяет картинами немудреных деревенских радостей и детских шалостей, терпеливого и нежного общения взрослых с детьми, и тяжелого, но осмысленного труда… Тетя Катя, обладавшая телесной силой и душевной правильностью, работала, например, конюхом, воспринимая при этом свой труд как «мирское служение». И дети посильно помогали ей, поскольку ее недолюбившее материнское сердце вмещало буквально всех чужих детей. «По сю пору, — пишет Королев, — учуяв запах конского навоза, я вновь и вновь переживаю тот детский бескорыстный и благословенный трудовой восторг, когда работалось не ради выгоды, но чтобы “лошадкам потрафить”».

Автобиографическая повесть Королева, конечно же, просто невозможна без памяти об отце. Отцовское в нашей культуре — это всегда норма, переданная от отца к сыну. И так навсегда. Это «изначально данный образ “правильности”: что-то строгое с чем приходится считаться, и одновременно домашнее, “свое”, опора и защита. Сыновним отношением к отцовскому (так же как и к прошлому), учил нас Пушкин, обеспечено “самостоянье человека”» (С. Аверинцев). Об этом же написал и Валерий Королев — о том вечном, что было вложено отцом, об этой оглядке на отца даже когда его не стало, об этом глубоком и тайном родстве: «Отец мой всей глубиной сердечной осознавал, что он отец и что я, сын его, когда-нибудь вольно или невольно буду судить его, а потому жил сам и понуждал меня жить так, дабы судить было не за что». Это очень мужское чувство — ответственности перед потомками — мы катастрофически сегодня теряем. Потому о нем и писал Валерий Королев, видя тут болезнь, вылечить которую он и не мог, но сказать о ней должен был: «”Отец” — и вглядываюсь в тех, кого теперь определяют этим словом, вижу их бегающие глаза, и кажется мне, жизнь их предков и сама их жизнь им не впрок, словно бы вообще у них нет прошлого, а произведены они кем-то в одночасье, обряжены в шутовские штаны да куртки и выпущены на улицу. Шагают — осанка есть, поступи нет. Смеются — ехидство вместо веселости. Требуют у слабого — возгордившиеся наглецы. Просят у сильного — холопы. Глядючи на них, сердце болит за их сыновей: какими же они станут отцами?» Сердце писателя болело от измельчания человека, мужчины прежде всего. Болело от мизерных задач, которые наше время ставит перед человеком. Болело от пущенных вразнос, на ветер чувств и душ, ничего не скопивших с молодости.

Нет, не в городе, а в своей разрушенной, еле живой деревне — деревне своего детства — находил он опору и поддержку. Опору, казалось бы, в совсем ослабевшем и сиротливом. А быть может это возможно только потому, что в этой слабости была своя сила — в тех троих, что составляли «все население деревни»: старых уже тете Кати и Бойке, достаточно еще моложавом и крепком «коренном человеке» Сашке Чиркове. Последний, который «наше время не уважает», держится за землю крепко, строит дом, обзавелся пасекой, но не собирается становится мироедом, не собирает «от изобилия болеть» (как на Западе).

Не удалось писателю отодвинуть в сторону простецкие деревенские дела, чтобы заняться своей творческой работой. Хорош бы он был, если бы вместо того, чтобы помочь им вытащить реальную и единственную корову-кормилицу, провалившуюся в погреб, он бы засел за стол писать о подвигах своего Еропкина. Валерий Королев, мне кажется, всегда был далек от какой-либо абсолютизации культурных ценностей и творческой деятельности вне человека, — вне этих трех, которые «не несут в себе безвольной покорности неотвратимой судьбе», но живут как бы под «праведной воинской присягой». Вот и Сашка сражается с чиновниками и хапальщиками за свою землю, а потому и писатель решает помочь Сашке «выиграть будущее возможное сражение, потому что, может статься, от исхода его будет зависеть, какой станет литература». И пронзает нас вместе с писателем невыразимое словами чувство — всеобщей связанности всего со всем, «всех-всех, кто составляет народ», со всем, «то речется нашей жизнью, нормальной, человеческой…» Как не хватает нам сегодня нормального — нормального человека на экране СМИ, нормальной, не пустой, речи; осмысленного нормального труда. Прав этот деревенский мужик Сашка, когда говорит, что «доброту никакими законами не узаконишь, ее надобно просто иметь и не терять». Но знает ли Сашка, знает ли писатель как ее не терять? Знают — жить по душе, а посему «жизнь доброго человека — постоянный душевный труд».

Нет, он не стоял на коленях перед творчеством и литературой. Обычно этот жест присущ писателем с завышенной самооценкой своего места в литературе. Он стоял на коленях перед русским человеком — добрым человеком, и все хотел увидеть силу влияния доброго человека на нашу историю, все хотел найти ту связь, что существует между ними. Так и рождается подлинная литература с ее целомудренным отношением к человеку. Так рождается образ человека в русской литературе, которой честно служил Валерий Королев.

2002 г.